не так давно в академическом издании известный критик позволил себе разобрать некоторые из его хваленых книг. Грашев был довольно безжалостно разоблачен и оставлен в одной пижаме, помятой и пообносившейся пижаме домодельного бюргера, взявшегося изображать, по его собственным словам, современные конфликты шекспировского масштаба, высокие идеи и могучие характеры, испепеляющие страсти и героические судьбы функционеров, директоров и научных диогенов, сельских реформаторов и медицинских сестер.
Естественно, Колё Грашев болезненно перенес потрясение, но, к чести его надо признать, очухался быстро. Последовали интервью с фотографиями и без оных, телебеседы и радиораздумья о чем попало, из-под его благородно разгневанного пера выкатилось несколько новых, на скорую руку собранных опусов, разошедшихся на волнах старой славы и новой молвы: Никола Грашев сумел заткнуть течь, разогнать нависшую тучу.
Но Грашев уже не был прежним. Постоянная тень залегла под его глазами, застрахованная беспечность, сходившая за прирожденный оптимизм, начала постепенно обращаться в мнительность. Он подозревал окружающих в заговоре против себя, продиктованном, естественно, самым элементарным — завистью...
Нягол, слушая, вглядываясь в его костюм из дорогой ткани, как всегда, хорошего кроя, раздумывал о том, что этот человек, родившийся и выросший на селе, среди реальных обстоятельств и реальных людей, учившийся и работавший в столичном городе, тоже среди реальностей, неведомо как и когда совершил в себе настоящий переворот, отдаваясь явному сочинительству. И ведь, как ни странно, человек он был вовсе не бесталанный, довольно культурный, хотя и посредственного ума. Чем же, спрашивается, питалась эта нарастающая водевильность его книг? Вопрос не простой и не только Грашева касающийся. Если хорошенько подумать, а того лучше — вспомнить недавнее прошлое, можно обнаружить, что после победы Колё Грашев, до войны писавший рассказы о городских мизераблях, влился незамедлительно в кипучку преобразований, выпуская книгу за книгой о новой жизни и новых людях. Его рассказы, повести и романы прямо-таки кишели рабочими, крестьянами, инженерами, общественниками, с одной стороны, и врагами — с другой. Большинство из них размышляло вслух и разговаривало громогласно (враги, естественно, предпочитали шипение и шепот), судьбы их слагались из головоломных событий, тяжелейшие конфликты неожиданно возникали и столь же неожиданно утихали, скороспелые переломы покачивали героев — вообще жизнь бурлила и кипела. Нягол тоже был увлечен этой лавиной, отдав ей свою дань, Грашев, однако, заскочил далеко вперед, и его было нагнать не легко. Нягол не раз себе задавал вопрос: что такое случилось с людьми вроде него и Николы, вполне нормальными,— откуда явилась эта пелена? Приходилось признать силу догмы, особенно романтически приукрашенной, экзальтированной и экзальтирующей. Что там ни говори, а времена были духовно неопытными и довольно самонадеянными, мысль отступала перед порывом и самовнушением. Все еще свежи в памяти поездки по стране, наивные литературные посиделки, околийское трубадурство и безумные разговоры с людьми цехов и полей, фаустовский напор на человеческую природу, производимый с самыми лучшими намерениями.
Все это теперь отошло в историю, но не для Колё Грашева. И Нягол, кажется, знал почему. В отличие от многих своих тогдашних собратьев по перу Грашев выступал неповторимым романтиком в книгах и весьма предусмотрительным скептиком в жизни. Богемное свое ремесло он загодя и систематически дополнял такими прозаическими вещами, как общественные посты и высокие связи, ответственные редакторские и другие мандаты, международные знакомства и публикации, речи и доклады на конференциях и конгрессах. Параллельно с этой консульской деятельностью Грашев упорно работал над мелочами вроде своевременно прикупленных и обставленных апартаментов для себя и для домочадцев плюс большая дача в окрестностях столицы да еще одна в родных краях — поближе к землякам и к жизни. В просторных этих хоромах он поставил камины, отечественные и европейские, завел болгарские уголки и венские гостиные, увешал их картинами, наполовину подаренными, а то и выпрошенными, не упустил и старых икон. В родных краях он устраивал на своей даче званые вечера для гостей, преимущественно местных тузов, где журчал озабоченно, тревожась особенно за мораль. Гости почтительно слушали и кивали, Грашев же до того распалялся, что обвинял в грехах чуть ли не весь народ. Нет такого великого писателя, грозился он, который бы не посвятил себя народу, но нет и такого, который бы не высказал ему тяжелых укоризн. Возьмите Ботева, Алеко возьмите, Захария Стоянова... Соображает наш землячок, говорили одни, государственный у него зрак, а другие тайно подсмеивались: они знали кое-что про оратора — куда уж ему произносить укоризны, у него сердце доброе... Иногда Няголу казалось, что Грашев точно знает, что делает, он прозревал в нем тайного циника, но потом отказывался — слишком уж вылезало из него простецкое нашенское пройдошество, и Нягол говорил себе: Бюфон, однако, не прав. Не стиль, а характер делает человека, наверное, и со мной так, только некому мне это сказать...
— Колё,— прервал он Грашева, который все говорил и говорил,— давай свернем на что-нибудь другое, подальше от наших печалей.
— Извини, дорогой,— обиделся Грашев,— какой прок в утилитарных разговорах, когда в дверь стучатся глобальные вопросы? Ты как, начал свой новый опус?
— Какой еще опус?
— Ну, ну...
— И не думал,— откровенно солгал Нягол.
— Что ты говоришь — последний твой роман ведь плачет по продолжению — я по глазам вижу, что ты уж отмахал половину!
Нягол пожал плечами и опустошил рюмку.
— Слушай, брат,— сказал Грашев, следуя его примеру,— мы же с тобой не соперники, а старые волы, что тянут одну борозду, самую глубокую. Ведь так?
Нягол глядел на него молча.
— Кто другой, скажи ты мне, нарывается на оплеухи, кто разгребает авгиевы конюшни, уж не эти ли...— Грашев перечислил несколько имен.— Как бы не так! Один в историю вдарился, другой в гротески, третий в обряды да в околийскую мистику, четвертый спец по интерьерам и психиатрии... А кому пахать народную ниву — Няголову да Грашеву, у них опыт... Ты на меня так не смотри, у них тут настоящий заговор!
Грашев был отчасти прав, но высказанная его устами правда эта моментально обращалась против него самого.
— Такое у нас ремесло, Коле, мужское,— произнес Нягол.— Каждый сам решает, что и как.
— Потому что мы честные, потому что у нас вот тут,— Грашев ткнул себя в цыплячью грудь,— болит... Усидел я новый кирпич нашего Энчо, ты помнишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Естественно, Колё Грашев болезненно перенес потрясение, но, к чести его надо признать, очухался быстро. Последовали интервью с фотографиями и без оных, телебеседы и радиораздумья о чем попало, из-под его благородно разгневанного пера выкатилось несколько новых, на скорую руку собранных опусов, разошедшихся на волнах старой славы и новой молвы: Никола Грашев сумел заткнуть течь, разогнать нависшую тучу.
Но Грашев уже не был прежним. Постоянная тень залегла под его глазами, застрахованная беспечность, сходившая за прирожденный оптимизм, начала постепенно обращаться в мнительность. Он подозревал окружающих в заговоре против себя, продиктованном, естественно, самым элементарным — завистью...
Нягол, слушая, вглядываясь в его костюм из дорогой ткани, как всегда, хорошего кроя, раздумывал о том, что этот человек, родившийся и выросший на селе, среди реальных обстоятельств и реальных людей, учившийся и работавший в столичном городе, тоже среди реальностей, неведомо как и когда совершил в себе настоящий переворот, отдаваясь явному сочинительству. И ведь, как ни странно, человек он был вовсе не бесталанный, довольно культурный, хотя и посредственного ума. Чем же, спрашивается, питалась эта нарастающая водевильность его книг? Вопрос не простой и не только Грашева касающийся. Если хорошенько подумать, а того лучше — вспомнить недавнее прошлое, можно обнаружить, что после победы Колё Грашев, до войны писавший рассказы о городских мизераблях, влился незамедлительно в кипучку преобразований, выпуская книгу за книгой о новой жизни и новых людях. Его рассказы, повести и романы прямо-таки кишели рабочими, крестьянами, инженерами, общественниками, с одной стороны, и врагами — с другой. Большинство из них размышляло вслух и разговаривало громогласно (враги, естественно, предпочитали шипение и шепот), судьбы их слагались из головоломных событий, тяжелейшие конфликты неожиданно возникали и столь же неожиданно утихали, скороспелые переломы покачивали героев — вообще жизнь бурлила и кипела. Нягол тоже был увлечен этой лавиной, отдав ей свою дань, Грашев, однако, заскочил далеко вперед, и его было нагнать не легко. Нягол не раз себе задавал вопрос: что такое случилось с людьми вроде него и Николы, вполне нормальными,— откуда явилась эта пелена? Приходилось признать силу догмы, особенно романтически приукрашенной, экзальтированной и экзальтирующей. Что там ни говори, а времена были духовно неопытными и довольно самонадеянными, мысль отступала перед порывом и самовнушением. Все еще свежи в памяти поездки по стране, наивные литературные посиделки, околийское трубадурство и безумные разговоры с людьми цехов и полей, фаустовский напор на человеческую природу, производимый с самыми лучшими намерениями.
Все это теперь отошло в историю, но не для Колё Грашева. И Нягол, кажется, знал почему. В отличие от многих своих тогдашних собратьев по перу Грашев выступал неповторимым романтиком в книгах и весьма предусмотрительным скептиком в жизни. Богемное свое ремесло он загодя и систематически дополнял такими прозаическими вещами, как общественные посты и высокие связи, ответственные редакторские и другие мандаты, международные знакомства и публикации, речи и доклады на конференциях и конгрессах. Параллельно с этой консульской деятельностью Грашев упорно работал над мелочами вроде своевременно прикупленных и обставленных апартаментов для себя и для домочадцев плюс большая дача в окрестностях столицы да еще одна в родных краях — поближе к землякам и к жизни. В просторных этих хоромах он поставил камины, отечественные и европейские, завел болгарские уголки и венские гостиные, увешал их картинами, наполовину подаренными, а то и выпрошенными, не упустил и старых икон. В родных краях он устраивал на своей даче званые вечера для гостей, преимущественно местных тузов, где журчал озабоченно, тревожась особенно за мораль. Гости почтительно слушали и кивали, Грашев же до того распалялся, что обвинял в грехах чуть ли не весь народ. Нет такого великого писателя, грозился он, который бы не посвятил себя народу, но нет и такого, который бы не высказал ему тяжелых укоризн. Возьмите Ботева, Алеко возьмите, Захария Стоянова... Соображает наш землячок, говорили одни, государственный у него зрак, а другие тайно подсмеивались: они знали кое-что про оратора — куда уж ему произносить укоризны, у него сердце доброе... Иногда Няголу казалось, что Грашев точно знает, что делает, он прозревал в нем тайного циника, но потом отказывался — слишком уж вылезало из него простецкое нашенское пройдошество, и Нягол говорил себе: Бюфон, однако, не прав. Не стиль, а характер делает человека, наверное, и со мной так, только некому мне это сказать...
— Колё,— прервал он Грашева, который все говорил и говорил,— давай свернем на что-нибудь другое, подальше от наших печалей.
— Извини, дорогой,— обиделся Грашев,— какой прок в утилитарных разговорах, когда в дверь стучатся глобальные вопросы? Ты как, начал свой новый опус?
— Какой еще опус?
— Ну, ну...
— И не думал,— откровенно солгал Нягол.
— Что ты говоришь — последний твой роман ведь плачет по продолжению — я по глазам вижу, что ты уж отмахал половину!
Нягол пожал плечами и опустошил рюмку.
— Слушай, брат,— сказал Грашев, следуя его примеру,— мы же с тобой не соперники, а старые волы, что тянут одну борозду, самую глубокую. Ведь так?
Нягол глядел на него молча.
— Кто другой, скажи ты мне, нарывается на оплеухи, кто разгребает авгиевы конюшни, уж не эти ли...— Грашев перечислил несколько имен.— Как бы не так! Один в историю вдарился, другой в гротески, третий в обряды да в околийскую мистику, четвертый спец по интерьерам и психиатрии... А кому пахать народную ниву — Няголову да Грашеву, у них опыт... Ты на меня так не смотри, у них тут настоящий заговор!
Грашев был отчасти прав, но высказанная его устами правда эта моментально обращалась против него самого.
— Такое у нас ремесло, Коле, мужское,— произнес Нягол.— Каждый сам решает, что и как.
— Потому что мы честные, потому что у нас вот тут,— Грашев ткнул себя в цыплячью грудь,— болит... Усидел я новый кирпич нашего Энчо, ты помнишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108