..— Элица слегка зарумянилась.— Я глянула на себя и обомлела — а я-то ведь забеременела...
Нягол резко вскинул брови.
— Честное пионерское... А тетя Марга усмехнулась мне, да жестоко этак — мы, женщины, в последнее время ожесточились, ты ведь заметил, верно? Потом вынула какие-то ноты, видишь, говорит, этих ласточек, это письмо от Него... А кто Он, спрашиваю и таращусь в ноты, а она: Композитор, глупышка, в конце арии Он пытался меня схватить, а Дирижер отдернул, и вот теперь Он в изгнании, пишет мне оттуда, ты умеешь читать ноты? Не умею, отвечаю. Тут тетя Марга засмеялась колоратурно, это, говорит, глупышка, ария чувств... и исчезла.
— Куда исчезла? — вполне по-дурацки вопросил явно задетый Нягол.
— Не сказала, куда,— деловито ответила Элица.
— Гм...— произнес Нягол, пораженный упоминанием Дирижера, о котором при Элице не говорилось. А может, они говорили с Маргой? — И вправду странно, откуда бы взяться такому сну?
Элица пожала плечами.
— Он не к добру, дядя, что-то случится, вот увидишь, тетя Марга еще нас поразит.
— От тети Марги только того и жди, да и от племянницы тоже,— мрачно пошутил Нягол.— Так ты говоришь, господин Композитор...
— Ага! — пропела Элица, исподтишка наблюдая за дядей.
— А вы, женщины, значит, ожесточились?
— Да, мсье.
Нягол почесался.
— Это уже не от тети Марги.
— Как ты узнал? — удивилась Элица.
— Главное, что узнал.
Элица поравнялась с Няголом и, подпрыгнув, поцеловала его в висок:
— И я тоже узнала...— Коснувшись Нягола, она кинулась по тропинке.— Догоняй!
Как и следовало ожидать, Иванка встретила их не без ласкового ехидства.
— Э-э-эй, пролетарии в спортштанах, я Малё давеча говорю: наши-то небось подыскивают мотыги полегче...— Глаза ее блестели насмешливо, а Малё добродушно скреб поседевший затылок.— Отведайте-ка вот брынзы со свежим чесночком, молодой-зеленый да тонкоперый, сам во рту тает. Подкрепитесь, а то заждалась работа — вся республика нынче хребет гнет, кто в дерюге, кто в чесуче...— Не дождавшись ответа, Иванка первая рассмеялась.
Через полчаса все четверо, одолев холмы над селом, обливаясь потом, вошли в виноградник. Сплошь засаженный огромными кустами памида, он был старый, крутой и каменистый, пересекался выложенными камнем канавками, а в нижнем его конце разросся ветвистый орех. Земля под его ядовито-зеленым шатром оставалась холодной, с редко пробивающейся травой. От центра тянулись вверх по склону осыпанные поздними плодами черешни. Элица, увидев их, ахнула.
Солнце припекало, откуда-то снизу, с далекого шоссе, доносилось урчание перегруженных щебенкой грузовиков, устремляющихся к городу. Вокруг летали бронированные жуки с миниатюрно бычьими головами, носились бабочки, сновали ящерки. Иванка сменила черный — «уфициальный», как она пошучивала,— платок на белый, они с Малё закатали рукава, а Нягол разделся до пояса. Элица дернула молнию курточки — забелелась грудь, и она поспешила прикрыться. Распределили мотыги, отточенные, с зеленоватыми жилками от налипших на металл трав, с истертыми до лоска черенками: Малё с Няголом взяли какие побольше, Иванка среднюю, а Элице оставили самую маленькую, с торчащими ушками. Пошли по рядам с верхнего края виноградника, по горизонтали, Иванка, театрально перекрестившись, воскликнула:
— Ну, дружина, чтоб только спины ваши было видать!
Ее мотыга привычно вскинулась, достигнув верха своей скромной небесной дуги, и полетела вниз. Раздался первый стук металла о каменистую землю, не слабый, но и не очень сильный. Следом отозвалась Малева мотыга. Она была широкая и лопастистая, с плотно набитой ручкой, о землю ударялась с глухим звуком. Третьим размахнулся Нягол. Мотыга его взлетела над виноградником, покачалась и захватила большой кус земли. Оставшаяся внизу Элица, следившая за первыми неравномерно звучащими ударами, за проворно двигающимися плечами копальщиков, с удивлением установила, что за считанные секунды все трое вошли в такт, словно работали по чьей-то невидимой команде. Ты гляди-ка, дядюшка, подивилась она Ня-головой спине, ныряющей среди виноградных зарослей. Она стояла, опершись на свое полудетское орудие, и гадала, с чего начать, но тут отозвалась Иванка:
— Э-гей, а про нашего новичка-то мы совсем забыли!
Мужчины остановились, а она вернулась показать Элице приемы — какие тут приемы, дело нехитрое, а все ж таки надо знать... Вот так, здесь прихватить, а то будешь тыкаться в серединку ряда. Теперь приступи вперед, немножко, чтобы силы зазря не терять... Да не с левой, а с правой сперва давай.
Смущенная Элица смешно перехватывала держак мотыжки то одной, то другой рукой, то слишком низко, как первоклашка карандаш, то слишком высоко. Наконец-таки она «прихватилась», шагнула и размахнулась так, что мотыга взлетела вверх, секанув ближайшую ветку, а сама она едва устояла.
— Что я наделала...— заохала раскрасневшаяся Элица и еще раз замахнулась. Теперь мотыга взяла прямо вверх и угрожающе треснулась у самых ее ног. От резко скошенного угла падения Элица потеряла равновесие, выпустила ручку, мотыга перевернулась от удара в землю и ударила ее по колену. Элица, застонав от резкой боли, стала сползать вниз.
Ее подняли, отнесли к воде, дали напиться. Иванка растерла ушиб, утешая девушку:
— Ничего, пройдет. Поначалу-то оно всегда так и бывает... И в любви тоже: сперва в голову ударяет, крутишься, точно сбитый с толку утенок, луна солнцем кажется, солнце — луной, а после, как примешься копать рядом с тем, кто тебя ударил, копаешь да на себя дивишься: тот ли это, что тебе голову закрутил, не тот ли?
— Тот, тот,— отозвался Малё.
Пристыженная Элица уселась под деревом, глядя в спины работающим. Они двигались подбористо, в ритм замаха, не слишком нагибаясь и выпрямляясь, ноги их ступали в строгом соответствии с движением мотыг, и стелилась следом свежевскопанная земля, которую подгребали к лозам, перемешивая с посеченной травой. Особенно хорошо копал Малё. В высокой костистой фигуре сохранялось что-то от его поступи, приноровленной к внутреннему ритму скупых движений. Малё казался приподнятым на сантиметр от земли, словно бы плывущим в легкой невесомости, штаны и рубашка из домотканой холстины и полотняная шляпа придавали ему классический вид хозяина этой земли.
Подобное же впечатление оставляла и Иванка, его вечная спутница; небольшая и жилистая, покорная внешне, она в то же время была исполнена энергии и воли, отставала от мужа на два-три шажка, и это было естественно — мужскую силу не пересилить. Она вроде бы семенила за ним следом, чаще размахивалась, чтобы не слишком отставать, тем не менее не выбивалась из общего ритма, и был в этом некий тихий, навязанный судьбой стоицизм.
Дядя Нягол копал совсем по-другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Нягол резко вскинул брови.
— Честное пионерское... А тетя Марга усмехнулась мне, да жестоко этак — мы, женщины, в последнее время ожесточились, ты ведь заметил, верно? Потом вынула какие-то ноты, видишь, говорит, этих ласточек, это письмо от Него... А кто Он, спрашиваю и таращусь в ноты, а она: Композитор, глупышка, в конце арии Он пытался меня схватить, а Дирижер отдернул, и вот теперь Он в изгнании, пишет мне оттуда, ты умеешь читать ноты? Не умею, отвечаю. Тут тетя Марга засмеялась колоратурно, это, говорит, глупышка, ария чувств... и исчезла.
— Куда исчезла? — вполне по-дурацки вопросил явно задетый Нягол.
— Не сказала, куда,— деловито ответила Элица.
— Гм...— произнес Нягол, пораженный упоминанием Дирижера, о котором при Элице не говорилось. А может, они говорили с Маргой? — И вправду странно, откуда бы взяться такому сну?
Элица пожала плечами.
— Он не к добру, дядя, что-то случится, вот увидишь, тетя Марга еще нас поразит.
— От тети Марги только того и жди, да и от племянницы тоже,— мрачно пошутил Нягол.— Так ты говоришь, господин Композитор...
— Ага! — пропела Элица, исподтишка наблюдая за дядей.
— А вы, женщины, значит, ожесточились?
— Да, мсье.
Нягол почесался.
— Это уже не от тети Марги.
— Как ты узнал? — удивилась Элица.
— Главное, что узнал.
Элица поравнялась с Няголом и, подпрыгнув, поцеловала его в висок:
— И я тоже узнала...— Коснувшись Нягола, она кинулась по тропинке.— Догоняй!
Как и следовало ожидать, Иванка встретила их не без ласкового ехидства.
— Э-э-эй, пролетарии в спортштанах, я Малё давеча говорю: наши-то небось подыскивают мотыги полегче...— Глаза ее блестели насмешливо, а Малё добродушно скреб поседевший затылок.— Отведайте-ка вот брынзы со свежим чесночком, молодой-зеленый да тонкоперый, сам во рту тает. Подкрепитесь, а то заждалась работа — вся республика нынче хребет гнет, кто в дерюге, кто в чесуче...— Не дождавшись ответа, Иванка первая рассмеялась.
Через полчаса все четверо, одолев холмы над селом, обливаясь потом, вошли в виноградник. Сплошь засаженный огромными кустами памида, он был старый, крутой и каменистый, пересекался выложенными камнем канавками, а в нижнем его конце разросся ветвистый орех. Земля под его ядовито-зеленым шатром оставалась холодной, с редко пробивающейся травой. От центра тянулись вверх по склону осыпанные поздними плодами черешни. Элица, увидев их, ахнула.
Солнце припекало, откуда-то снизу, с далекого шоссе, доносилось урчание перегруженных щебенкой грузовиков, устремляющихся к городу. Вокруг летали бронированные жуки с миниатюрно бычьими головами, носились бабочки, сновали ящерки. Иванка сменила черный — «уфициальный», как она пошучивала,— платок на белый, они с Малё закатали рукава, а Нягол разделся до пояса. Элица дернула молнию курточки — забелелась грудь, и она поспешила прикрыться. Распределили мотыги, отточенные, с зеленоватыми жилками от налипших на металл трав, с истертыми до лоска черенками: Малё с Няголом взяли какие побольше, Иванка среднюю, а Элице оставили самую маленькую, с торчащими ушками. Пошли по рядам с верхнего края виноградника, по горизонтали, Иванка, театрально перекрестившись, воскликнула:
— Ну, дружина, чтоб только спины ваши было видать!
Ее мотыга привычно вскинулась, достигнув верха своей скромной небесной дуги, и полетела вниз. Раздался первый стук металла о каменистую землю, не слабый, но и не очень сильный. Следом отозвалась Малева мотыга. Она была широкая и лопастистая, с плотно набитой ручкой, о землю ударялась с глухим звуком. Третьим размахнулся Нягол. Мотыга его взлетела над виноградником, покачалась и захватила большой кус земли. Оставшаяся внизу Элица, следившая за первыми неравномерно звучащими ударами, за проворно двигающимися плечами копальщиков, с удивлением установила, что за считанные секунды все трое вошли в такт, словно работали по чьей-то невидимой команде. Ты гляди-ка, дядюшка, подивилась она Ня-головой спине, ныряющей среди виноградных зарослей. Она стояла, опершись на свое полудетское орудие, и гадала, с чего начать, но тут отозвалась Иванка:
— Э-гей, а про нашего новичка-то мы совсем забыли!
Мужчины остановились, а она вернулась показать Элице приемы — какие тут приемы, дело нехитрое, а все ж таки надо знать... Вот так, здесь прихватить, а то будешь тыкаться в серединку ряда. Теперь приступи вперед, немножко, чтобы силы зазря не терять... Да не с левой, а с правой сперва давай.
Смущенная Элица смешно перехватывала держак мотыжки то одной, то другой рукой, то слишком низко, как первоклашка карандаш, то слишком высоко. Наконец-таки она «прихватилась», шагнула и размахнулась так, что мотыга взлетела вверх, секанув ближайшую ветку, а сама она едва устояла.
— Что я наделала...— заохала раскрасневшаяся Элица и еще раз замахнулась. Теперь мотыга взяла прямо вверх и угрожающе треснулась у самых ее ног. От резко скошенного угла падения Элица потеряла равновесие, выпустила ручку, мотыга перевернулась от удара в землю и ударила ее по колену. Элица, застонав от резкой боли, стала сползать вниз.
Ее подняли, отнесли к воде, дали напиться. Иванка растерла ушиб, утешая девушку:
— Ничего, пройдет. Поначалу-то оно всегда так и бывает... И в любви тоже: сперва в голову ударяет, крутишься, точно сбитый с толку утенок, луна солнцем кажется, солнце — луной, а после, как примешься копать рядом с тем, кто тебя ударил, копаешь да на себя дивишься: тот ли это, что тебе голову закрутил, не тот ли?
— Тот, тот,— отозвался Малё.
Пристыженная Элица уселась под деревом, глядя в спины работающим. Они двигались подбористо, в ритм замаха, не слишком нагибаясь и выпрямляясь, ноги их ступали в строгом соответствии с движением мотыг, и стелилась следом свежевскопанная земля, которую подгребали к лозам, перемешивая с посеченной травой. Особенно хорошо копал Малё. В высокой костистой фигуре сохранялось что-то от его поступи, приноровленной к внутреннему ритму скупых движений. Малё казался приподнятым на сантиметр от земли, словно бы плывущим в легкой невесомости, штаны и рубашка из домотканой холстины и полотняная шляпа придавали ему классический вид хозяина этой земли.
Подобное же впечатление оставляла и Иванка, его вечная спутница; небольшая и жилистая, покорная внешне, она в то же время была исполнена энергии и воли, отставала от мужа на два-три шажка, и это было естественно — мужскую силу не пересилить. Она вроде бы семенила за ним следом, чаще размахивалась, чтобы не слишком отставать, тем не менее не выбивалась из общего ритма, и был в этом некий тихий, навязанный судьбой стоицизм.
Дядя Нягол копал совсем по-другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108