Счастье, как я заметил, бежит от силы, она его прогоняет.— Нягол подцепил кусок мяса и пододвинул свою рюмку к Весо.— Налей-ка по этому случаю...
Весо налил и погрузился в себя. Маленькие народы, маленькие семьи, счастье. Сам он стоял во главе маленького народа и еще более маленького семейства, гнездо их рано осиротело: жена умерла неожиданно. Когда ему сообщили о кровоизлиянии в мозг, он сперва не поверил: Кристина страдала почками и соблюдала диету, давление же у нее поднималось редко и на головные боли тоже не жаловалась. Но она была из тех женщин, которые копят пережитое внутри, многократно возвращаясь к нему, они его словно переживают заново. Он знал ее еще с нелегальных времен: Кристина была ремсисткой в подуенской организации и участвовала в опасных акциях. Тогда она не знала его настоящего имени, да и две их встречи были случайными. На него произвела впечатление черноглазая девушка с родинкой над верхней губой, она дежурила во дворе нелегальной квартиры и входила время от времени, чтобы сказать: Все чисто.
После Девятого они встретились на какой-то конференции, Весо там говорил о политическом положении. В перерыв он ее заметил в толпе, разговорились, Кристина явно смущалась, но глядела пристально, и Весо не обманулся: гораздо позднее она призналась, что начала влюбляться в него еще в пору дежурств у нелегальной квартиры. Свадьбу отпраздновали скромно, с друзьями и ее родственниками, из ремесленников, холодно и недоверчиво принявшими новую власть. Кристину это ужасно смущало, она даже всплакнула украдкой, а Весо приписал ее слезы сердечным переживаниям. С тех пор Кристина стала для него доверенным лицом, он нередко изливал ей свои печали. Она закончила курсы, поступила в библиотекарши, ее вскоре повысили. Потом у них родился первый ребенок. Они радовались, жили маленькой дружной семьей почти счастливо, пока не наступила пора внезапного недоверия, расследований и унижений. Тогда, сам того не желая, он еще раз убедился в силе ее характера. Кристина держалась с аристократическим достоинством, не задавала лишних вопросов, не испугалась, не усомнилась в нем. Оба они похудели и поседели, но Кристина умела поддержать дух такими вроде бы мелочами, как безукоризненная чистота и порядок в доме, даже в те дни и ночи, когда будущая судьба Весо была и вправду неведома. В одну из таких ночей она, поцеловав его в лоб, тихо сказала: «Что бы ни случилось с тобой, я буду с ребенком тут и дождусь тебя». Помнится, в тот миг он подумал, что счастье может прятаться даже в несчастье, среди терний большой беды...
Умерла Кристина. Когда дети выросли и отделились, они на годы остались вдвоем, он — вечно занятый или в командировках; она — наедине с книгами, к которым пристрастилась. Мысли их стали одинаковыми, привычки — тоже, у нее вроде бы не было тайн от него, зато у него целые горы — государственные, военные, дипломатические, а то и сердечные. Многие из них касались общей судьбы болгарской, о которой наверняка было у Кристины свое мнение.
Теперь, потеряв ее так внезапно, он ночами перебирал в памяти прожитое и сам на себя дивился: чем ему иногда докучала Кристина и с чего брались его мимолетные увлечения? Глядя теперешними глазами — ничем не докучала, разве что постоянством, на котором крепилась внутренне. Да, Кристина была из той породы болгарок, что крепко держались на своем собственном корне: ясность в отношениях, маленькие, чистые радости, твердые понятия и привычки — вот откуда шло ее самообладание, глубоко скрытое от чужого взора.
Были ли у этого теневые стороны? Были, разумеется, временами он их ощущал очень сильно, и именно в такие редкие дни его тянуло на грех. Хуже всего было то, что в последнее время от одиночества возникало в нем чувство причастности к Кристининой смерти, с которой он никак не мог свыкнуться...
Мысль его сделала неожиданный поворот. То среднее, на которое намекал Нягол, связано ли оно с маленькими народами и семьями? С Кристиной? Как женщина и как супруга Кристина словно бы стремилась к среднему, к его уюту и застрахованности. Стремление наследственное, проистекающее из ремесленного духа ее рода — она не одобряла, даже боялась роскоши, которой избегал и он, бывший бедняк. Но о делах государственных она рассуждала совсем иначе, полагала, что именно способный и усердный ущемляется так называемой общей справедливостью, более того, была убеждена, что в этом корень несправедливости, аморальности и недальновидности. Теперь внимание, Весо: если средние пласты, насчитывающие миллионы, сами по себе предполагают усреднение, нет ли опасности его распространения на все и на всех, превращения в подход, в способ мышления? Среднее может стать моралью, если уже не стало,— с видимыми спра-ведливостями и невидимыми бедами. И, наверное, прав Нягол (и не он один), утверждая, что даже для сферы материальной усреднение гибельно как стимул, как перспектива, не говоря уж об областях духа. Прав-то прав, но кто же будет точным и беспристрастным судией, той Фемидой с всевидящим взором, призванной заменить нынешние неуклюжие средние тарифы, нормы, ставки, проценты, за которыми стоят государство, министры, директора, плановики и бухгалтеры, вся эта армия блюстителей статус-кво, с грехом пополам выдерживающая ливни, но избегающая любого незапланированного дождика, любой дополнительной поливки? Ясности нет, практической ясности, застонал про себя Весо, и мысль о невозвратимости Кристины безми-лостно обожгла его. Потерял ее, навсегда — недолюбленную, недооцененную, недослушанную. И как раз, когда на пороге зрелость, осень жизни, когда сгущается само время и такому человеку, как он, нужны делаются верные друзья, бескорыстные советники, устоявшие перед соблазнами жизни души...
— Знаешь, о чем я думаю? — он очнулся от слов Нягола.— О трагической доле политиков в наши дни. Причем не в бедных или отсталых странах, и не в маленьких, а в больших и передовых. Как спят эти люди и что видят во сне...— Весо промолчал, все еще думая о своем.— Уж не сектантски ли воспринимаем мы такую мировую вещь как бытие единственной нашей земли, такой одинокой среди мертвого космоса? — Весо опять промолчал.— Что-то есть в этом безумное, Весо, какие-то силы мистические, которые нас доко-леблют до погибельных рубежей. Я отказываюсь их понять.
Весо продолжительно на него поглядел и с недрогнувшим лицом поднял рюмку.
Подзаправленный вином и одуревший от ополовиненной пачки сигарет, Нягол отклонил предложение Весо ночевать у него и двинул домой. Время было позднее, город видел свои сны, летние, под стать теплой ночи. В голове шумело от разговора с Весо. Странный человек — вроде бы многое сумел понять, а... От страха, наверное, государственный человек обзаводится этаким государственным страхом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Весо налил и погрузился в себя. Маленькие народы, маленькие семьи, счастье. Сам он стоял во главе маленького народа и еще более маленького семейства, гнездо их рано осиротело: жена умерла неожиданно. Когда ему сообщили о кровоизлиянии в мозг, он сперва не поверил: Кристина страдала почками и соблюдала диету, давление же у нее поднималось редко и на головные боли тоже не жаловалась. Но она была из тех женщин, которые копят пережитое внутри, многократно возвращаясь к нему, они его словно переживают заново. Он знал ее еще с нелегальных времен: Кристина была ремсисткой в подуенской организации и участвовала в опасных акциях. Тогда она не знала его настоящего имени, да и две их встречи были случайными. На него произвела впечатление черноглазая девушка с родинкой над верхней губой, она дежурила во дворе нелегальной квартиры и входила время от времени, чтобы сказать: Все чисто.
После Девятого они встретились на какой-то конференции, Весо там говорил о политическом положении. В перерыв он ее заметил в толпе, разговорились, Кристина явно смущалась, но глядела пристально, и Весо не обманулся: гораздо позднее она призналась, что начала влюбляться в него еще в пору дежурств у нелегальной квартиры. Свадьбу отпраздновали скромно, с друзьями и ее родственниками, из ремесленников, холодно и недоверчиво принявшими новую власть. Кристину это ужасно смущало, она даже всплакнула украдкой, а Весо приписал ее слезы сердечным переживаниям. С тех пор Кристина стала для него доверенным лицом, он нередко изливал ей свои печали. Она закончила курсы, поступила в библиотекарши, ее вскоре повысили. Потом у них родился первый ребенок. Они радовались, жили маленькой дружной семьей почти счастливо, пока не наступила пора внезапного недоверия, расследований и унижений. Тогда, сам того не желая, он еще раз убедился в силе ее характера. Кристина держалась с аристократическим достоинством, не задавала лишних вопросов, не испугалась, не усомнилась в нем. Оба они похудели и поседели, но Кристина умела поддержать дух такими вроде бы мелочами, как безукоризненная чистота и порядок в доме, даже в те дни и ночи, когда будущая судьба Весо была и вправду неведома. В одну из таких ночей она, поцеловав его в лоб, тихо сказала: «Что бы ни случилось с тобой, я буду с ребенком тут и дождусь тебя». Помнится, в тот миг он подумал, что счастье может прятаться даже в несчастье, среди терний большой беды...
Умерла Кристина. Когда дети выросли и отделились, они на годы остались вдвоем, он — вечно занятый или в командировках; она — наедине с книгами, к которым пристрастилась. Мысли их стали одинаковыми, привычки — тоже, у нее вроде бы не было тайн от него, зато у него целые горы — государственные, военные, дипломатические, а то и сердечные. Многие из них касались общей судьбы болгарской, о которой наверняка было у Кристины свое мнение.
Теперь, потеряв ее так внезапно, он ночами перебирал в памяти прожитое и сам на себя дивился: чем ему иногда докучала Кристина и с чего брались его мимолетные увлечения? Глядя теперешними глазами — ничем не докучала, разве что постоянством, на котором крепилась внутренне. Да, Кристина была из той породы болгарок, что крепко держались на своем собственном корне: ясность в отношениях, маленькие, чистые радости, твердые понятия и привычки — вот откуда шло ее самообладание, глубоко скрытое от чужого взора.
Были ли у этого теневые стороны? Были, разумеется, временами он их ощущал очень сильно, и именно в такие редкие дни его тянуло на грех. Хуже всего было то, что в последнее время от одиночества возникало в нем чувство причастности к Кристининой смерти, с которой он никак не мог свыкнуться...
Мысль его сделала неожиданный поворот. То среднее, на которое намекал Нягол, связано ли оно с маленькими народами и семьями? С Кристиной? Как женщина и как супруга Кристина словно бы стремилась к среднему, к его уюту и застрахованности. Стремление наследственное, проистекающее из ремесленного духа ее рода — она не одобряла, даже боялась роскоши, которой избегал и он, бывший бедняк. Но о делах государственных она рассуждала совсем иначе, полагала, что именно способный и усердный ущемляется так называемой общей справедливостью, более того, была убеждена, что в этом корень несправедливости, аморальности и недальновидности. Теперь внимание, Весо: если средние пласты, насчитывающие миллионы, сами по себе предполагают усреднение, нет ли опасности его распространения на все и на всех, превращения в подход, в способ мышления? Среднее может стать моралью, если уже не стало,— с видимыми спра-ведливостями и невидимыми бедами. И, наверное, прав Нягол (и не он один), утверждая, что даже для сферы материальной усреднение гибельно как стимул, как перспектива, не говоря уж об областях духа. Прав-то прав, но кто же будет точным и беспристрастным судией, той Фемидой с всевидящим взором, призванной заменить нынешние неуклюжие средние тарифы, нормы, ставки, проценты, за которыми стоят государство, министры, директора, плановики и бухгалтеры, вся эта армия блюстителей статус-кво, с грехом пополам выдерживающая ливни, но избегающая любого незапланированного дождика, любой дополнительной поливки? Ясности нет, практической ясности, застонал про себя Весо, и мысль о невозвратимости Кристины безми-лостно обожгла его. Потерял ее, навсегда — недолюбленную, недооцененную, недослушанную. И как раз, когда на пороге зрелость, осень жизни, когда сгущается само время и такому человеку, как он, нужны делаются верные друзья, бескорыстные советники, устоявшие перед соблазнами жизни души...
— Знаешь, о чем я думаю? — он очнулся от слов Нягола.— О трагической доле политиков в наши дни. Причем не в бедных или отсталых странах, и не в маленьких, а в больших и передовых. Как спят эти люди и что видят во сне...— Весо промолчал, все еще думая о своем.— Уж не сектантски ли воспринимаем мы такую мировую вещь как бытие единственной нашей земли, такой одинокой среди мертвого космоса? — Весо опять промолчал.— Что-то есть в этом безумное, Весо, какие-то силы мистические, которые нас доко-леблют до погибельных рубежей. Я отказываюсь их понять.
Весо продолжительно на него поглядел и с недрогнувшим лицом поднял рюмку.
Подзаправленный вином и одуревший от ополовиненной пачки сигарет, Нягол отклонил предложение Весо ночевать у него и двинул домой. Время было позднее, город видел свои сны, летние, под стать теплой ночи. В голове шумело от разговора с Весо. Странный человек — вроде бы многое сумел понять, а... От страха, наверное, государственный человек обзаводится этаким государственным страхом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108