По природе отец ее человек порядочный и хотя бы с усилием, но отстаивает свое. Что же одолело тогда, в тот безумный час? Чем больше углублялась она в это, тем больше убеждалась, что он бы так поступил и в других обстоятельствах, что на дне падения кротко дышала его рассудочная душа и ранняя вера в излюбленную науку.
Мы словно небо и земля, отсудила она, даже в профессиях. Со школы еще начала она испытывать недоверие к так называемым точным наукам, со временем оно усилилось. На первый взгляд тут имелось недоразумение — чтобы науки, столь безупречно логичные, приводили в сомнение, в сомнение по отношению к чему? Позднее в одном из разговоров дядя ее обронил что-то в этом же роде: наука не способна выдавать нам великих истин о человеке и жизни. Люди, которые ей служат, выращивают свою мысль в одну сторону, а лукавая природа их оплетает, распаляя одновременно и иллюзии, и самомнение. Они все больше начинают походить на кладоискателей, увлеченных самим копаньем, забывших, с какой целью они размахнулись киркой.
Отец твой — типичный представитель этой породы. Он слушает музыку, глядит телевизор, почитывает романы, ходит на экскурсии и даже выпивает, но в уме у него расставлены клетки с материей, симметричные и изящные, лишенные, однако, птичьего щебета. Твой отец стремится преобразовать вещество, но не отдает себе отчета, что именно благодаря таким, как он, сверхметаллы превращаются в оружие, горючее в ракеты, соли в ядовитое удобрение. На наших глазах воды, земля и воздух линяют, а ученые и политики твердят, что именно на этой основе воздвигнется завтрашняя гармония жизни, среди которой укрепленный физически человек, сведя до минимума обмен собственных веществ, все сильнее станет преобразовывать вещество мировое. Спрашивается, однако: до каких пор?
Дядя ее мудрец, в отличие от отца. Неужели не видит он перемены в ее поведении, неужели объясняет это с помощью медицины, хотя она даже не поделилась с ними своими злоключениями, неужели, кроме Чочева, ни что не тревожит его сон, не преследует его далекий тот день, когда он поставил подпись под позорным бланковым текстом, и он может оставаться спокойным при каждой встрече с братом и при каждой мысли о нем?..
Она не знала, что отец написал Няголу письмо, что дядя звонил из провинции, рассказал про ее черепишские мытарства, про путаницу с поездами, про их прогулку в село. Вероятно, сказал Нягол по телефону, случай этот ее глубоко задел, Теодор сам знает, какая она ранимая, а теперь выбивается наружу, словно корь, но это к лучшему, так она быстрее оправится. Теодор, хоть и задетый пренебрежительным умолчанием дочери о случившемся, жадно вслушивался: все же находилась хоть какая-то причина, хоть какое-то объяснение. Он заметил Няголу, что не понимает враждебности Элицы к нему и Милке, ведь они же никакого отношения к той истории не имеют, а Нягол ответил, что, по его мнению, Элица иногда впадает в подобные — назовем их абстрактными — состояния, что сейчас, вероятно, она равнодушна ко всему и всем, не следует забывать ее склонности к отвлеченному. В свою очередь Теодор возразил, что признаков кризиса он не видит, что Элица регулярно ходит на лекции, нормально питается и отказывается от лекарств, но по ночам не спит, под глазами круги,— страшно мне за нее, брат...
Ничего этого не знала Элица, а если б и знала, что из того? Не находила она оправдания главному — многолетнему спокойствию отца, греху, преданному забвению. Ведь если бы отец и вправду носил такое в себе, это бы стало заметным, истерзало бы его, состарило. А он подает брату руку, садится с ним за беседу, будто ничего не случилось, глядит на него взглядом, в котором стыд умертвлен: Третий рейх — мировой покойник, а брат — жив-здоров и славен, как славен и сам он, грешник, помилованный судьбой. Правдоподобно ли, чтобы отец был прирожденным артистом, ловко контролирующим и воспоминания о случившемся, и стыд за него?
Временами у нее возникало желание собрать родню и развеять перед всеми пожелтелый листок из военных архивов. Не хватало для этого безумия — того притемнения перед глазами, после которого делаешься героем или же преступником. Нет, дядя не должен узнать эту тайну. Сама судьба выслала ее на перехват, это не могло быть случайным. Не могло.
Дочитав очередную страницу, Нягол зажег потухшую сигарету. С кухни доносилось постукивание посуды, Марга продолжала хлопоты — шутка ли, высокого гостя приходится принимать, а условия, можно сказать, полевые: половина необходимого для званого вечера инвентаря отсутствует. Пускай хлопочет, пускай доучивается, рассудил Нягол, перелистывая разбросанные по столу страницы.
Вошла Марга в фартуке, с покрасневшими от горячей воды руками.
— С грехом пополам готово. Знаешь, который час? Она права, Весо мог позвонить в любую минуту, и, пока Нягол переодевался, в дверь действительно позвонили. Весо прибыл с роскошным букетом, какие употребляются на премьерах, поцеловал Марге руку, Нягола же, к ее немалому удивлению, сильно саданул по плечу.
— Приветствую жрецов искусства! — весело произнес он и, раздувая ноздри, добавил: — Хоть раз застать тут нелитературные запахи, чтобы повеяло жизнью...
Марга сконфузилась. Весо, заметив это, поспешил поправиться:
— Намекаю на его холостяцкий период, не обижайтесь.
Уселись за сервированный стол, неизбежное взаимоисследование между Маргой и Весо началось.
Сейчас пойдут выставляться, рассудил Нягол и отечески посоветовал:
— Расслабьтесь. А то уставились друг на друга, точно коты. Тебе не впервой видеть политика, а тебе — знаменитую певицу, вы друг другу понравитесь, я знаю.
Марга моментально разыграла смущение. Весо со своей стороны продемонстрировал тренинг: ничто не дрогнуло в его загорелом не по сезону лице. Кварцевое облучение, сообразил Нягол.
Но разговор тронулся.
Весо интересовался Маргиными успехами, про неудачи, заметил он, и речи быть не может, Нягол — дело другое... И он подмигнул по-свойски. Марга не без такта удовлетворила любознательность гостя, рассказала случаи на сцене и за кулисами, затем поговорила о звездах, о заграничных турне, упомянула о предстоящей поездке в Зальцбург (вместе с Няголом). Весо поинтересовался, что будет петь Нягол — монологи из своих романов?
— Я исполню им арию народного деятеля культуры. Весо обратился к Марге:
— Не легко разговаривать с живыми классиками. Обидчивы, словно старые девы, и, подобно им, рассчитывают на время.
— Я и на него не рассчитываю, дорогой Веселии. Ведь люди продолжают умножаться в геометрической, а блага — в арифметической прогрессии? Так что ни на что хорошее я не рассчитываю.
— Писатель, писатель, только обеспеченный флорентиец может позволить себе роскошь описывать ад и любоваться им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Мы словно небо и земля, отсудила она, даже в профессиях. Со школы еще начала она испытывать недоверие к так называемым точным наукам, со временем оно усилилось. На первый взгляд тут имелось недоразумение — чтобы науки, столь безупречно логичные, приводили в сомнение, в сомнение по отношению к чему? Позднее в одном из разговоров дядя ее обронил что-то в этом же роде: наука не способна выдавать нам великих истин о человеке и жизни. Люди, которые ей служат, выращивают свою мысль в одну сторону, а лукавая природа их оплетает, распаляя одновременно и иллюзии, и самомнение. Они все больше начинают походить на кладоискателей, увлеченных самим копаньем, забывших, с какой целью они размахнулись киркой.
Отец твой — типичный представитель этой породы. Он слушает музыку, глядит телевизор, почитывает романы, ходит на экскурсии и даже выпивает, но в уме у него расставлены клетки с материей, симметричные и изящные, лишенные, однако, птичьего щебета. Твой отец стремится преобразовать вещество, но не отдает себе отчета, что именно благодаря таким, как он, сверхметаллы превращаются в оружие, горючее в ракеты, соли в ядовитое удобрение. На наших глазах воды, земля и воздух линяют, а ученые и политики твердят, что именно на этой основе воздвигнется завтрашняя гармония жизни, среди которой укрепленный физически человек, сведя до минимума обмен собственных веществ, все сильнее станет преобразовывать вещество мировое. Спрашивается, однако: до каких пор?
Дядя ее мудрец, в отличие от отца. Неужели не видит он перемены в ее поведении, неужели объясняет это с помощью медицины, хотя она даже не поделилась с ними своими злоключениями, неужели, кроме Чочева, ни что не тревожит его сон, не преследует его далекий тот день, когда он поставил подпись под позорным бланковым текстом, и он может оставаться спокойным при каждой встрече с братом и при каждой мысли о нем?..
Она не знала, что отец написал Няголу письмо, что дядя звонил из провинции, рассказал про ее черепишские мытарства, про путаницу с поездами, про их прогулку в село. Вероятно, сказал Нягол по телефону, случай этот ее глубоко задел, Теодор сам знает, какая она ранимая, а теперь выбивается наружу, словно корь, но это к лучшему, так она быстрее оправится. Теодор, хоть и задетый пренебрежительным умолчанием дочери о случившемся, жадно вслушивался: все же находилась хоть какая-то причина, хоть какое-то объяснение. Он заметил Няголу, что не понимает враждебности Элицы к нему и Милке, ведь они же никакого отношения к той истории не имеют, а Нягол ответил, что, по его мнению, Элица иногда впадает в подобные — назовем их абстрактными — состояния, что сейчас, вероятно, она равнодушна ко всему и всем, не следует забывать ее склонности к отвлеченному. В свою очередь Теодор возразил, что признаков кризиса он не видит, что Элица регулярно ходит на лекции, нормально питается и отказывается от лекарств, но по ночам не спит, под глазами круги,— страшно мне за нее, брат...
Ничего этого не знала Элица, а если б и знала, что из того? Не находила она оправдания главному — многолетнему спокойствию отца, греху, преданному забвению. Ведь если бы отец и вправду носил такое в себе, это бы стало заметным, истерзало бы его, состарило. А он подает брату руку, садится с ним за беседу, будто ничего не случилось, глядит на него взглядом, в котором стыд умертвлен: Третий рейх — мировой покойник, а брат — жив-здоров и славен, как славен и сам он, грешник, помилованный судьбой. Правдоподобно ли, чтобы отец был прирожденным артистом, ловко контролирующим и воспоминания о случившемся, и стыд за него?
Временами у нее возникало желание собрать родню и развеять перед всеми пожелтелый листок из военных архивов. Не хватало для этого безумия — того притемнения перед глазами, после которого делаешься героем или же преступником. Нет, дядя не должен узнать эту тайну. Сама судьба выслала ее на перехват, это не могло быть случайным. Не могло.
Дочитав очередную страницу, Нягол зажег потухшую сигарету. С кухни доносилось постукивание посуды, Марга продолжала хлопоты — шутка ли, высокого гостя приходится принимать, а условия, можно сказать, полевые: половина необходимого для званого вечера инвентаря отсутствует. Пускай хлопочет, пускай доучивается, рассудил Нягол, перелистывая разбросанные по столу страницы.
Вошла Марга в фартуке, с покрасневшими от горячей воды руками.
— С грехом пополам готово. Знаешь, который час? Она права, Весо мог позвонить в любую минуту, и, пока Нягол переодевался, в дверь действительно позвонили. Весо прибыл с роскошным букетом, какие употребляются на премьерах, поцеловал Марге руку, Нягола же, к ее немалому удивлению, сильно саданул по плечу.
— Приветствую жрецов искусства! — весело произнес он и, раздувая ноздри, добавил: — Хоть раз застать тут нелитературные запахи, чтобы повеяло жизнью...
Марга сконфузилась. Весо, заметив это, поспешил поправиться:
— Намекаю на его холостяцкий период, не обижайтесь.
Уселись за сервированный стол, неизбежное взаимоисследование между Маргой и Весо началось.
Сейчас пойдут выставляться, рассудил Нягол и отечески посоветовал:
— Расслабьтесь. А то уставились друг на друга, точно коты. Тебе не впервой видеть политика, а тебе — знаменитую певицу, вы друг другу понравитесь, я знаю.
Марга моментально разыграла смущение. Весо со своей стороны продемонстрировал тренинг: ничто не дрогнуло в его загорелом не по сезону лице. Кварцевое облучение, сообразил Нягол.
Но разговор тронулся.
Весо интересовался Маргиными успехами, про неудачи, заметил он, и речи быть не может, Нягол — дело другое... И он подмигнул по-свойски. Марга не без такта удовлетворила любознательность гостя, рассказала случаи на сцене и за кулисами, затем поговорила о звездах, о заграничных турне, упомянула о предстоящей поездке в Зальцбург (вместе с Няголом). Весо поинтересовался, что будет петь Нягол — монологи из своих романов?
— Я исполню им арию народного деятеля культуры. Весо обратился к Марге:
— Не легко разговаривать с живыми классиками. Обидчивы, словно старые девы, и, подобно им, рассчитывают на время.
— Я и на него не рассчитываю, дорогой Веселии. Ведь люди продолжают умножаться в геометрической, а блага — в арифметической прогрессии? Так что ни на что хорошее я не рассчитываю.
— Писатель, писатель, только обеспеченный флорентиец может позволить себе роскошь описывать ад и любоваться им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108