У нас тут есть апартамент для таких случаев, да и резиденция пока свободна — так что милости просим, будете дорогим гостем.
Нягол категорически отказался. В доме есть все необходимое, к тому же с ним племянница, они живут дружно и вместе готовят — никаких нехваток не ощущают. Трифонов понимающе кивнул, однако добавил, что со снабжением иногда возникают трудности, так что не мешало бы им продукты заказывать через их столовую — это не проблема. Нягол отказался еще раз — все в порядке, и ничего не нужно.
Принесли виски, соки и кофе, звякнули хрустальные рюмки, и Трифонов снова взглянул на часы.
— Товарищ Няголов,— сказал он, сообразив, что Нягол за ним наблюдает,— через две минуты София будет на проводе, с вами хочет говорить...— он тихонько назвал имя.— Искал вас в столице, оттуда позвонил сюда, и, поскольку телефона у вас нет...
Нягол нахмурил брови: вызов этот был неспроста, да еще такой спешный. Трифонов пошел к аппаратам и набрал прямой номер. Через считанные секунды Нягол держал в руках трубку. Приветствую тебя, писатель! — поздоровались с той стороны.— Занят ознакомлением с жизнью родного края? — Что-то в этом роде,— ответил Нягол. Очень хорошо, новый роман? — Он самый, с божьей помощью...— Богами теперь стали мы, смертные, Нягол,— раздался смех,— ты, во всяком случае, вот-вот это докажешь! — Богам себя не надо доказывать, они такими рождаются,— в тон ему возразил Нягол. Ну, ну, скромность красит человека, но только до времени... Слушай, у меня к тебе большая просьба. Знаю, что отрываю тебя от рукописи и пресекаю вдохновение, такая уж мне выпала неблагодарная роль, так вот, стисни зубы, садись завтра на самолет и прилетай. Сам понимаешь, так надо.— Нягол молчал.— Алло, ты куда пропал? — Сперва подсекаешь под корень, а потом интересуешься, куда пропал, подумал Нягол и спросил: — А есть ли смысл? — Смысл? Если нет смысла, зачем нам это жабоглотание? — отшучивался голос, но Нягол чувствовал напряженность, властность даже в его тоне.— Вот я про то и говорю, к чему нам это глотание? — На сей раз голос помолчал, потом промолвил: — Слушай, мы ведь с тобой не аисты, правда? — Уверен, что нет,— уточнил Нягол.— Вот так. Мы с тобой боевые товарищи, а посему завтра жду тебя до обеда, на аэродром за тобой приедет машина. Счастливого полета!... Дай-ка мне Трифонова.
Пока они разговаривали, Нягол стоял у окошка, бессмысленно вглядываясь в бульвар. Эти люди не отступились, через Весо не получилось, так теперь действуют в упор. Ну и история...
Трифонов его проводил до лестницы. Поняв, что настроение у Нягола упало, он терялся в догадках, долго тряс его руку на прощанье. Значит, завтра в восемь машина будет ждать перед домом. По возвращении пусть позвонит, его встретят. И будем надеяться на более частые встречи в родных местах... Спасибо, Трифонов,— рассеянно ответил Нягол.
На улице он отказался от машины и двинул домой пешком. Город все разрастался к подножию плато, сметая вековые виноградники. Детишками они играли в этих райских уголках — крутые, расположенные террасами земли, по горизонтали опоясанные проезжими дорогами, а по крутизне — заросшими тропками. С каждого виноградника город просматривался как на ладони — разбухающий по краям, все шире разливающийся по дельте каменный поток, вытекающий из горловины поросшего вековым лесом плато. Теперь он принялся заползать кверху хаотической смесью черепичных кровель и плоских современных крыш, раскосмаченных бесчисленными антеннами.
Что за люди обитали в этих новопостроенных, лишенных привлекательности домах? На первый взгляд риторический вопрос этот таил немалую сложность. Сюда стеклись сотни и сотни людей, вековых болгар, побросавших свои сельские очаги, дворы и дома, землицу болгарскую, чтобы заползти в города, в эти вот забитые мебелью квартирки — ни сельские ни городские: пестрые половики и плюш, блестящая мебель, деревянные панели, плюшкинские чуланчики и кладовки — натюрморты зари цветной фотографии. Разбухающий город попадал в кризисы — жилищный, снабженческий, транспортный, медицинский, экологический. И ведь это сами мы постарались, думал Нягол, устроить себе такое: в селах стоят новешенькие, гулкие от пустоты дома, некому урожай собирать, школы онемели без щебечущей детворы, а в городах то и дело приходится открывать новые школы, пристраивать все новые жилые кварталы.
Он вздрогнул словно от удара гигантского кулака — окрестные крыши принимали и возвращали громогласное эхо. Нягол вскинул голову, он стоял под самым балконом жилого здания, с которого все еще крепкая деревенская баба выбивала свисавший ковер. Колотушка вздымала желтоватые вихри пыли и вычесок, они скручивались маленькими клубками и разматывались к земле. Заметив его, баба колотить перестала.
— Ты чего тут под пылью выставился? — закричала она.
— Больно хорошо колотишь,— ответил Нягол, стоически снося сухой дождь из ворсинок и пыли.
— Как могу, так и колочу — ты меня колотежке не учи.
— Двора, что ли, нет, с балкона-то?
- Ха, двора! Дворы на селе остались, их на машине не увезешь.
— И то верно,— сдался Нягол.
— Что верно, то верно, а ты вот мотай отсюдова, а то в мельника превратишься.
И она нанесла сокрушительный удар по мучному мешку, именуемому ковер жаккардовый.
Не успел он хлопнуть калиткой, как на веранде показалась Элица в веселом фартучке.
— Что это вдруг пешком, мсье? — шутливо поинтересовалась она.
— Меня разжаловали, Элица.
Нягол стал тяжело подниматься по ступенькам, наверху они испытующе переглянулись. Что-нибудь неприятное? — взглядом спрашивала Элица. Да, моя девочка, отвечал Нягол.
— Передавали французскую предклассику, жалко, уже кончилось,— объявила Элица, и Нягол понял, что она старается сдержать любопытство.
— Мне тоже жалко,— сказал он, кинув взгляд на свои старенькие часы.— Эли, пока ты тут управляешься в кухне, я у себя закроюсь, потом перекусим, а к вечеру предлагаю заскочить в деревню, к Иванке.
— Чудесно! — расправила тело Элица.— Так хочется походить.
— Почта была?
— От тети Марги ничего,— исподлобья глянула Элица.
— С тетей Маргой мы установим радиосвязь,— улыбнулся Нягол, а сам подумал: все женщины из бесовской породы...
Поздно за полдень они направились по тропинке, опоясывавшей подступы к горному плато. С двух ее сторон — кверху, к липам и грабам, и книзу, к подползавшему городу,— нестройными рядами разбегались уцелевшие виноградники, над которыми слоились темно-зеленые кроны орехов, дымчато голубели сливы, пошевеливали пушистыми ушками яблони. Упоительно пахли полевые цветы — собачник, тысячелистник, мята, но все их перекрывал горький запах полыни. Ограды, увитые ломоносом, тянулись живой линией, очерчивая тропинку со всеми ее капризными изгибами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Нягол категорически отказался. В доме есть все необходимое, к тому же с ним племянница, они живут дружно и вместе готовят — никаких нехваток не ощущают. Трифонов понимающе кивнул, однако добавил, что со снабжением иногда возникают трудности, так что не мешало бы им продукты заказывать через их столовую — это не проблема. Нягол отказался еще раз — все в порядке, и ничего не нужно.
Принесли виски, соки и кофе, звякнули хрустальные рюмки, и Трифонов снова взглянул на часы.
— Товарищ Няголов,— сказал он, сообразив, что Нягол за ним наблюдает,— через две минуты София будет на проводе, с вами хочет говорить...— он тихонько назвал имя.— Искал вас в столице, оттуда позвонил сюда, и, поскольку телефона у вас нет...
Нягол нахмурил брови: вызов этот был неспроста, да еще такой спешный. Трифонов пошел к аппаратам и набрал прямой номер. Через считанные секунды Нягол держал в руках трубку. Приветствую тебя, писатель! — поздоровались с той стороны.— Занят ознакомлением с жизнью родного края? — Что-то в этом роде,— ответил Нягол. Очень хорошо, новый роман? — Он самый, с божьей помощью...— Богами теперь стали мы, смертные, Нягол,— раздался смех,— ты, во всяком случае, вот-вот это докажешь! — Богам себя не надо доказывать, они такими рождаются,— в тон ему возразил Нягол. Ну, ну, скромность красит человека, но только до времени... Слушай, у меня к тебе большая просьба. Знаю, что отрываю тебя от рукописи и пресекаю вдохновение, такая уж мне выпала неблагодарная роль, так вот, стисни зубы, садись завтра на самолет и прилетай. Сам понимаешь, так надо.— Нягол молчал.— Алло, ты куда пропал? — Сперва подсекаешь под корень, а потом интересуешься, куда пропал, подумал Нягол и спросил: — А есть ли смысл? — Смысл? Если нет смысла, зачем нам это жабоглотание? — отшучивался голос, но Нягол чувствовал напряженность, властность даже в его тоне.— Вот я про то и говорю, к чему нам это глотание? — На сей раз голос помолчал, потом промолвил: — Слушай, мы ведь с тобой не аисты, правда? — Уверен, что нет,— уточнил Нягол.— Вот так. Мы с тобой боевые товарищи, а посему завтра жду тебя до обеда, на аэродром за тобой приедет машина. Счастливого полета!... Дай-ка мне Трифонова.
Пока они разговаривали, Нягол стоял у окошка, бессмысленно вглядываясь в бульвар. Эти люди не отступились, через Весо не получилось, так теперь действуют в упор. Ну и история...
Трифонов его проводил до лестницы. Поняв, что настроение у Нягола упало, он терялся в догадках, долго тряс его руку на прощанье. Значит, завтра в восемь машина будет ждать перед домом. По возвращении пусть позвонит, его встретят. И будем надеяться на более частые встречи в родных местах... Спасибо, Трифонов,— рассеянно ответил Нягол.
На улице он отказался от машины и двинул домой пешком. Город все разрастался к подножию плато, сметая вековые виноградники. Детишками они играли в этих райских уголках — крутые, расположенные террасами земли, по горизонтали опоясанные проезжими дорогами, а по крутизне — заросшими тропками. С каждого виноградника город просматривался как на ладони — разбухающий по краям, все шире разливающийся по дельте каменный поток, вытекающий из горловины поросшего вековым лесом плато. Теперь он принялся заползать кверху хаотической смесью черепичных кровель и плоских современных крыш, раскосмаченных бесчисленными антеннами.
Что за люди обитали в этих новопостроенных, лишенных привлекательности домах? На первый взгляд риторический вопрос этот таил немалую сложность. Сюда стеклись сотни и сотни людей, вековых болгар, побросавших свои сельские очаги, дворы и дома, землицу болгарскую, чтобы заползти в города, в эти вот забитые мебелью квартирки — ни сельские ни городские: пестрые половики и плюш, блестящая мебель, деревянные панели, плюшкинские чуланчики и кладовки — натюрморты зари цветной фотографии. Разбухающий город попадал в кризисы — жилищный, снабженческий, транспортный, медицинский, экологический. И ведь это сами мы постарались, думал Нягол, устроить себе такое: в селах стоят новешенькие, гулкие от пустоты дома, некому урожай собирать, школы онемели без щебечущей детворы, а в городах то и дело приходится открывать новые школы, пристраивать все новые жилые кварталы.
Он вздрогнул словно от удара гигантского кулака — окрестные крыши принимали и возвращали громогласное эхо. Нягол вскинул голову, он стоял под самым балконом жилого здания, с которого все еще крепкая деревенская баба выбивала свисавший ковер. Колотушка вздымала желтоватые вихри пыли и вычесок, они скручивались маленькими клубками и разматывались к земле. Заметив его, баба колотить перестала.
— Ты чего тут под пылью выставился? — закричала она.
— Больно хорошо колотишь,— ответил Нягол, стоически снося сухой дождь из ворсинок и пыли.
— Как могу, так и колочу — ты меня колотежке не учи.
— Двора, что ли, нет, с балкона-то?
- Ха, двора! Дворы на селе остались, их на машине не увезешь.
— И то верно,— сдался Нягол.
— Что верно, то верно, а ты вот мотай отсюдова, а то в мельника превратишься.
И она нанесла сокрушительный удар по мучному мешку, именуемому ковер жаккардовый.
Не успел он хлопнуть калиткой, как на веранде показалась Элица в веселом фартучке.
— Что это вдруг пешком, мсье? — шутливо поинтересовалась она.
— Меня разжаловали, Элица.
Нягол стал тяжело подниматься по ступенькам, наверху они испытующе переглянулись. Что-нибудь неприятное? — взглядом спрашивала Элица. Да, моя девочка, отвечал Нягол.
— Передавали французскую предклассику, жалко, уже кончилось,— объявила Элица, и Нягол понял, что она старается сдержать любопытство.
— Мне тоже жалко,— сказал он, кинув взгляд на свои старенькие часы.— Эли, пока ты тут управляешься в кухне, я у себя закроюсь, потом перекусим, а к вечеру предлагаю заскочить в деревню, к Иванке.
— Чудесно! — расправила тело Элица.— Так хочется походить.
— Почта была?
— От тети Марги ничего,— исподлобья глянула Элица.
— С тетей Маргой мы установим радиосвязь,— улыбнулся Нягол, а сам подумал: все женщины из бесовской породы...
Поздно за полдень они направились по тропинке, опоясывавшей подступы к горному плато. С двух ее сторон — кверху, к липам и грабам, и книзу, к подползавшему городу,— нестройными рядами разбегались уцелевшие виноградники, над которыми слоились темно-зеленые кроны орехов, дымчато голубели сливы, пошевеливали пушистыми ушками яблони. Упоительно пахли полевые цветы — собачник, тысячелистник, мята, но все их перекрывал горький запах полыни. Ограды, увитые ломоносом, тянулись живой линией, очерчивая тропинку со всеми ее капризными изгибами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108