Вопрос ее попал в точку — Нягол действительно не испытывал симпатии к летнему морю, не любил пляжной сутолоки, курортной суеты, предпочитая пустынные осенние берега, рыбаков, утреннюю прохладу и вечернюю тишину. Я не пристрастился,— ответил он,— но все же жду тебя здесь в ближайшие дни. А насчет дальнейшего решим вместе. Идет? — Нет! — отрезала Марга и бросила трубку.
Вернулся Нягол мрачный, чувствуя перед Маргой вину, к которой примешивалось возмущение. Эта женщина продолжает предъявлять на него чуть ли не супружеские права, каковых не имеет: они ведь всего лишь друзья, очень близкие, конечно, друзья, но не больше. Она же никак не желает с этим статусом примириться. Точно так она как-то выразилась во время ссоры: Ты, дорогой мой, законченный эгоист и любишь в статусы поиграться. Только не забывай, что я не из твоих восторженных двадцатилетних обожательниц, я зрелая женщина и хочу в наших отношениях полной ясности. Или мы вместе, или давай расстанемся. Она знала, что в такие моменты он смягчается и отступает, так случилось и в тот раз: Нягол сказал, что привязался к ней и любит ее, что, кроме нее, у него нет на свете родной души — и оба они подумали тогда про его племянницу.
Дома он застал Элицу за готовкой. На огне кипела фасолевая похлебка, пахло приправами. На столе лежали нечищеные картофелины, свежий салат, мелкие кочешки капусты. Решив скрыть свое огорчение, Нягол шумно поздоровался. Но Элица его изумила.
— Тетя Марга звонила? — невинно спросила она, не
прекращая работы.
Нягол присел к столу. Его крупные пальцы ловко принялись чистить мокрый картофель.
— Откуда ты, дьяволенок, знаешь, что тетя Марга?
— Предчувствие, дядя,— игриво ответила она, но во взгляде чувствовалось напряжение.— Ведь это она была, да?
— Да.
— Упрекала, что ты не возвращаешься? — Элица не
переставала суетиться (типично женское прикрытие).
Нягол отложил недочищенную картошку, достал сигареты.
— Не упрекала,— ответил он,— просто спросила. Они встретились взглядами.
— Тетя знает, что я здесь?
— Нет.
— И ты ей не сказал?
— Насчет допросов я большой мастак, девочка... Я должен был ей сказать?
— По-моему, да.
— А почему?
— Чтоб она не думала, что ты скрываешь меня.
— Я тебя не скрываю.
— А получилось так, что скрываешь. И я знаю почему.
— Много ты слишком знаешь.
— Знаю, дядя. Женщины любят любовью собственников. Тетя Марга тебя ревнует, хотя знает, что это смешно...
— Тетя Марга артистка, надо ей прощать некоторые вещи.
Элица деловито рыскала по кухне.
— Но она тебе не прощает, держится точно Кармен. Нягол снова принялся за картошку.
— Плохо, что все это из-за меня,— добавила Элица. Выбрось это из головы,— сухо сказал Нягол.
— Я знала, что так случится.— Элица присела напротив него.— Знала и ждала этого. Я готова перебраться в гостиницу.
— Чтобы я не слышал больше таких речей! — оборвал ее Нягол.— И прошу тебя в мои личные неприятности не мешаться.
Элица, успокоив руки, подперла голову. Шрам на щеке растаял, светлые глаза покрупнели, уставившись прямо ему в лицо.
— Дядя, давай поговорим... Я вас огорчать не хочу. Тетя Марга любит тебя, она властная женщина. По-своему она права. Я удалюсь.
— И что же ты будешь делать в гостинице?
— Жить буду, как смогу. Только ты мне займешь немного деньжонок...
— Детские сказки! — Нягол погладил ее по голове, но Элица оставалась безучастной, и он взорвался: — Ты что же, хочешь меня обидеть? Хорошо, тогда я дам тебе денег, иди в гостиницу и живи там, в двух шагах от дедушкиного дома. Давай!
Элица шумно вздохнула.
— Значит, я была права, раз ты рассердился...— Она выпрямилась.— Раз ты так разозлился, дядя!
Эта девчонка перебарщивает: о себе упорно молчит, зато щедрой рукой раздает приговоры другим.
— Слушай, племянница! — сказал он.— Я домашнего театра не люблю. Если выкинешь какую-нибудь детскую глупость, так и знай, я рассержусь надолго... С тетей Маргой разбираться буду я, а не ты — ясно?
Элица молчала. Нягол принялся разминаться, словно медведь.
— И знаешь ли, что странно? Души у нас с тобой сродные, а характеры — разные.
Элица молчала, поджав губы.
— Одно время, когда я в твоем возрасте был, я тоже на весь мир ощетинивался. Да как!.. Помню, взъелся однажды на профессора по римскому праву — как же его звали?..
И Нягол стал рассказывать студенческую историю, которая незаметно увела его в детство, потом в деревню и так дошла до нелегальных времен. Элица слушала удивительную дядину одиссею: тайные явки, любовные свидания, перестрелка в Коневице, тюрьма, свобода с ее негаданными заботами. Он увлекся, но рассказывал скуповато, избегая говорить о себе: например, рассказывая про полицию, описал глаза своего мучителя, про исключение из партии — голос молодой женщины из окошечка, про перестрелку — дьявольское мяуканье пуль по гладкой мостовой. Но как только речь пошла о девушке, с которой Нягол расстался второго сентября вечером, он словно преобразился: взгляд замерцал далеким отраженным светом, голос помягчал. Элица слушала, пытаясь представить себе исчезнувшую женщину.
— И я ее потерял! — сокрушался Нягол.— Потерял в самом центре Болгарии. И вот поди ж ты: постарел, седой стал, а все забыть ее не могу, даже когда стараюсь.
— Вот уж этому я не поверю! — перебила Элица. Вместо ответа Нягол только вздохнул. Элица поняла, что касается живой раны, но женским чутьем почуяла, что сегодня дядя ей доверится. Она стала осторожно его расспрашивать об исчезнувшей студентке. Нягол и вправду расслабился. Принялся ее подробно описывать, рассказал несколько случаев, бережно хранимых памятью, а Элица слушала; ее поразила сквозь время пронесенная тоска чуть ли не по призраку — она струилась из тихих слов, из странно поясневшего лица, из взволнованных пауз. Дядя, безусловно, продолжал любить эту исчезнувшую, канувшую в былое женщину негой воспоминания, тоской по неизжитому. Она обратилась для него в идола, которому он вопреки всему продолжал поклоняться, которого, может быть, в глубине души еще надеялся встретить...
Элица была и вправду поражена — у нее сложилось совсем иное представление о мужском постоянстве чувств: мужчин она считала натурами не столько эмоциональными, сколько темпераментными, не склонными привязываться сердцем к одному-единственному цветку. Только теперь, слушая и наблюдая Нягола, она вполне осознала его бездетное одиночество, трудные будни с Маргаритой, его суровость — скорее чувств, а не духа. Да, за этой обманной суровостью приоткрывалось вдруг сохраненное одиночеством сердце, немало претерпевшее О? превратностей жизни и судьбы, которая может взять и вытолкать тебя из записных счастливчиков и забро-сить на самую окраину жизни, навсегда разлучая с тем, с кем вчера еще собирался делить все до смертного одра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Вернулся Нягол мрачный, чувствуя перед Маргой вину, к которой примешивалось возмущение. Эта женщина продолжает предъявлять на него чуть ли не супружеские права, каковых не имеет: они ведь всего лишь друзья, очень близкие, конечно, друзья, но не больше. Она же никак не желает с этим статусом примириться. Точно так она как-то выразилась во время ссоры: Ты, дорогой мой, законченный эгоист и любишь в статусы поиграться. Только не забывай, что я не из твоих восторженных двадцатилетних обожательниц, я зрелая женщина и хочу в наших отношениях полной ясности. Или мы вместе, или давай расстанемся. Она знала, что в такие моменты он смягчается и отступает, так случилось и в тот раз: Нягол сказал, что привязался к ней и любит ее, что, кроме нее, у него нет на свете родной души — и оба они подумали тогда про его племянницу.
Дома он застал Элицу за готовкой. На огне кипела фасолевая похлебка, пахло приправами. На столе лежали нечищеные картофелины, свежий салат, мелкие кочешки капусты. Решив скрыть свое огорчение, Нягол шумно поздоровался. Но Элица его изумила.
— Тетя Марга звонила? — невинно спросила она, не
прекращая работы.
Нягол присел к столу. Его крупные пальцы ловко принялись чистить мокрый картофель.
— Откуда ты, дьяволенок, знаешь, что тетя Марга?
— Предчувствие, дядя,— игриво ответила она, но во взгляде чувствовалось напряжение.— Ведь это она была, да?
— Да.
— Упрекала, что ты не возвращаешься? — Элица не
переставала суетиться (типично женское прикрытие).
Нягол отложил недочищенную картошку, достал сигареты.
— Не упрекала,— ответил он,— просто спросила. Они встретились взглядами.
— Тетя знает, что я здесь?
— Нет.
— И ты ей не сказал?
— Насчет допросов я большой мастак, девочка... Я должен был ей сказать?
— По-моему, да.
— А почему?
— Чтоб она не думала, что ты скрываешь меня.
— Я тебя не скрываю.
— А получилось так, что скрываешь. И я знаю почему.
— Много ты слишком знаешь.
— Знаю, дядя. Женщины любят любовью собственников. Тетя Марга тебя ревнует, хотя знает, что это смешно...
— Тетя Марга артистка, надо ей прощать некоторые вещи.
Элица деловито рыскала по кухне.
— Но она тебе не прощает, держится точно Кармен. Нягол снова принялся за картошку.
— Плохо, что все это из-за меня,— добавила Элица. Выбрось это из головы,— сухо сказал Нягол.
— Я знала, что так случится.— Элица присела напротив него.— Знала и ждала этого. Я готова перебраться в гостиницу.
— Чтобы я не слышал больше таких речей! — оборвал ее Нягол.— И прошу тебя в мои личные неприятности не мешаться.
Элица, успокоив руки, подперла голову. Шрам на щеке растаял, светлые глаза покрупнели, уставившись прямо ему в лицо.
— Дядя, давай поговорим... Я вас огорчать не хочу. Тетя Марга любит тебя, она властная женщина. По-своему она права. Я удалюсь.
— И что же ты будешь делать в гостинице?
— Жить буду, как смогу. Только ты мне займешь немного деньжонок...
— Детские сказки! — Нягол погладил ее по голове, но Элица оставалась безучастной, и он взорвался: — Ты что же, хочешь меня обидеть? Хорошо, тогда я дам тебе денег, иди в гостиницу и живи там, в двух шагах от дедушкиного дома. Давай!
Элица шумно вздохнула.
— Значит, я была права, раз ты рассердился...— Она выпрямилась.— Раз ты так разозлился, дядя!
Эта девчонка перебарщивает: о себе упорно молчит, зато щедрой рукой раздает приговоры другим.
— Слушай, племянница! — сказал он.— Я домашнего театра не люблю. Если выкинешь какую-нибудь детскую глупость, так и знай, я рассержусь надолго... С тетей Маргой разбираться буду я, а не ты — ясно?
Элица молчала. Нягол принялся разминаться, словно медведь.
— И знаешь ли, что странно? Души у нас с тобой сродные, а характеры — разные.
Элица молчала, поджав губы.
— Одно время, когда я в твоем возрасте был, я тоже на весь мир ощетинивался. Да как!.. Помню, взъелся однажды на профессора по римскому праву — как же его звали?..
И Нягол стал рассказывать студенческую историю, которая незаметно увела его в детство, потом в деревню и так дошла до нелегальных времен. Элица слушала удивительную дядину одиссею: тайные явки, любовные свидания, перестрелка в Коневице, тюрьма, свобода с ее негаданными заботами. Он увлекся, но рассказывал скуповато, избегая говорить о себе: например, рассказывая про полицию, описал глаза своего мучителя, про исключение из партии — голос молодой женщины из окошечка, про перестрелку — дьявольское мяуканье пуль по гладкой мостовой. Но как только речь пошла о девушке, с которой Нягол расстался второго сентября вечером, он словно преобразился: взгляд замерцал далеким отраженным светом, голос помягчал. Элица слушала, пытаясь представить себе исчезнувшую женщину.
— И я ее потерял! — сокрушался Нягол.— Потерял в самом центре Болгарии. И вот поди ж ты: постарел, седой стал, а все забыть ее не могу, даже когда стараюсь.
— Вот уж этому я не поверю! — перебила Элица. Вместо ответа Нягол только вздохнул. Элица поняла, что касается живой раны, но женским чутьем почуяла, что сегодня дядя ей доверится. Она стала осторожно его расспрашивать об исчезнувшей студентке. Нягол и вправду расслабился. Принялся ее подробно описывать, рассказал несколько случаев, бережно хранимых памятью, а Элица слушала; ее поразила сквозь время пронесенная тоска чуть ли не по призраку — она струилась из тихих слов, из странно поясневшего лица, из взволнованных пауз. Дядя, безусловно, продолжал любить эту исчезнувшую, канувшую в былое женщину негой воспоминания, тоской по неизжитому. Она обратилась для него в идола, которому он вопреки всему продолжал поклоняться, которого, может быть, в глубине души еще надеялся встретить...
Элица была и вправду поражена — у нее сложилось совсем иное представление о мужском постоянстве чувств: мужчин она считала натурами не столько эмоциональными, сколько темпераментными, не склонными привязываться сердцем к одному-единственному цветку. Только теперь, слушая и наблюдая Нягола, она вполне осознала его бездетное одиночество, трудные будни с Маргаритой, его суровость — скорее чувств, а не духа. Да, за этой обманной суровостью приоткрывалось вдруг сохраненное одиночеством сердце, немало претерпевшее О? превратностей жизни и судьбы, которая может взять и вытолкать тебя из записных счастливчиков и забро-сить на самую окраину жизни, навсегда разлучая с тем, с кем вчера еще собирался делить все до смертного одра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108