Твой брат ничего не знает? Теодор подтвердил. Ты потерял Элицу,— изрекла Сибила. Теодор сжался, как от удара, а она подумала: не знаешь, зато я знаю, зачем ты мне это сказал — чтобы сравняться со мной и чтобы я тебя пожалела.
Молчание их перестало быть тягостным. Она написала свой телефон, подала ему и сказала сквозь мучительно пробивающуюся улыбку: Если захочется, можешь мне позвонить. Я отвечу, если застанешь.
И вышла из заведения уплотнившейся тенью, провожаемая любопытными взглядами.
Нягол лежал в отдельной комнате, специально освобожденной для него. Видимо, раньше здесь помещалась амбулатория, по углам торчали большие стеклянные шкафы с инструментами и лекарствами, белели кушетка и раковина. На виторогой вешалке у двери висел халат в ржавых пятнах крови. Кровать была поставлена у окна, форточка с него была снята и зарешечена. По стене тянулась наспех укрепленная тонкая желтоватая трубочка, прерванная посередине свисавшей, точно паук, банкой, полной прозрачной жидкости. В изголовье больного стоял металлический столик на резиновых колесиках, заставленный приборами и лекарствами, над кроватью прилажена зеленая лампа и кнопка звонка. На противоположной стене было написано, что тишина лечит.
В этой надписи не было нужды. В комнате зависло плотное молчание. Пробивалось иногда урчанье далекого мотора — вероятно, городского автобуса или грузовика, да чувствительное ухо могло различить далекий городской гул.
Входила и выходила пожилая сестра с красным обводом на чепчике, вписывала что-то в карточку, проверяла края у трубочек, две воткнутые в Нягола толстые иглы, по которым сливались невидимо капли из банки. Нягол разлеплял ресницы, и сестра принималась гугу-кать: лежите, лежите, я просто так... Сестра, можно воды? — шепелявил Нягол. Сестра увлажняла специальную салфетку и смачивала ему пересохшие губы.
После срочной, продолжавшейся несколько часов операции, во время которой хирурги вырезали у него часть кишок и прополоскали в целой ванне антибиотиков, Нягол погрузился в глубокий сон. Пуля угодила в живот и пробила тонкую кишку. Несмотря на предпринятые меры, инфекции не удалось избежать, и состояние его стало критическим: высокая температура, бред, потеря сознания. Больница превратилась в боевой штаб. Вертолетом прилетели медицинские светила из столицы. Из ближайшего приморского города привезли дополнительную аппаратуру. Нягола снова положили на операционный стол, где всем приходится тяжко. В кабинете главного врача то и дело проводились оперативки, на них часто присутствовал Трифонов. Между больницей и городом сновали машины, из столицы запрашивали регулярные сводки о здоровье Нягола. Весо набирал номер в любое время, расспрашивал главного врача, предлагал помощь. Помощь же ожидалась только с одной стороны — от самого Нягола, чей могучий организм вступил в схватку с бесконечным, не познанным до конца микромиром природы.
В нижнем этаже, усевшись на поломанных стульях, чередовались в бессмысленном дежурстве брат Иван, Малё, женщины. Иногда заходил с работы Динё, курил в растворенное окошко, не обращая внимания на замечания персонала.
Элицы не было. Она лежала в другой больничной постройке, привязанная ремнями к кровати. В коридоре возле ее палаты дремали то Стоянка, то Малева Иванка, то Мина, девушка-мим.
Весь район был потрясен случившимся в пивной. Ходили самые разные слухи, говорили о настоящей перестрелке, о множестве трупов, имя Энё не сходило у людей с уст: как он взобрался на стол с двумя пистолетами сразу, каким лихим стрелком оказался и сколько душ загубил.
Как бывает обычно, правда выглядела совсем по-другому. В упор выстрелив в Нягола и увидев, как он упал, Энё словно прозрел, и палец его задержался на спуске. Густая пелена, укрывшая его во время выстрелов, стала рассеиваться, и, прежде чем услышать крики и стоны, прежде чем увидеть, что он натворил, он учуял тяжелый запах крови, перебивающий сладковато-острый дух горелого пороха. Этот с детства знакомый запах тут же его отрезвил. Широко раскрытыми глазами увидел он винную лужицу под упавшим Няголом, обагренное Грозданово плечо и под конец заметил корчащегося под столом мужика с горстями, полными крови. В уши разом хлынули стоны и крики, словно кто-то до упора отвернул катушку умолкшего радио.
— А-а-а-а! — вырвалось из его плотно сжатых губ.— А-а-а-а, к матери такую жизнь!..— не то прокричал, не то просипел он, занес ногу на соседний стул, качнулся и с хрипловато-пискливым «Ха-а-а-а!» нащупал ртом пистолетное дуло. Раздался глухой треск, нога его отпихнула стул, и Энё грохнулся навзничь...
Агония была страшной. Неистовое шипение вылетавшего воздуха утопало в клекоте, лила кровь, руки его беспорядочно метались. Он попытался подняться на колени — и снова упал, в этот раз ничком.
Внезапная тишина отрезвила всех присутствующих. Зазвонили телефоны, примчалась с воем «скорая», засветились синими лампами спецмашины. Все село, вскочив с постелей и из-за столов, высыпало на площадь, заполнило улицы, где-то грохнул одинокий выстрел. Одного за другим выносили пострадавших: Нягола и крестьянина — в тяжелом состоянии, у Гроздана и еще одного из присутствующих раны были полегче.
Энё так и лежал. Никто не приближался к нему, словно боялись, что он восстанет из мертвых и снова примется за пальбу. Не было нужды ограждать место трагедии — всех будто выдуло из корчмы.
Подсобив положить умирающего Нягола в машину, Малё в разодранной рубахе, из-под которой выглядывал теплый пуловер, заспешил домой. В голове постреливала одна-единственная мысль: лишь бы обошлось, лишь бы выжил! Он еще не ощущал глубоко запавшей в душу вины — еще не вспомнил тот миг, когда потянулся, чтобы схватить Нягола за ногу и стащить его на пол, в этот именно миг Энё успел направить дуло ему в живот... Он вспомнит позднее, когда будет торчать в больнице вместе с Иванкой и в который раз перебирать этот день час за часом, минуту за минутой.
По дороге Малё стало плохо, из последних сил добрался до дому, где его ждала новая беда: Элица бездыханно лежала на кровати. Лицо и руки — словно гипсовые, никакого движения, ни признака жизни. Вокруг суетилась обезумевшая Иванка с молодой соседкой, вывалившей на скорую руку перед Иванкой и Элицей новость о случившемся в корчме. Увидев Малё, Иванка застонала и стала сползать к его притомившимся ногам. В этот миг ему показалось, что вот-вот и он упадет. В глазах потемнело, комнатка качнулась влево, потом вправо и медленно завертелась. Господи Иисусе, промелькнуло в помутненном его сознании, дай силы, хоть немножко силы... Никогда он не призывал бога — имя его было вне интересов и надежд Малё.
Он удержался на ногах, вернул комнатку на место, поднял отяжелевшую Иванку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Молчание их перестало быть тягостным. Она написала свой телефон, подала ему и сказала сквозь мучительно пробивающуюся улыбку: Если захочется, можешь мне позвонить. Я отвечу, если застанешь.
И вышла из заведения уплотнившейся тенью, провожаемая любопытными взглядами.
Нягол лежал в отдельной комнате, специально освобожденной для него. Видимо, раньше здесь помещалась амбулатория, по углам торчали большие стеклянные шкафы с инструментами и лекарствами, белели кушетка и раковина. На виторогой вешалке у двери висел халат в ржавых пятнах крови. Кровать была поставлена у окна, форточка с него была снята и зарешечена. По стене тянулась наспех укрепленная тонкая желтоватая трубочка, прерванная посередине свисавшей, точно паук, банкой, полной прозрачной жидкости. В изголовье больного стоял металлический столик на резиновых колесиках, заставленный приборами и лекарствами, над кроватью прилажена зеленая лампа и кнопка звонка. На противоположной стене было написано, что тишина лечит.
В этой надписи не было нужды. В комнате зависло плотное молчание. Пробивалось иногда урчанье далекого мотора — вероятно, городского автобуса или грузовика, да чувствительное ухо могло различить далекий городской гул.
Входила и выходила пожилая сестра с красным обводом на чепчике, вписывала что-то в карточку, проверяла края у трубочек, две воткнутые в Нягола толстые иглы, по которым сливались невидимо капли из банки. Нягол разлеплял ресницы, и сестра принималась гугу-кать: лежите, лежите, я просто так... Сестра, можно воды? — шепелявил Нягол. Сестра увлажняла специальную салфетку и смачивала ему пересохшие губы.
После срочной, продолжавшейся несколько часов операции, во время которой хирурги вырезали у него часть кишок и прополоскали в целой ванне антибиотиков, Нягол погрузился в глубокий сон. Пуля угодила в живот и пробила тонкую кишку. Несмотря на предпринятые меры, инфекции не удалось избежать, и состояние его стало критическим: высокая температура, бред, потеря сознания. Больница превратилась в боевой штаб. Вертолетом прилетели медицинские светила из столицы. Из ближайшего приморского города привезли дополнительную аппаратуру. Нягола снова положили на операционный стол, где всем приходится тяжко. В кабинете главного врача то и дело проводились оперативки, на них часто присутствовал Трифонов. Между больницей и городом сновали машины, из столицы запрашивали регулярные сводки о здоровье Нягола. Весо набирал номер в любое время, расспрашивал главного врача, предлагал помощь. Помощь же ожидалась только с одной стороны — от самого Нягола, чей могучий организм вступил в схватку с бесконечным, не познанным до конца микромиром природы.
В нижнем этаже, усевшись на поломанных стульях, чередовались в бессмысленном дежурстве брат Иван, Малё, женщины. Иногда заходил с работы Динё, курил в растворенное окошко, не обращая внимания на замечания персонала.
Элицы не было. Она лежала в другой больничной постройке, привязанная ремнями к кровати. В коридоре возле ее палаты дремали то Стоянка, то Малева Иванка, то Мина, девушка-мим.
Весь район был потрясен случившимся в пивной. Ходили самые разные слухи, говорили о настоящей перестрелке, о множестве трупов, имя Энё не сходило у людей с уст: как он взобрался на стол с двумя пистолетами сразу, каким лихим стрелком оказался и сколько душ загубил.
Как бывает обычно, правда выглядела совсем по-другому. В упор выстрелив в Нягола и увидев, как он упал, Энё словно прозрел, и палец его задержался на спуске. Густая пелена, укрывшая его во время выстрелов, стала рассеиваться, и, прежде чем услышать крики и стоны, прежде чем увидеть, что он натворил, он учуял тяжелый запах крови, перебивающий сладковато-острый дух горелого пороха. Этот с детства знакомый запах тут же его отрезвил. Широко раскрытыми глазами увидел он винную лужицу под упавшим Няголом, обагренное Грозданово плечо и под конец заметил корчащегося под столом мужика с горстями, полными крови. В уши разом хлынули стоны и крики, словно кто-то до упора отвернул катушку умолкшего радио.
— А-а-а-а! — вырвалось из его плотно сжатых губ.— А-а-а-а, к матери такую жизнь!..— не то прокричал, не то просипел он, занес ногу на соседний стул, качнулся и с хрипловато-пискливым «Ха-а-а-а!» нащупал ртом пистолетное дуло. Раздался глухой треск, нога его отпихнула стул, и Энё грохнулся навзничь...
Агония была страшной. Неистовое шипение вылетавшего воздуха утопало в клекоте, лила кровь, руки его беспорядочно метались. Он попытался подняться на колени — и снова упал, в этот раз ничком.
Внезапная тишина отрезвила всех присутствующих. Зазвонили телефоны, примчалась с воем «скорая», засветились синими лампами спецмашины. Все село, вскочив с постелей и из-за столов, высыпало на площадь, заполнило улицы, где-то грохнул одинокий выстрел. Одного за другим выносили пострадавших: Нягола и крестьянина — в тяжелом состоянии, у Гроздана и еще одного из присутствующих раны были полегче.
Энё так и лежал. Никто не приближался к нему, словно боялись, что он восстанет из мертвых и снова примется за пальбу. Не было нужды ограждать место трагедии — всех будто выдуло из корчмы.
Подсобив положить умирающего Нягола в машину, Малё в разодранной рубахе, из-под которой выглядывал теплый пуловер, заспешил домой. В голове постреливала одна-единственная мысль: лишь бы обошлось, лишь бы выжил! Он еще не ощущал глубоко запавшей в душу вины — еще не вспомнил тот миг, когда потянулся, чтобы схватить Нягола за ногу и стащить его на пол, в этот именно миг Энё успел направить дуло ему в живот... Он вспомнит позднее, когда будет торчать в больнице вместе с Иванкой и в который раз перебирать этот день час за часом, минуту за минутой.
По дороге Малё стало плохо, из последних сил добрался до дому, где его ждала новая беда: Элица бездыханно лежала на кровати. Лицо и руки — словно гипсовые, никакого движения, ни признака жизни. Вокруг суетилась обезумевшая Иванка с молодой соседкой, вывалившей на скорую руку перед Иванкой и Элицей новость о случившемся в корчме. Увидев Малё, Иванка застонала и стала сползать к его притомившимся ногам. В этот миг ему показалось, что вот-вот и он упадет. В глазах потемнело, комнатка качнулась влево, потом вправо и медленно завертелась. Господи Иисусе, промелькнуло в помутненном его сознании, дай силы, хоть немножко силы... Никогда он не призывал бога — имя его было вне интересов и надежд Малё.
Он удержался на ногах, вернул комнатку на место, поднял отяжелевшую Иванку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108