Ладно, и так перекантуемся, а там на пенсию выйдем. Пускай молодые думают, которые ни при чем остаются... Слушай, сделай ты хоть глоточек, один только, он до кишок не доберется, прямо в горле и испарится, пятьдесят пять градусов как-никак, по товарищу Цельсию! Нягол отпивал мышиный глоточек из фляжки, ра-кия опаляла нёбо и разливалась по жилам. Вот так-то,— одобрял Гроздан,— всем чертям назло!.. Народец у нас созрел и перезрел, дошли до последней черты: разбаловались люди, привыкли урывать где попало, по-моему, тут она и проходит, черта эта самая — или и дальше так будем жить, только под внешним контролем, контроль на контроле, тут и концов не ухватишь, или же от себя настановим внутренних сторожей. Болгарин, я тебе скажу, умеет вкалывать, да еще как, ты погляди, чего люди для себя понаделали — чудеса, да и только! Ты скажешь — частное. Это еще как поглядеть — где общее, где частное, стоит только поработать этим местом...— Гроздан постучал пальцем по лбу.— Я позавчера лишку разговорился в одном месте, в таком же вот духе, так слушали — муха пролетит, слышно. А как покурить вышли... Дай-ка мне сигаретку, можно? Гроздан закурил и сквозь дым продолжил: Отрапортовался я значит, выходим, и как тут меня окружили, бог ты мой! Болгарин, грешная душа, человек не пропащий, сечет и в розницу, и оптом, только больно раззявистый. Любит по сторонам поглазеть, это уж точно... Ведь правда?
Нягол, улыбаясь, кивал.
Ну вот и на том спасибо, что признал,— угадал его настроение Гроздан.— Вы там, наверху, не больно-то признавать любите, известное дело... Но я вот тебе тут, в этой комнате, да под самый четверг так скажу: рано ли, поздно ли, а наладим мы прямую связь «частное — общее» и наоборот, от этого никуда не денешься. Тот ветер, что в спину нам поддувает, он ведь крепчать будет, и кто его направление почует, тот и наполнит паруса. Я человек такой, не сказать чтоб оптимист, но и пессимистом тоже не назовешь. Жизнь, братец ты мой Нягол, ураган, а мы в этом урагане внутри... Ладно, давай еще по глоточку пропустим, по-воробьиному, и мне пора — я тут к чужой жене наладился, сам понимаешь, дело житейское...
Нягол проводил его до калитки, проследил взглядом за неспокойно виляющим задом удаляющегося джипа.
Визиты мало-помалу редели — гости сошли на нет, вокруг него остались только свои, и Элица — ближе всех. Глядя, как она проворно снует по дому, слушая журчанье ее внезапного смеха, ее заботливый голос, то воркующий, то наставительный, Нягол растягивался на своем одеяле, отдаваясь запоздалой радости: видимо, думал он, каждому полагается в этой жизни отрада — одному в успехах, другому в любовной взаимности, третьему в детях, а ему вот даровано воскресение. Снова удалось вернуться из самого ада, как и в юности, когда он потерял самое дорогое, и теперь судьба старается возместить потерю, посылая ему в утешение Элицу...
Разделавшись с утренними заботами — за покупками вместо нее часто ходила Мина, Элица включала магнитофон, шла босиком по саду и пристраивалась на краешке одеяла, а если Нягол не чуял ее, долго так и лежала. Обычно Нягол обнаруживал ее быстро, притрагивался к маленькой руке.
— Ну-ка, угадай, что играют,— задорно спрашивала Элица.
Нягол вслушивался.
— На мое левое ухо — венцы,— в тон ей отвечал он.
— А на правое?
— И на правое тоже венцы.
— Да ведь их много.
— Но ведь не Людвиг же ван, а? — лукавил Нягол.
— Не он.
— И не Гайдн.
— Не он.
— Тогда остается третий — Вольфганг Амадеус.
— Хитрите, мсье...
Элица сдвигала руку, и в щелку открывалось выжженное небо, поникшие листья черешневой ветки, обвисшие, словно уши у животных в полдень — она видела таких возле села. Потом снова прикрывала глаза рукой, начиная блаженно распадаться в дрожащем полумраке под лелеющее качанье игривых всплесков оркестра. Действовало все-таки провидение в этом мире, действовало! В то утро, отправив родителей и оставаясь здесь, она будто знала, что с дядей случится самое страшное, что он будет убит и на ее глазах воскреснет. Нестерпимы были эти недели неизвестности, но они были бы еще нестерпимее, если бы она уехала, оставив его на чужие руки и чужие сердца...
А может, тогда бы он не пошел в село и не встретил бы своего убийцу? Может, он бы закрылся, чтобы без помех поработать в доме, где его не достала бы никакая пуля? Судьба не любит заниматься будущим временем, предпочитает возиться с нашим путаным прошлым, но порою она пускается на подсказы, неприметные, едва уловимые, как легкое прикосновение. Такое беглое прикосновение уловила она в ночь дедовых похорон, когда отец с матерью крепко спали, а дядя расположился вот тут, под черешней. Она долго за ним наблюдала из темного окошка сверху, он, видимо, прикуривал сигарету от сигареты — то и дело вспыхивали возле него огоньки, словно отмеряя медленные наплывы скорби. Прибыв из Зальцбурга, дядя, помнится, молча обменялся рукопожатием со всеми подряд, посуровевшее лицо его обросло щетиной — наверное, в дороге не нашлось времени на бритье. Когда подошел ее черед, он глянул на нее своим коротким, плотным взглядом, погладил по голове, затем спросил окружающих: где он? Дедушка Петко лежал в соседней комнате, обмытый и обряженный, с восковым носом горбинкой и румянцем на запавших щеках, дядя вошел к нему один, дверь закрылась за ним сама собой... Во весь этот день, до и после похорон, он не помрачнел, ходил выпрямившись, слегка склоняя голову набок, разговаривал мало и как-то ласково, почти не пил, в отличие от дяди Ивана, который пошатывался. Ты бы, Элица,— сказал он ей после обеда,— прилегла отдохнуть. Сам же он отдыхать не стал, оставшись на долгую беседу с родными.
Какая-то очень тонкая нить порвалась в тот день между собравшимися в дедовском доме — нить отгоревшей жизни, подарившей в свое время жизнь этим троим, таким разным, что особенно было заметно тогда. Они были когда-то мальчишками, потом юношами и молодыми мужчинами, а теперь постарели, большая часть их жизни уже прошла, и все между ними выглядело естественным, как и полагается между родными братьями, в жилах которых течет одна кровь, растревоженная к тому же общей мукой. Но она знала о чем-то таком, что подтачивало эту естественность, знал об этом и ее отец.
И когда глубокой ночью, взглядывая на пульсирующую дядину сигарету, вслушиваясь в похрапывание матери в соседней комнате, она не вытерпела и вынула пожелтевший документ, которым ее будущий отец отрекался от своего брата, ничто уже не могло отклонить ее от решения: с этой ночи она покидает отцовский дом и переселяется к дяде на месяцы или на годы. Голубоватые отблески на ветхой бумаге довершили дело... С того времени прошли месяцы. Сперва она не думала или прогоняла мысль о родителях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108