Как, почему? Потому что не умею, моя милая, стараюсь на сцене, пыжусь, а там это особенно заметно. Отец — старый библиотекарь, возрожденческий экспонат, живой для себя и безжизненный для остальных, она при нем вроде духовной родни, полное понимание насчет тонких материй и полное же непонимание насчет обыденных, она, конечно, гордится этим изящным духовным мостом, выплетенным из воображения, ума и голенького душевного пафоса, они часто по нему снуют над житейской рекой. Элица слушала изумленно, она тоже думала про подобный мост между ней и дядей, а он тогда из чего же выплетен? Спросила женщину-мима, чем ее привлекает мужской ум. Как это чем — силой, естественно, по мощностям сердца мужчинам с нами не потягаться. Улыбнулись. Товарищ Няголов ей много верных вещей насказал: к примеру, что в суде писателя над человеком есть прощение и в его прощении уже нет суда, в отличие от божеского. Потому что, так он говорил, бог прощает по-царски, со снисхождением всемогущего к слабому, и в этом уже есть корысть, а не духовное бескорыстие, которое всепрощающе.
Они точно виделись, оценила Элица, интересно где. В свою очередь она рассказала коротко о себе. Студентка, занимается философией, не ладит с родителями, химическими людьми, дружит с дядей, которого обожает, лето они собрались провести тут, он пишет новую книгу, а она ему составляет компанию, пока, конечно, ее не свалит припадок. Припадок? Какой припадок? Подпившая Элица поняла, что проговорилась, но возврата не было: Обыкновенный припадок — спускается с ясного неба разноцветная мгла, по тебе начинает бухать клепало, кто-то подключает высокое напряжение к вискам, к затылку, к конечностям, и ты срываешься в бездну.— А пробуждение? — спросила женщина-мим. Вы хотите сказать, выздоровление? Отвратительно — тошнота, головокружение, боли — все вокруг становится горьким, даже воздух горчит.— Крайне интересно,— заметила женщина-мим,— начинается как оргазм, а конец походит на роды. Элица ответила, что и врагу такого не пожелает. Просто-напросто видишь, как мир плюет на тебя, жалкое существо из плоти, а в конце изображает великоду... нет, не то, скорее снисходительность — ладно, дескать, поживи еще, можешь дышать нормально, спать и двигаться, думать нормально...— Нормально, говорите. А вы ни о чем не думаете в этой бездне? — Какое там, к черту, думанье — один только редкий пульс да слабое дыхание, существование на волоске, выглядишь мертвецом.— Но это же чудо! — воскликнула женщина-мим.— Это перерождение! Вы будете жить долго и долго будете молодой, понимаете? Элица усмехнулась печально: Все будет наоборот.— Ну вот еще, наоборот! Вам знаете, что сейчас нужно? Большая изнурительная любовь, которая бы вас поглотила целиком,— вот что вам нужно.— Вы так говорите, будто вам это не нужно...— Я, знаете ли, честолюбива, какая уж тут любовь! — А почему вы не допускаете, что я тоже честолюбива? — ощетинилась Элица. Женщина-мим рассмеялась: Да потому, моя милая, что ничего нет глупее женского честолюбия.— Вы щадите меня,— ответила Элица,— ведь вы хотели сказать, что нет ничего нелепей женщины-философа, так? Но вы еще не знаете моих планов.— Какой-нибудь трактат? — заинтересовалась женщина-мим. Угадали. Диссертация на тему, почему из женской вербы не выходит философской свирели,— торжественно объявила пьяненькая Элица.— Защищаю и перехожу на рукоделье.— Все мы в конце концов переходим на рукоделье,— согласилась женщина-мим.— Но перед этим надо родить, хотя бы разок. Она откинулась назад, маленькая грудь четко обозначилась под блузкой.— Мне, признаться, хочется родить. Маленькое живое существо, мою плоть и кровь. После этого я заиграю на сцене, как богиня... А вам хочется родить? Элица пожала плечами: снова припомнился аборт, жалкий эгоизм того, кого она допустила — допустила! — в себя. Мужчины изменились,— продолжала женщина-мим.— Стали женственными, мы же ожесточились. Мы ожесточились, милая, это факт, и тому виной груз честолюбий. Прибавить к этому зверя в нас...— Зверя? — Элица рассмеялась. Женского, самого лютого — вы что, не знаете? Я хочу побить саму Мельпомену, вы — самого Аристотеля, безумие, которое нас ожесточает... Ей-богу, сегодня мне хочется родить... Они поднялись из-за стола, слегка одурманенные алкоголем.
Вернулась Элица только к вечеру. Из кафе они было направились на квартиру к Мине, но по пути передумали, решив прогуляться по старому городу. Свернули с бульвара и через несколько минут оказались в лабиринте узких кривых улочек, заставленных облупившимися домами в один или два этажа, с эркерами и без эркеров, с кривыми и прохудившимися водосточными трубами, с разбухшими стенами, поросшими обильно цветущими глициниями. Из мощеных двориков зеленели шарики самшита, выглядывали лозы асмы, висело пестрое белье на натянутой проволоке, сновали кошки.
В старые времена тут были обособленные кварталы — турецкий, армянский, еврейский. Теперь все смешалось, деревенские пришельцы хозяйничали в опустевших домах переселенцев в ожидании новых квартир. То тут, то там мелькала бакалейная лавка с крылечком и пыльными окнами-витринами, сапожная мастерская или цирюльня, квартальный клуб, увешанный побелевшими лозунгами, с грубо заделанной дверью, рядом с которой пробили новую. Щебетали стайки воробьев, чей аппетит еще не исследован наукой, грациозно постреливали ласточки. И среди всей этой обветшалости и заброшенности сверкали на маленьких площадях чешмы, древние, обложенные искусно обработанным камнем, с восточными орнаментами, с коваными или литыми трубками, с карнизиками, стреш-ками, нишами и изломами, с причудливыми арабскими надписями, похожими на следы уже исчезнувшей дичи. Одни из них пересохли, другие еще журчали, а самая большая, двухъярусная, настоящие каменные ворота, изливала из двойных трубок обильную воду.
Элица подбежала и по-мальчишески поплескалась. По зарумянившемуся лицу заблестели капли, волосы налипли на уши, глаза глядели весело и дерзко. Красавица, решила Мина, прихлебывая из пригоршни.
Они бродили по крутым улочкам, останавливались на незастроенных верхушках холма, кружили вокруг поросших бузиной и диким орехом остатков старой мечети. Выбрались на шоссе, вьющееся возле самого города и взбегавшее вверх, на плато.
Отсюда открывался весь город. Далеко на востоке горизонт снижался внезапно, и из него причудливо вырастали два округлых холма, похожие на вулканы в стране гномиков. Там где-то мчалась Аспарухова конница, перед тем как забить копыта в затравевшие поляны будущей первопрестольницы. Они полюбовались пейзажем, набрали цветов, воткнув по веточке скумпии с черепично-розовым вихром наверху, и зашагали по безлюдному шоссе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108