— К одиночеству, к чему ж еще.
Элица неслышно пересекла комнату и вышла на веранду, после чего вернулась, остановившись у входной двери.
— Человек изначально одинок, папа,— примирительно сказала она.— Одни это чувствуют острее, другие слабее. А третьи — никак.
— Не знаю,— ответил Теодор и вдруг добавил: — Это ведь по твоей специальности.
Что такое? Намек на учебу и отложенные экзамены или же... Кровь медленно приливала к ее щекам.
— Жизнь от профессии не зависит, ты это сам знаешь,— сказала Элица.— Видишь, как с дядей получилось.
Теодор молча проглотил.
— Я в эти дни все спрашиваю себя: откуда его подстерегла смерть, почему именно в него выстрелил этот подонок? И не могу ответить, не могу, понимаешь? — Элица перешла на другую сторону.— Дядя боролся и жертвовал, его исключали и оправдывали, он написал большие книги, терял близких людей — ты даже не подозреваешь, кого он потерял в молодости, а мы что? Только и делаем, что его бросаем, завидуем, а теперь вот взяли да застрелили...
Теодор нарушил молчание:
— Ну зачем ты так? Кто его бросает, кто в него стреляет?.. Зачем ты так со мной говоришь?
Элица раскраснелась.
— А как мне говорить? Вздыхать да охать?
— Эли, ради бога, кто охает?
— Ты охаешь, мама охает, я тоже охаю — неужели вы не сознаете?
— Не понимаю. Может, ты не поверишь, но мне хочется забрать брата к себе, пока он не поправится, пока...
— И потом все потечет, как прежде, так? Ведь так? Теодор понизил голос:
— Я правда тебя не понимаю, ей-богу...
— Потому что ты только охаешь: ах, какой я несчастный, одинокий, непонятый... Ни разу не решился повысить голос, стукнуть по столу, поднять голову — сказать!..— Элица замолчала и добавила быстро: — Хватит, точка, точка!
— Ты годишься в палачи,— простонал Теодор.
— А ты во что — знаешь? Знаешь, конечно. Долго молчали, потом Элица продолжала:
— Я вот смотрю на тебя и думаю: брат умирает, точно пса подстрелили — того самого брата, того...— Она задохнулась.— А у тебя мыслишки, как у медицинской сестры. Вздыхаешь, точно сиделка, и ни знака, ни словечка о смысле происходящего, об ужасном узле, который мы должны распутать — ты должен, отец, лично ты!
Тишина стала такой плотной, что со двора слышался шорох черешневых листьев.
Какая я грубая, невоздержанная, лихорадочно думала Элица, вслушиваясь в ночной шепот. А ведь не хочу этого, бог свидетель, совсем наоборот... Я же помириться хочу, выпустить наконец из нас этот ток, пока не догадался дядя, пока... Она взглянула исподтишка на отца, казалось погруженного в дремоту, и снова разозлилась. Но что же он делает, спит, что ли, как же можно так жить? И раз он сейчас, после всего, что случилось с дядей, раз он и сейчас молчит, он не заговорит никогда, никогда не признается и не попросит прощения! Ее волнение росло. Если уж кровь брата на него не действует, чем же еще можно его пронять?
Элица ошибалась: Теодор не дремал, он впал в крайнее напряжение, от которого оцепенел. Все пережитое, недосказанное скопилось в его и без того зажатой душе и заполнило ее до отказа. Она меня не простит никогда, особенно после этих выстрелов, с ослепительной ясностью понял он. Что ни делай, хоть на колени пади — не простит, у Элицы жестокое сердце. Бессмысленно, бессмысленно...
Он поднялся со стула и сквозь застилающий глаза туман прокричал негромко:
— Ты жестокая, да, жестокая!.. Ничто тебя не
переменит...
Дверь позади него зияла пустотой.
Не сомкнув глаз целую ночь, наутро он пошел в авиабюро, купил билет. Заглянул в больницу и, не повидавшись со спавшим Няголом, кинулся на аэродром.
Пока самолет набирал высоту, взмывая над проваливающейся словно в небытие землей, Теодор сидел, зарыв голову в занавеску.
К Няголу зачастили посетители. Первым явился Гроздан. Отделавшийся более легким ранением, он тем не менее из-за осложнений довольно-таки долго пролежал в больнице. Когда выписали, к Няголу еще не пускали, и Гроздан вернулся в деревню. И вот наконец ему удалось выпросить краткое свидание.
Не привыкший ничему особенно удивляться, Гроздан был поражен видом больного. Подойдя к постели, даже засомневался — удастся ли Няголу удержаться на этом свете...
— Как живешь-можешь, бай Нягол? — тихо произнес Гроздан, неожиданно прибавив к его имени почтительное «бай».
— Садись, Гроздё...— еле прошелестел больной.
— Садиться не буду, я на минутку, только чтоб повидаться. Как ты?
— Как видишь. Садись.
— Э-эх,— приступил Гроздан,— точно гром средь ясного неба, мать его!
— Другие-то как?
— Поправляются, ничего страшного.
— А ты?
— Со мной оказалось дело легкое... Слушай, я так понял, что ты сейчас на строгой диете. Но как выпишут, знай: никакой Софии! Забираем тебя в деревню до осени, до зимы — сколько душа твоя пожелает.
Нягол улыбнулся.
— Я не шучу, мы все так решили. Такую диету навернем, что весы своротим!
— Непременно, Грозде,— ответил Нягол.
— Ты у нас кряж человек, еще немного — одолеешь гору... Остальное нам предоставь. Я нынче партийному говорю, выбросим Энё из партии, посмертно, чтобы помнилось и зналось! — Нягол слушал рассеянно.— Нет, говорит, такого пункта. А мы вставим — и будет пункт!
На пороге появилась сестра, и Гроздан прикоснулся к руке больного.
— Гонят меня, бай Нягол. Здоровья и еще раз здоровья. На той неделе чтоб на ногах был. Пока!
И он вышел, не закрыв двери.
Нягол закрыл глаза — так становилось легче. Гроздан — прямо-таки местный Стамболийский, только усиков не хватает.
Сестра спросила, не устал ли он, потому что к нему писатели приехали. Нягол удивился: какие еще писатели? Из Софии, главный разрешил заглянуть ненадолго. Нягол кивнул, и от дверей послышался голос Гра-шева:
— Кто это тут не встает даже гостям навстречу? Он вошел шумно, и следом за ним — Кира, коллега
Нягола еще по ремсу. Увидев больного поближе, Грашев сменил и походку, и тон.
— Здравствуй,— приглушенно произнес он, чуть ли не на цыпочках приступая к постели.
Нягол протянул иссохшую руку.
— Привет, дорогой, привет,— проговорила Кира. Путником меня считают — подумал Нягол, вблизи
разглядывая их смущенные лица. Сестра принесла стулья, удалилась. Настала неловкая тишина. Снаружи доносился гулкий металлический стук.
— Угодил же ты, братец, в переплет, ох и угодил,— нарушил молчание Грашев.— Здорово похудел. Но вид у тебя хороший, во взгляде бодрость.
— Из Софии сюда ехать — спасибо... Да зачем? — выговаривал Нягол, и прежние басовые нотки можно было уловить в его голосе.
— А, самолетом — быстро... Я говорил с главврачом, кризис миновал.
Нягол неопределенно кивнул.
— Честное слово, опасность уже за спиной: Рубикон перейден, и путь свободен! Так ведь?
Нягол ответил:
— Я не собираюсь воевать с римским сенатом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108