Утес прочно лежал на его груди, какой-то своей острой гранью впиваясь точно в левую половину, боль была раздирающей, но, как только обожгла уксусная кислота, он пришел в себя и стал различать ее слова, она причитала: ой, мамочка, что же я наделала, ой, мамочка...
Она приступала, словно кошка, ловко меняла пропитанные полотенца, растирала область сердца, левую руку, шею — пальцы работали неустанно, как у опытной массажистки, но шепот, шепот: ой, мамочка, откуда он только взялся... спаси его господи, не надо...
Нягол слушал замерев — впервые о нем говорили как об отбывающем с этого света. И тут вдруг отодвинулось острие утеса и главная, раздирающая боль ушла. В первый миг он подумал, что это конец, но чувство прихлынувшей свободы движений было таким явным, прилив сил — таким осязаемым, что он не заметил, как. сел в растерзанной постели. Забыв про свою наготу, она склонилась над ним, груди касались его лица, колени врезались в его тело, а пальцы продолжали его растирать. Он ясно слышал ее слова, они стали совсем другими: ох, милый, что же я с тобой сделала, такая неудобная постель, так тебе было плохо, это я виновата, только я...
Поднялись на ноги, она шумно вздохнула, а он потянулся так, что аж позвоночник хрустнул. И тут она совершила нечто, полностью его доконавшее: закинула взятую из его рук майку и с неподдельной нежностью заключила его в объятия, плотно прижимаясь и водя подпухшими губами по его лицу.
В полном молчании он позволил ей, все еще голой, себя одеть — майку, трусы, носки, брюки — пуговку за пуговкой, словно он был инвалид. Проводила его до дверей, прошептала — спокойной ночи, милый, осторожнее, не спеши. Вслед ему щелкнула задвижка...
Он лежал на скамейке, все еще ослабевший. Боли стихли, но тяжесть сошла с груди не совсем. Не находилось слов, чтобы определить и его поведение, и его поражение.
Глубокой ночью тяжесть исчезла, и Нягол поднялся на ноги, легкий и ко всему безразличный.
К отцовскому дому подошел бесшумно, не хотел будить старика. С тех пор как матери не стало, дом посивел и опустился, и, хотя отец поддерживал изрядный для одинокого мужчины порядок, каждый раз при входе сюда возникало ощущение разбросанности и обветшалости, зимней недоотопленности или летней недопровет-ренности.
Так было и сейчас. Он мельком оглядел прихожую, старинную вешалку с эллипсовидным зеркалом, одинокое отцово пальто, увенчанное потертой шляпой, стоптанные ботинки на полу. От них веяло глушью и одиночеством, в какой-то миг ему даже подумалось, грешным делом, что отца тут нет, что он никогда сюда не вернется, не обуется в стоптанные ботинки, не натянет свое молью проеденное пальто.
Подошел на цыпочках к комнате старика, ухом приложился к двери. Изнутри доносилось легкое похрапывание. Слава богу. Ступил в свою комнату, подогретую электрическим радиатором — милый дед, он его ждал и, поняв, что сынки заболтались, ушел спать. Нягол выругался, выключил радиатор и прошел в ванную. Отросшая щетина оттолкнула его от зеркала, даже зубы чистить не стал. На кой они ему нужны, чищеные зубы...
Вернулся к себе и, раздеваясь, снова переживал случившееся в комнатке удостоенной актрисы. То ли приступ, то ли он не выдержал ее аппетита. Ты просвещенная скотина, Нягол, сказал он себе, укладываясь, ты мерзавец... Хаос пережитого дня стал роиться, безрядно появлялись и исчезали брат Иван, Стоянка, мелькала далекая, преданная столь грубо Марга, звучали слова плевенчанки, то и дело возникала голая фигура актрисы, молодая и гибкая, буйством своим свалившая на него утес, который чуть не погреб его навсегда...
Личная жизнь, а? Не государственная, как у тебя, послышался знакомый голос. Весо ни в коем случае не должен узнать о комнатке, ни за что, никто не должен узнать... В последнее время он все чаще его искал, а была пора, когда они годами не отзывались друг другу, по его же почину. После последней нелегальной явки встретились они в конце сентября сорок четвертого. Весо на ответственной партийной работе в столице, Нягол — один из редакторов нового радио. Обнялись. Дожили, сипел Весо, дожили, черт возьми! И победили, каторжник!.. Подмигивали друг другу, счастливые на века вперед. Так оно и бывает, победитель, как правило, не дальновиден: ни политическая закалка Весо, ни житейская осведомленность Нягола не были в состоянии подсказать, какие невзгоды ожидают их через год-другой. Нашли подходящее заведение и впервые, как были знакомы, уселись за рюмку и за беседу — без оглядываний и ощупываний по бокам — они были победителями! Пережитое бурлило хаотично, они его вынимали большими и маленькими кусками, хмурились и сияли, вино лилось, а мысль очищалась от наносов будней. А теперь ты, будущий Толстой, похлопывал его по плечу Весо, садишься и пишешь наш «Тихий Дон», даст бог, и нашу «Поднятую целину», уяснил задачу? Только «Войну и мир», и ни сантиметра ниже, отвечал Нягол, достаточно это оформить партийным заданием. Пустились в спор про новую классику, разумеется, Шолохов больше, не сомневался Весо, у него перед графом историческое преимущество, историческое, понимаешь? Как не понять, лукавствовал Нягол, у меня ведь точно такое же перед дедушкой Вазовым? Эй, смотри у меня, вольнодумец с интеллигентскими потрохами! — мило грозился Весо, и кто бы мог узреть в этой детской угрозе будущие следственные обвинения? Вазов одно, а мы совсем другое. Нягол и соглашался, и был против подобной крайности. Садишься и описываешь наше великое время, распалялся Весо, нашего нового человека!.. Пили за нового человека, что уже постукивал в двери отечества. И нашу одиссею опиши, нелегальную, распоряжался Весо, привлекай, учи поколения...
Что скрывать, несмотря на всю свою сдержанность, под влиянием хмеля, двойного — от вина и победы,— в тот вечер, и если бы только в тот, Нягол был готов, схватив перо, пришпорить своего Пегаса (гораздо позднее добровольно переименованного в Росинанта) и штурмом приступить к крепости, называемой жизнью. И он действительно ринулся по безводным равнинам, обильно напоенным позднее, но не словом его, как хотелось бы, а каналами и насосами, штурмовал котлованы и фабричные корпуса, где закладывались основы новой истории — он тогда вроде бы и знал, что история закладывается не бетоном, а составом куда более сложным, однако в книги свои напустил бетону гораздо больше, чем слишком трудных нематериальных спаек; исследовал опыт и ближайшее прошлое по наказу Весо, но странно — и тут летописец частенько уступал место одописцу, хотя и довольно сдержанному.
И хваления себя не заставили ждать: одухотворенно, масштабно, прямо из родников истории — ах, ах! И вроде бы Весо оказался прав. И критики вроде бы не ошибались. И читатели, уж не говоря про жюри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Она приступала, словно кошка, ловко меняла пропитанные полотенца, растирала область сердца, левую руку, шею — пальцы работали неустанно, как у опытной массажистки, но шепот, шепот: ой, мамочка, откуда он только взялся... спаси его господи, не надо...
Нягол слушал замерев — впервые о нем говорили как об отбывающем с этого света. И тут вдруг отодвинулось острие утеса и главная, раздирающая боль ушла. В первый миг он подумал, что это конец, но чувство прихлынувшей свободы движений было таким явным, прилив сил — таким осязаемым, что он не заметил, как. сел в растерзанной постели. Забыв про свою наготу, она склонилась над ним, груди касались его лица, колени врезались в его тело, а пальцы продолжали его растирать. Он ясно слышал ее слова, они стали совсем другими: ох, милый, что же я с тобой сделала, такая неудобная постель, так тебе было плохо, это я виновата, только я...
Поднялись на ноги, она шумно вздохнула, а он потянулся так, что аж позвоночник хрустнул. И тут она совершила нечто, полностью его доконавшее: закинула взятую из его рук майку и с неподдельной нежностью заключила его в объятия, плотно прижимаясь и водя подпухшими губами по его лицу.
В полном молчании он позволил ей, все еще голой, себя одеть — майку, трусы, носки, брюки — пуговку за пуговкой, словно он был инвалид. Проводила его до дверей, прошептала — спокойной ночи, милый, осторожнее, не спеши. Вслед ему щелкнула задвижка...
Он лежал на скамейке, все еще ослабевший. Боли стихли, но тяжесть сошла с груди не совсем. Не находилось слов, чтобы определить и его поведение, и его поражение.
Глубокой ночью тяжесть исчезла, и Нягол поднялся на ноги, легкий и ко всему безразличный.
К отцовскому дому подошел бесшумно, не хотел будить старика. С тех пор как матери не стало, дом посивел и опустился, и, хотя отец поддерживал изрядный для одинокого мужчины порядок, каждый раз при входе сюда возникало ощущение разбросанности и обветшалости, зимней недоотопленности или летней недопровет-ренности.
Так было и сейчас. Он мельком оглядел прихожую, старинную вешалку с эллипсовидным зеркалом, одинокое отцово пальто, увенчанное потертой шляпой, стоптанные ботинки на полу. От них веяло глушью и одиночеством, в какой-то миг ему даже подумалось, грешным делом, что отца тут нет, что он никогда сюда не вернется, не обуется в стоптанные ботинки, не натянет свое молью проеденное пальто.
Подошел на цыпочках к комнате старика, ухом приложился к двери. Изнутри доносилось легкое похрапывание. Слава богу. Ступил в свою комнату, подогретую электрическим радиатором — милый дед, он его ждал и, поняв, что сынки заболтались, ушел спать. Нягол выругался, выключил радиатор и прошел в ванную. Отросшая щетина оттолкнула его от зеркала, даже зубы чистить не стал. На кой они ему нужны, чищеные зубы...
Вернулся к себе и, раздеваясь, снова переживал случившееся в комнатке удостоенной актрисы. То ли приступ, то ли он не выдержал ее аппетита. Ты просвещенная скотина, Нягол, сказал он себе, укладываясь, ты мерзавец... Хаос пережитого дня стал роиться, безрядно появлялись и исчезали брат Иван, Стоянка, мелькала далекая, преданная столь грубо Марга, звучали слова плевенчанки, то и дело возникала голая фигура актрисы, молодая и гибкая, буйством своим свалившая на него утес, который чуть не погреб его навсегда...
Личная жизнь, а? Не государственная, как у тебя, послышался знакомый голос. Весо ни в коем случае не должен узнать о комнатке, ни за что, никто не должен узнать... В последнее время он все чаще его искал, а была пора, когда они годами не отзывались друг другу, по его же почину. После последней нелегальной явки встретились они в конце сентября сорок четвертого. Весо на ответственной партийной работе в столице, Нягол — один из редакторов нового радио. Обнялись. Дожили, сипел Весо, дожили, черт возьми! И победили, каторжник!.. Подмигивали друг другу, счастливые на века вперед. Так оно и бывает, победитель, как правило, не дальновиден: ни политическая закалка Весо, ни житейская осведомленность Нягола не были в состоянии подсказать, какие невзгоды ожидают их через год-другой. Нашли подходящее заведение и впервые, как были знакомы, уселись за рюмку и за беседу — без оглядываний и ощупываний по бокам — они были победителями! Пережитое бурлило хаотично, они его вынимали большими и маленькими кусками, хмурились и сияли, вино лилось, а мысль очищалась от наносов будней. А теперь ты, будущий Толстой, похлопывал его по плечу Весо, садишься и пишешь наш «Тихий Дон», даст бог, и нашу «Поднятую целину», уяснил задачу? Только «Войну и мир», и ни сантиметра ниже, отвечал Нягол, достаточно это оформить партийным заданием. Пустились в спор про новую классику, разумеется, Шолохов больше, не сомневался Весо, у него перед графом историческое преимущество, историческое, понимаешь? Как не понять, лукавствовал Нягол, у меня ведь точно такое же перед дедушкой Вазовым? Эй, смотри у меня, вольнодумец с интеллигентскими потрохами! — мило грозился Весо, и кто бы мог узреть в этой детской угрозе будущие следственные обвинения? Вазов одно, а мы совсем другое. Нягол и соглашался, и был против подобной крайности. Садишься и описываешь наше великое время, распалялся Весо, нашего нового человека!.. Пили за нового человека, что уже постукивал в двери отечества. И нашу одиссею опиши, нелегальную, распоряжался Весо, привлекай, учи поколения...
Что скрывать, несмотря на всю свою сдержанность, под влиянием хмеля, двойного — от вина и победы,— в тот вечер, и если бы только в тот, Нягол был готов, схватив перо, пришпорить своего Пегаса (гораздо позднее добровольно переименованного в Росинанта) и штурмом приступить к крепости, называемой жизнью. И он действительно ринулся по безводным равнинам, обильно напоенным позднее, но не словом его, как хотелось бы, а каналами и насосами, штурмовал котлованы и фабричные корпуса, где закладывались основы новой истории — он тогда вроде бы и знал, что история закладывается не бетоном, а составом куда более сложным, однако в книги свои напустил бетону гораздо больше, чем слишком трудных нематериальных спаек; исследовал опыт и ближайшее прошлое по наказу Весо, но странно — и тут летописец частенько уступал место одописцу, хотя и довольно сдержанному.
И хваления себя не заставили ждать: одухотворенно, масштабно, прямо из родников истории — ах, ах! И вроде бы Весо оказался прав. И критики вроде бы не ошибались. И читатели, уж не говоря про жюри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108