Но ведь вы же друзья?
— Были.
— А теперь стали врагами?
Теодор боролся с раздваивающей его душу теплой струйкой, исходящей от нежданного слова «папа», это ему мешало сосредоточиться.
— Насчет врагов не знаю, но дружба кончилась. Элица глядела на исхудалую отцовскую шею, никогда не казалась она такой восковой, такой тонкой.
— Я тебе скажу кое-что, только не сердись. Вы не были друзьями и врагами тоже не станете. Настоящие друзья и настоящие враги могут быть только равными.
Теодор поглядел на нее удивленно. Она была права.
— Странно только,— продолжала Элица,— что неравенство ваше в твою пользу, а результаты — в пользу Чочева.
— Ошибаешься. Результаты — плод не личных наших взаимоотношений, а служебных. Там действуют другие силы.
— Там действует Чочев. А вот где действуешь ты — вопрос.
— Оставив в стороне твой следственный тон,— Теодор собрал всю свою смелость,— скажу, что где могу и насколько могу — я делаю. Остальное от меня не зависит, как через несколько лет не будет зависеть и от тебя то, в чем ты меня сейчас упрекаешь.
Элица проследила за плавным изгибом нижней отцовской челюсти.
— Не хочу тебя судить — из родственников хороших судей не получается.
Теодор тяжело опустился в кресло.
— Жизнь такая сложная штука, Элица. Гораздо сложнее, чем мы ее себе представляем. Жизнь — это ловушка.
— Ловушка? — Элица выгнула брови.— А я думаю, качество нашей жизни зависит от качества наших желаний. Как там... Думай сложно — живи просто.
— Я такого человека не знаю,— убежденно произнес Теодор.
— А я знаю... Дядя, например.
На шее у Теодора вздулась вена, подержалась немного и пропала.
— Тебе известно, как я твоего дядю ценю. Дай бог, чтобы это было так.
На лице дочери заиграла улыбка.
— Интересно, как и за что ты его ценишь, ведь вы же как лед и пламень.
— Благодарю,— обиделся Теодор,— я это запомню. Хочу тебе все же заметить, что твой отец я.
Элица потемнела.
— Я знаю, папа, что во мне твоя кровь и у нас даже походка похожа. Недавно я глядела «Макбет» по телевизору, там знаешь один из герцогов что изрек? Нужно исследовать мочу Англии, чтобы определить ее будущее... Я хоть и твоя дочь, но мы с тобой очень даже различаемся — может быть, по составу мочи...
Теодор ушам не поверил: выпила она, что ли?..
Как бы подтверждая его опасения, дочь принесла бутылку коньяка и несколько грубовато пригласила:
— Пей.
Глотнули. Потом Элица продолжала:
— Снился мне странный сон — является ко мне человек в широкополой шляпе и маске, что-то вроде бывшего рыцаря, и приказывает: «Назови имя своей сестры — и она оживет!» Но у меня нет сестры, отвечаю, я одна... «Есть, окаянница, вспомни имя, иначе она погибла!» Я дрожу, силюсь вспомнить чье-то забытое имя, очень нежное, маленькой я его знала и шептала тайно, но сейчас оно испарилось, и я продолжаю дрожать, повторяю, что сестры нет, не видела ее и не слышала и имя ее позабыла, если нужно тебе, незнакомый странник, возьми мое — и тут он исчез...
Элица говорила тихо, вглядываясь в противоположный угол, однако краешком глаза заметила, как отец опорожнил рюмку.
— Ты же знаешь, у тебя нет сестры,— произнес он,— к чему ты мне притчи рассказываешь?
— Это сон, папа.
— Нет, ты знаешь, что не сон, зачем ты мне это рассказываешь?
Элица резко повернулась.
— Почему ты так уверен, что не сон?
— Знаю,— сдавленно произнес он.— Не знаю только, чего ты хочешь от своего отца...
Он чувствовал, как напивается — язык отяжелел, по желудку расползалась слабость.
— Я тебе рассказала сон — навязчивый странный сон. Ничего больше.
— Пусть будет так, Элица. А теперь, если у тебя и впрямь имеется, что мне сказать, час наступил.— Теодор глотнул коньяку.— Да, час наступил.
Элица помолчала, на нее повеяло обреченностью, пропитавшей отцовский голос: неужели догадался? Невозможно.
Она знала такую обреченность еще с отроческих первых припадков, позднее она возвратилась вместе с пронзительной болью в животе, сопровождаемой тошнотой, и в поликлинике, когда она корчилась, исторгая из себя живой еще плод своего слепого чувства.
Окинула глазами сжавшегося в кресле Теодора, то ли ослабшего от ожидания, то ли одоленного алкоголем — не поймешь. Что тут можно сказать, да еще намеками, по силам ли им это и какой смысл? Зажмурить глаза и сказать правду — и сколько польется грязи, она их затопит всех, и отца, и ее, и дядю, до ушей, неотмываемо и безвозвратно.
Выговорила медленно:
— Между близкими людьми, папа, всегда есть что-то несказанное или недосказанное. Близкие в судьи не годятся, понимаешь меня?
Теодор погрузился в кресло. Элица осведомлена о его позоре, это очевидно, ясно также, что она ни за что не проговорится, ее характер он знал. Весь вопрос в том, у кого ключи от его тайны — неужели все-таки у нее?
Спрошу ее, напружился он. Признаюсь ей и спрошу...
Однако какая-то малость останавливала его у самой черты: если открыться ей, можно ее сохранить и спасти себя, теряя Нягола. Но он не был уверен, что выйдет именно так, зная привязанность дочери к дяде и ее протестантскую душу — она может ожесточиться, и тогда он потеряет и ее, и брата.
Он вытянулся, вспыхнув, дрожа коленями. Вместо признания с губ его сорвалось:
— Я могу надеяться... рассчитывать, что то, о чем оба мы сейчас думаем, останется между нами?
Элица прикрыла глаза. В устроенном ресницами сумраке стоны показались ей галлюцинацией — так неожиданно они прозвучали. Она взглянула и поразилась: отец плакал.
Элица убежала в прихожую. Тупо вглядываясь в старенькую кожаную кепку дяди, она вдруг по-настоящему осознала вопрос Теодора — отец что-то знал или подозревал по крайней мере. Фантастично — откуда, какими дорогами? Напряглась, припоминая пережитое за последние недели, и догадалась: дневник! Нашли под подушкой — она его засунула туда в надежде, что по ее комнате они рыскать не будут,— и прочитали записанное! Ах, какая ошибка, какая ребяческая глупость!.. Теперь понятны настойчивые расспросы матери, а она-то думала, они связаны с черепишским приключением и с ее довольно грубым удалением от обоих, ясно теперь и поведение отца в последнее время, его недавний скользкий вопрос и этот плач...
Придя в себя, Элица вернулась в гостиную и присела с усилием возле все еще всхлипывающего отца. Галстук у него съехал на сторону, рубашка выскочила. Элица потянулась и потрогала пальцами холодную шею.
В июньскую ночь, спустившуюся над свежей отцовской могилой, Нягол лежал без сна. Дом словно врылся в тишину, как и город, убаюканный замолкнувшими сверчками. Дверь в комнату была лишь притворена — в соседнем помещении забылась Элица после только что отошедшего обморока, который мог повториться, сегодняшний день оказался для нее непосильным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Были.
— А теперь стали врагами?
Теодор боролся с раздваивающей его душу теплой струйкой, исходящей от нежданного слова «папа», это ему мешало сосредоточиться.
— Насчет врагов не знаю, но дружба кончилась. Элица глядела на исхудалую отцовскую шею, никогда не казалась она такой восковой, такой тонкой.
— Я тебе скажу кое-что, только не сердись. Вы не были друзьями и врагами тоже не станете. Настоящие друзья и настоящие враги могут быть только равными.
Теодор поглядел на нее удивленно. Она была права.
— Странно только,— продолжала Элица,— что неравенство ваше в твою пользу, а результаты — в пользу Чочева.
— Ошибаешься. Результаты — плод не личных наших взаимоотношений, а служебных. Там действуют другие силы.
— Там действует Чочев. А вот где действуешь ты — вопрос.
— Оставив в стороне твой следственный тон,— Теодор собрал всю свою смелость,— скажу, что где могу и насколько могу — я делаю. Остальное от меня не зависит, как через несколько лет не будет зависеть и от тебя то, в чем ты меня сейчас упрекаешь.
Элица проследила за плавным изгибом нижней отцовской челюсти.
— Не хочу тебя судить — из родственников хороших судей не получается.
Теодор тяжело опустился в кресло.
— Жизнь такая сложная штука, Элица. Гораздо сложнее, чем мы ее себе представляем. Жизнь — это ловушка.
— Ловушка? — Элица выгнула брови.— А я думаю, качество нашей жизни зависит от качества наших желаний. Как там... Думай сложно — живи просто.
— Я такого человека не знаю,— убежденно произнес Теодор.
— А я знаю... Дядя, например.
На шее у Теодора вздулась вена, подержалась немного и пропала.
— Тебе известно, как я твоего дядю ценю. Дай бог, чтобы это было так.
На лице дочери заиграла улыбка.
— Интересно, как и за что ты его ценишь, ведь вы же как лед и пламень.
— Благодарю,— обиделся Теодор,— я это запомню. Хочу тебе все же заметить, что твой отец я.
Элица потемнела.
— Я знаю, папа, что во мне твоя кровь и у нас даже походка похожа. Недавно я глядела «Макбет» по телевизору, там знаешь один из герцогов что изрек? Нужно исследовать мочу Англии, чтобы определить ее будущее... Я хоть и твоя дочь, но мы с тобой очень даже различаемся — может быть, по составу мочи...
Теодор ушам не поверил: выпила она, что ли?..
Как бы подтверждая его опасения, дочь принесла бутылку коньяка и несколько грубовато пригласила:
— Пей.
Глотнули. Потом Элица продолжала:
— Снился мне странный сон — является ко мне человек в широкополой шляпе и маске, что-то вроде бывшего рыцаря, и приказывает: «Назови имя своей сестры — и она оживет!» Но у меня нет сестры, отвечаю, я одна... «Есть, окаянница, вспомни имя, иначе она погибла!» Я дрожу, силюсь вспомнить чье-то забытое имя, очень нежное, маленькой я его знала и шептала тайно, но сейчас оно испарилось, и я продолжаю дрожать, повторяю, что сестры нет, не видела ее и не слышала и имя ее позабыла, если нужно тебе, незнакомый странник, возьми мое — и тут он исчез...
Элица говорила тихо, вглядываясь в противоположный угол, однако краешком глаза заметила, как отец опорожнил рюмку.
— Ты же знаешь, у тебя нет сестры,— произнес он,— к чему ты мне притчи рассказываешь?
— Это сон, папа.
— Нет, ты знаешь, что не сон, зачем ты мне это рассказываешь?
Элица резко повернулась.
— Почему ты так уверен, что не сон?
— Знаю,— сдавленно произнес он.— Не знаю только, чего ты хочешь от своего отца...
Он чувствовал, как напивается — язык отяжелел, по желудку расползалась слабость.
— Я тебе рассказала сон — навязчивый странный сон. Ничего больше.
— Пусть будет так, Элица. А теперь, если у тебя и впрямь имеется, что мне сказать, час наступил.— Теодор глотнул коньяку.— Да, час наступил.
Элица помолчала, на нее повеяло обреченностью, пропитавшей отцовский голос: неужели догадался? Невозможно.
Она знала такую обреченность еще с отроческих первых припадков, позднее она возвратилась вместе с пронзительной болью в животе, сопровождаемой тошнотой, и в поликлинике, когда она корчилась, исторгая из себя живой еще плод своего слепого чувства.
Окинула глазами сжавшегося в кресле Теодора, то ли ослабшего от ожидания, то ли одоленного алкоголем — не поймешь. Что тут можно сказать, да еще намеками, по силам ли им это и какой смысл? Зажмурить глаза и сказать правду — и сколько польется грязи, она их затопит всех, и отца, и ее, и дядю, до ушей, неотмываемо и безвозвратно.
Выговорила медленно:
— Между близкими людьми, папа, всегда есть что-то несказанное или недосказанное. Близкие в судьи не годятся, понимаешь меня?
Теодор погрузился в кресло. Элица осведомлена о его позоре, это очевидно, ясно также, что она ни за что не проговорится, ее характер он знал. Весь вопрос в том, у кого ключи от его тайны — неужели все-таки у нее?
Спрошу ее, напружился он. Признаюсь ей и спрошу...
Однако какая-то малость останавливала его у самой черты: если открыться ей, можно ее сохранить и спасти себя, теряя Нягола. Но он не был уверен, что выйдет именно так, зная привязанность дочери к дяде и ее протестантскую душу — она может ожесточиться, и тогда он потеряет и ее, и брата.
Он вытянулся, вспыхнув, дрожа коленями. Вместо признания с губ его сорвалось:
— Я могу надеяться... рассчитывать, что то, о чем оба мы сейчас думаем, останется между нами?
Элица прикрыла глаза. В устроенном ресницами сумраке стоны показались ей галлюцинацией — так неожиданно они прозвучали. Она взглянула и поразилась: отец плакал.
Элица убежала в прихожую. Тупо вглядываясь в старенькую кожаную кепку дяди, она вдруг по-настоящему осознала вопрос Теодора — отец что-то знал или подозревал по крайней мере. Фантастично — откуда, какими дорогами? Напряглась, припоминая пережитое за последние недели, и догадалась: дневник! Нашли под подушкой — она его засунула туда в надежде, что по ее комнате они рыскать не будут,— и прочитали записанное! Ах, какая ошибка, какая ребяческая глупость!.. Теперь понятны настойчивые расспросы матери, а она-то думала, они связаны с черепишским приключением и с ее довольно грубым удалением от обоих, ясно теперь и поведение отца в последнее время, его недавний скользкий вопрос и этот плач...
Придя в себя, Элица вернулась в гостиную и присела с усилием возле все еще всхлипывающего отца. Галстук у него съехал на сторону, рубашка выскочила. Элица потянулась и потрогала пальцами холодную шею.
В июньскую ночь, спустившуюся над свежей отцовской могилой, Нягол лежал без сна. Дом словно врылся в тишину, как и город, убаюканный замолкнувшими сверчками. Дверь в комнату была лишь притворена — в соседнем помещении забылась Элица после только что отошедшего обморока, который мог повториться, сегодняшний день оказался для нее непосильным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108