А я останусь с ним... До свиданья.
Она повернулась и, храня невыносимое достоинство в хрупкой фигуре, скрылась за домом.
Путешествие до Софии было кошмарным. Останавливались бессчетное количество раз — на паркингах, у кюветов, в городках. Милка заказывала кофе, заставляла его ополаскиваться по чешмам и молола без перерыва: надо же, дожить до такого позора, чтобы разъе-динственное чадо так поступило, бросило нас, словно таборное, да еще в самый день похорон,— ты чего молчишь? Чем он мог ей ответить, разве что грубостью или внезапными тормозами... И Нягол хорош, родной братец называется,— не унималась Милка.— Черная душонка, а еще притворяется ангелом... Заметил, как он нас провожал — делал вид, что переживает! — Да замолчишь ты! — ревел Теодор, и машину резко заносило.
Добрались усталые, отложив разговоры на будущее. Но события их обогнали. На следующее утро обнаружилось в почтовом ящике угрожающее письмо к Элице с факультета, предупреждавшее, что в случае неявки к декану ей грозит исключение. Через полчаса позвонил Чочев — Теодор срочно требуется, ждет его немедленно в кабинете.
Потянулись безумные дни: из института в университет, оттуда снова в институт и в лаборатории. Декан отказался разговаривать с Теодором. Не теряя любезности, этот человек просекал до кости. У Элицы накопились пропуски, преподаватели не хотят допускать ее к сессии, а она уже на носу.
Теодор кинулся спасать дочь. Разговоры, обещания, покаяния — все от имени Элицы. Особенно мучительной была встреча с ректором, устроенная по просьбе академика Тенчева. Уничтоженный Теодор что-то мямлил, вынимал то настоящие, то состряпанные наспех медицинские справки, удостоверяющие тяжелую болезнь его дочери, которая пребывает в провинции в окружении докторов, он же вместо того, чтобы быть со своим ребенком, бегает по инстанциям.
Никогда он еще так не лгал — спокойно и даже нагло. И никогда представить себе не мог, что ложь, да к тому же наглая, может доставлять что-то вроде удовольствия, словно осуществленная месть.
Ему поверили и простили пропуски, экзамены отложили на осень. Однако декан, все такой же любезный, на прощанье ему сказал: коллега Няголов, говоря между нами, для вашей дочери это последний шанс. Если подобное повторится, на мою подпись больше не рассчитывайте.
По вечерам Теодор возвращался в свое до невозможности вылизанное жилище разбитый усталостью и унижением. После того как перед самым завершением докторской ему коварно спустили новую тему, в которой был заинтересован руководитель, директор института и недавний его приятель Чочев шпорил его не хуже, чем идальго своего Росинанта. Дни напролет, а то и ночи, он проводил в лабораториях или торчал на совещаниях и рабочих встречах, утрясал, клянчил левы или валюту, не до конца вытребованные Чочевым. Для настоящей работы времени оставалось мало, но и это было еще не самое плохое. Угнетало больше всего постоянное вмешательство Чочева.
Странный это был человек. Осторожный, выжидательный, каждый шаг вымеряющий в своем директорстве, тут он словно преображался: импровизировал, вносил неожиданные изменения в программу, начинал посторонние опыты. Сотрудники недоумевали и поглядывали на Теодора, который был вторым, а по сути дела, первым лицом в разработке, в ожидании, что он наведет порядок. Но Теодор не решался. Можно попробовать и так,— говорил он упавшим голосом,— есть в этом что-то такое.
Трудно поверить, но это иногда было правдой: ком-бинаторский чочевский ум на скаку нащупывал щели, причудливо связанные с идеей исследования. Такие находки изумляли Теодора в той же степени, в какой отталкивали явные несообразности, на которых настаивал Чочев. Тео, говаривал он ему в поздний час, в науке, как и в любви, не знаешь, когда и откуда найдет вдохновение — то налетит на тебя ни с того ни с сего, то рассеется яко дым... Ты ЕОГЛЯДИ, ЧТО ПО всему свету люди делают! Гипотеза, брат, все начинается гипотезой: предлагаю, потому что абсурдно! И смотри ты, выходит совсем логично. Так что расслабься, душу расслабь, а разум сам успокоится!
Теодор к такому не был способен. Человек порядка, последовательный и логичный, он всегда двигался от «а» до «б», потом к «в» и так далее, строя, никогда не рушил, потому что это для него не имело смысла: по его глубокому убеждению, вещи в природе, а следовало бы — и в жизни, подчинялись своему строгому распорядку, своему системному ходу, каким бы сложным ни было взаимодействие между ними. В этом видел он суть Натуры, ее глубоко закодированную функцию. Ибо, рассуждал он, природа ничего случайного не совершает, у нее все испытано, проверено и подогнано в течение миллиона лет — и все это во имя единственной цели: функции. Куда ни обернешься, природа именно трудится, что-то в ней совершается, подготовляя идущее и идущее за идущим и т. д.— и это не просто движение, это каждый раз звено, позволяющее, облегчающее какой-то процесс, какую-то функцию, без которой все обессмысливалось. Природа исполнена логики, резюмировал он. Если бы это было не так, она бы не могла существовать в этом виде, да и в любом другом виде и формах, она бы просто распалась в непонятное и ненужное и, в сущности, невозможное правещество. В функции, заканчивал он свою мысль, содержится сущность. Иначе не было бы разнообразия, устойчивости, наследственности, движения. Функция — это жизнь, и в этом смысле жизнь — это функция.
Все это Чочева не занимало. Если бы в молодости ему сказали, что через несколько лет он примется за науку, он бы ответил смехом. Тогда у него были совсем иные намерения — ухватить диплом, внедриться в командный инженерный состав и руководить — как можно выше. Но лукавая старушка жизнь выступила на сей раз иронистом. Ему, прирожденному организатору и устроителю, не повезло именно тут. После болезненных и мелочных столкновений с соперниками его скинули с первого в его жизни и с таким трудом завоеванного директорства не за явный карьеризм, а за... отсутствие деловых качеств. Так начались его мытарства по разным службам, ему никак не удавалось, по собственному его выражению, устроиться в выгодную засаду, пока наконец счастье ему не улыбнулось: в один прекрасный день он погрузился на последний отходящий в науку поезд, поезд, конечно, простой, пассажирский, со старыми вагонами, но все же отходящий в науку. Младший сотрудник средних лет, местный общественный деятель, специализирующийся на лекторской теме «Наука как первая производительная сила в химии», Чочев ловко жонглировал научными и идеологическими понятиями, вымешивая из них потребное месиво, ни хлеб, ни пирог — просто серую массу, пригодную якобы на всяческое печенье. Так подобрался он к первой диссертации, украсил имя кандидатским титулом, считая его достаточным для следующих атак на заветные административные высоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Она повернулась и, храня невыносимое достоинство в хрупкой фигуре, скрылась за домом.
Путешествие до Софии было кошмарным. Останавливались бессчетное количество раз — на паркингах, у кюветов, в городках. Милка заказывала кофе, заставляла его ополаскиваться по чешмам и молола без перерыва: надо же, дожить до такого позора, чтобы разъе-динственное чадо так поступило, бросило нас, словно таборное, да еще в самый день похорон,— ты чего молчишь? Чем он мог ей ответить, разве что грубостью или внезапными тормозами... И Нягол хорош, родной братец называется,— не унималась Милка.— Черная душонка, а еще притворяется ангелом... Заметил, как он нас провожал — делал вид, что переживает! — Да замолчишь ты! — ревел Теодор, и машину резко заносило.
Добрались усталые, отложив разговоры на будущее. Но события их обогнали. На следующее утро обнаружилось в почтовом ящике угрожающее письмо к Элице с факультета, предупреждавшее, что в случае неявки к декану ей грозит исключение. Через полчаса позвонил Чочев — Теодор срочно требуется, ждет его немедленно в кабинете.
Потянулись безумные дни: из института в университет, оттуда снова в институт и в лаборатории. Декан отказался разговаривать с Теодором. Не теряя любезности, этот человек просекал до кости. У Элицы накопились пропуски, преподаватели не хотят допускать ее к сессии, а она уже на носу.
Теодор кинулся спасать дочь. Разговоры, обещания, покаяния — все от имени Элицы. Особенно мучительной была встреча с ректором, устроенная по просьбе академика Тенчева. Уничтоженный Теодор что-то мямлил, вынимал то настоящие, то состряпанные наспех медицинские справки, удостоверяющие тяжелую болезнь его дочери, которая пребывает в провинции в окружении докторов, он же вместо того, чтобы быть со своим ребенком, бегает по инстанциям.
Никогда он еще так не лгал — спокойно и даже нагло. И никогда представить себе не мог, что ложь, да к тому же наглая, может доставлять что-то вроде удовольствия, словно осуществленная месть.
Ему поверили и простили пропуски, экзамены отложили на осень. Однако декан, все такой же любезный, на прощанье ему сказал: коллега Няголов, говоря между нами, для вашей дочери это последний шанс. Если подобное повторится, на мою подпись больше не рассчитывайте.
По вечерам Теодор возвращался в свое до невозможности вылизанное жилище разбитый усталостью и унижением. После того как перед самым завершением докторской ему коварно спустили новую тему, в которой был заинтересован руководитель, директор института и недавний его приятель Чочев шпорил его не хуже, чем идальго своего Росинанта. Дни напролет, а то и ночи, он проводил в лабораториях или торчал на совещаниях и рабочих встречах, утрясал, клянчил левы или валюту, не до конца вытребованные Чочевым. Для настоящей работы времени оставалось мало, но и это было еще не самое плохое. Угнетало больше всего постоянное вмешательство Чочева.
Странный это был человек. Осторожный, выжидательный, каждый шаг вымеряющий в своем директорстве, тут он словно преображался: импровизировал, вносил неожиданные изменения в программу, начинал посторонние опыты. Сотрудники недоумевали и поглядывали на Теодора, который был вторым, а по сути дела, первым лицом в разработке, в ожидании, что он наведет порядок. Но Теодор не решался. Можно попробовать и так,— говорил он упавшим голосом,— есть в этом что-то такое.
Трудно поверить, но это иногда было правдой: ком-бинаторский чочевский ум на скаку нащупывал щели, причудливо связанные с идеей исследования. Такие находки изумляли Теодора в той же степени, в какой отталкивали явные несообразности, на которых настаивал Чочев. Тео, говаривал он ему в поздний час, в науке, как и в любви, не знаешь, когда и откуда найдет вдохновение — то налетит на тебя ни с того ни с сего, то рассеется яко дым... Ты ЕОГЛЯДИ, ЧТО ПО всему свету люди делают! Гипотеза, брат, все начинается гипотезой: предлагаю, потому что абсурдно! И смотри ты, выходит совсем логично. Так что расслабься, душу расслабь, а разум сам успокоится!
Теодор к такому не был способен. Человек порядка, последовательный и логичный, он всегда двигался от «а» до «б», потом к «в» и так далее, строя, никогда не рушил, потому что это для него не имело смысла: по его глубокому убеждению, вещи в природе, а следовало бы — и в жизни, подчинялись своему строгому распорядку, своему системному ходу, каким бы сложным ни было взаимодействие между ними. В этом видел он суть Натуры, ее глубоко закодированную функцию. Ибо, рассуждал он, природа ничего случайного не совершает, у нее все испытано, проверено и подогнано в течение миллиона лет — и все это во имя единственной цели: функции. Куда ни обернешься, природа именно трудится, что-то в ней совершается, подготовляя идущее и идущее за идущим и т. д.— и это не просто движение, это каждый раз звено, позволяющее, облегчающее какой-то процесс, какую-то функцию, без которой все обессмысливалось. Природа исполнена логики, резюмировал он. Если бы это было не так, она бы не могла существовать в этом виде, да и в любом другом виде и формах, она бы просто распалась в непонятное и ненужное и, в сущности, невозможное правещество. В функции, заканчивал он свою мысль, содержится сущность. Иначе не было бы разнообразия, устойчивости, наследственности, движения. Функция — это жизнь, и в этом смысле жизнь — это функция.
Все это Чочева не занимало. Если бы в молодости ему сказали, что через несколько лет он примется за науку, он бы ответил смехом. Тогда у него были совсем иные намерения — ухватить диплом, внедриться в командный инженерный состав и руководить — как можно выше. Но лукавая старушка жизнь выступила на сей раз иронистом. Ему, прирожденному организатору и устроителю, не повезло именно тут. После болезненных и мелочных столкновений с соперниками его скинули с первого в его жизни и с таким трудом завоеванного директорства не за явный карьеризм, а за... отсутствие деловых качеств. Так начались его мытарства по разным службам, ему никак не удавалось, по собственному его выражению, устроиться в выгодную засаду, пока наконец счастье ему не улыбнулось: в один прекрасный день он погрузился на последний отходящий в науку поезд, поезд, конечно, простой, пассажирский, со старыми вагонами, но все же отходящий в науку. Младший сотрудник средних лет, местный общественный деятель, специализирующийся на лекторской теме «Наука как первая производительная сила в химии», Чочев ловко жонглировал научными и идеологическими понятиями, вымешивая из них потребное месиво, ни хлеб, ни пирог — просто серую массу, пригодную якобы на всяческое печенье. Так подобрался он к первой диссертации, украсил имя кандидатским титулом, считая его достаточным для следующих атак на заветные административные высоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108