Чочев, теперь уже взвешивая каждое предложение, пообещал лично озаботиться изысканием возможностей параллельной работы, но тут же заявил, что это вызовет перегрузку рабочих групп, приведет к распылению сил и в конечном счете отразится неблагоприятно на обеих разработках. Ведь хорошо известно, что новая тема — вовсе не чья-то блажь. Он понимает доводы своего коллеги и друга профессора Няголова, признаться, и сам он до недавнего времени верил в его графики, но консультация с уважаемым академиком Тенчевым убедила его в их неточности (вполне, разумеется, объяснимой, но все же, увы, неточности). Академик Тенчев здесь, прибавил он, и, если имеются какие-либо сомнения или вопросы, покорнейше его прошу разъяснить. Повторяю, я не зарекаюсь от попыток совершить почти невозможное, точнее, шагнуть в нежелательное...
Теодор был точно громом поражен. Не требовалось благосклонного кивка академика, все и так становилось ясным: Теодора обманул и подвел академик Тенчев, светило, замигавшее при первом же остром порыве административного ветра. Я пойду с этим вопросом в президиум, внезапно расхрабрился он, буду бороться до конца...
Он не знал, что Чочев с академиком не встречался, что с тем разговаривали в другом месте и только после этого Чочев позвонил академику, высказав сожаление по поводу оборота дел, ведь он сам, как известно, был радетелем разработок профессора Няголова. Но где они, эти дополнительные лаборатории, лаборанты и материалы для параллельной работы, где они...
Несколько дней подряд он не вылезал из лабораторий, избегая встречи с Чочевым, а по вечерам готовил для президиума академии папку с изложением мотивов. Почему получается так, думал он, что за всякий шаг в своей жизни, большой или малый, приходится платить полной мерой, хлебать горечь, искать чьей-то поддержки, снисхождения, а то и милости? И впрямь — почему?
Ответа не было.
В этот день, в среду, он собирался пойти в академию поговорить с одним из ученых секретарей, перед тем как вручить папку со своим изложением. Хотел сделать это утром, но голова так раскалывалась, что он завернул в свой кабинет. Надо было посидеть, выпить пару таблеток аспирина, он его всегда держал при себе, и потом, с отболевшей головой, двинуться в академию.
Каково же было его удивление, когда вскоре в кабинете его появилась Милка. Он еще в дверях заметил растерянность на ее лице, внутри что-то тревожно кольнуло: жена не приходила сюда просто так, не позвонив предварительно.
Милка подошла, молча вынула из сумки зеленоватый блокнот и так же молча подала его Теодору, а сама опустилась в кожаное обтрепанное кресло, бывшую Чочевскую мебель.
— Читай,— тихо произнесла она после паузы,— в конце.
Непослушными пальцами Теодор принялся листать блокнот, взгляду не удавалось задержаться ни на одной строке. На последней страничке, в самом низу, под написанным рукой дочери (почерк он наконец узнал), стояла дата — понедельник, позавчера... Теодор машинально перевернул страничку. «На первый взгляд,— записала Элица,— человек рождается не случайно: его зачинают двое, связанные любовью или стечением обстоятельств, инстинктом, привычкой, допустим, даже расчетом. Все как будто бы ясно. И все же рожденный ими себя не знает, потому что не знает по-настоящему своих создателей... В детстве я не сомневалась, что взяла что-то от обоих, разумеется, самое лучшее — скажем, папину внешность и его ум или мамину трезвость и сметливость. Однако последние годы отдаляют меня от обоих, от отца особенно, хотя он всегда был мне ближе. Странно, что в это же самое время я открывала дядю». Теодор вздрогнул. «В нем есть мощь, он походит на дуб, мое любимое дерево. В нем я нахожу многое такое, к чему стремлюсь сама и чего мне так не хватает,— от здоровья до мудрости. Несколько лет назад, придя в себя после первого припадка, я верила, что это самое большое испытание в моей жизни. Что же мне думать теперь, оказавшись перед этим открывшимся вдруг братоотступничеством?..
Кто я и чья? Почему судьба выбрала меня искупительной жертвой?
От ответа на этот вопрос зависит, как мне жить дальше...»
Теодор, задрожав, оперся на стол, стиснул блокнот одеревеневшими пальцами. Какой-то автоматический дятел принялся выбивать в его висках одно-единственное слово, очень древнее, встречаемое в великих книгах, произносимое знаменитыми героями, а в памяти вставал с невыносимой ясностью осенний день, внушительный кабинет, воткнутая, как праболгарское копье, ручка. Неужели тот подпольный день, давно уже погребенный, воскресает, собственной дочерью вызываемый к жизни?
Он чувствовал, что тело его мягчает, мощные струи размывали его изнутри, образуя податливые пещеры, он стал таять и расползаться, пока не очутился наконец на ковре.
Так начались кошмарные дни и ночи в Теодоровом доме.
Теодор решительно не хотел признавать перед Милкой правду — заявил, что ничего не понимает и, если не считать мелочей, грехов перед братьями не имеет, что дневник Элицы (в тот же день возвращенный на место) — плод самовнушения, бред. Он читал о таких случаях — болезненные идеи-фикс, порожденные галлюцинациями, случайными впечатлениями, навязчивыми мыслями и черт его знает чем еще. Элицу надо серьезно лечить, он даже думает обратиться к опытному психиатру — к профессору Шипкову, например.
Милка его выслушивала с недоверием — обморок Теодора не давал ей покоя. Она ничего не знала о прежней жизни мужа, не могла увязать его злополучного мюнхенского студенчества с каким-либо тайным грехом перед братьями, особенно перед Няголом, знала только, что дед Петко в то время был человеком зажиточным и содержание сына за границей не особенно его затрудняло. Не находилось за что уцепиться и в более поздние времена, за исключением, пожалуй, периода, когда Нягола уволили и исключили из партии. Но и Теодор тогда был обычным беспартийным ассис-тентиком, которого долгие годы держали в тени, вполне возможно, что из-за брата, чуть ли не отлученный от науки, он едва концы с концами сводил возле химии. И все же этот обморок... У такого человека, как Теодор, случайностей не бывает — неужто навис над их домом какой-то рок? А самое главное — Элица, откуда у нее столь подозрительные внушения?
Эти вопросы не шли у нее из головы. Если был грех, отец и дочь не могли не выдать себя. Если греха не было, значит, было, боже упаси, кое-что похуже — признаки какой-то Теодоровой тайной болезни, о которой он умолчал, оставив ее в наследство дочери...
Она начала тайком наблюдать за ними, и за несколько недель сомнения ее обратились в предчувствие беды, нависшей над их домом. За исключением отдельных моментов, когда она становилась прежней, Элица погружалась все больше в мрачное свое уединение, отвечала отрывисто, от глаз ее веяло холодом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Теодор был точно громом поражен. Не требовалось благосклонного кивка академика, все и так становилось ясным: Теодора обманул и подвел академик Тенчев, светило, замигавшее при первом же остром порыве административного ветра. Я пойду с этим вопросом в президиум, внезапно расхрабрился он, буду бороться до конца...
Он не знал, что Чочев с академиком не встречался, что с тем разговаривали в другом месте и только после этого Чочев позвонил академику, высказав сожаление по поводу оборота дел, ведь он сам, как известно, был радетелем разработок профессора Няголова. Но где они, эти дополнительные лаборатории, лаборанты и материалы для параллельной работы, где они...
Несколько дней подряд он не вылезал из лабораторий, избегая встречи с Чочевым, а по вечерам готовил для президиума академии папку с изложением мотивов. Почему получается так, думал он, что за всякий шаг в своей жизни, большой или малый, приходится платить полной мерой, хлебать горечь, искать чьей-то поддержки, снисхождения, а то и милости? И впрямь — почему?
Ответа не было.
В этот день, в среду, он собирался пойти в академию поговорить с одним из ученых секретарей, перед тем как вручить папку со своим изложением. Хотел сделать это утром, но голова так раскалывалась, что он завернул в свой кабинет. Надо было посидеть, выпить пару таблеток аспирина, он его всегда держал при себе, и потом, с отболевшей головой, двинуться в академию.
Каково же было его удивление, когда вскоре в кабинете его появилась Милка. Он еще в дверях заметил растерянность на ее лице, внутри что-то тревожно кольнуло: жена не приходила сюда просто так, не позвонив предварительно.
Милка подошла, молча вынула из сумки зеленоватый блокнот и так же молча подала его Теодору, а сама опустилась в кожаное обтрепанное кресло, бывшую Чочевскую мебель.
— Читай,— тихо произнесла она после паузы,— в конце.
Непослушными пальцами Теодор принялся листать блокнот, взгляду не удавалось задержаться ни на одной строке. На последней страничке, в самом низу, под написанным рукой дочери (почерк он наконец узнал), стояла дата — понедельник, позавчера... Теодор машинально перевернул страничку. «На первый взгляд,— записала Элица,— человек рождается не случайно: его зачинают двое, связанные любовью или стечением обстоятельств, инстинктом, привычкой, допустим, даже расчетом. Все как будто бы ясно. И все же рожденный ими себя не знает, потому что не знает по-настоящему своих создателей... В детстве я не сомневалась, что взяла что-то от обоих, разумеется, самое лучшее — скажем, папину внешность и его ум или мамину трезвость и сметливость. Однако последние годы отдаляют меня от обоих, от отца особенно, хотя он всегда был мне ближе. Странно, что в это же самое время я открывала дядю». Теодор вздрогнул. «В нем есть мощь, он походит на дуб, мое любимое дерево. В нем я нахожу многое такое, к чему стремлюсь сама и чего мне так не хватает,— от здоровья до мудрости. Несколько лет назад, придя в себя после первого припадка, я верила, что это самое большое испытание в моей жизни. Что же мне думать теперь, оказавшись перед этим открывшимся вдруг братоотступничеством?..
Кто я и чья? Почему судьба выбрала меня искупительной жертвой?
От ответа на этот вопрос зависит, как мне жить дальше...»
Теодор, задрожав, оперся на стол, стиснул блокнот одеревеневшими пальцами. Какой-то автоматический дятел принялся выбивать в его висках одно-единственное слово, очень древнее, встречаемое в великих книгах, произносимое знаменитыми героями, а в памяти вставал с невыносимой ясностью осенний день, внушительный кабинет, воткнутая, как праболгарское копье, ручка. Неужели тот подпольный день, давно уже погребенный, воскресает, собственной дочерью вызываемый к жизни?
Он чувствовал, что тело его мягчает, мощные струи размывали его изнутри, образуя податливые пещеры, он стал таять и расползаться, пока не очутился наконец на ковре.
Так начались кошмарные дни и ночи в Теодоровом доме.
Теодор решительно не хотел признавать перед Милкой правду — заявил, что ничего не понимает и, если не считать мелочей, грехов перед братьями не имеет, что дневник Элицы (в тот же день возвращенный на место) — плод самовнушения, бред. Он читал о таких случаях — болезненные идеи-фикс, порожденные галлюцинациями, случайными впечатлениями, навязчивыми мыслями и черт его знает чем еще. Элицу надо серьезно лечить, он даже думает обратиться к опытному психиатру — к профессору Шипкову, например.
Милка его выслушивала с недоверием — обморок Теодора не давал ей покоя. Она ничего не знала о прежней жизни мужа, не могла увязать его злополучного мюнхенского студенчества с каким-либо тайным грехом перед братьями, особенно перед Няголом, знала только, что дед Петко в то время был человеком зажиточным и содержание сына за границей не особенно его затрудняло. Не находилось за что уцепиться и в более поздние времена, за исключением, пожалуй, периода, когда Нягола уволили и исключили из партии. Но и Теодор тогда был обычным беспартийным ассис-тентиком, которого долгие годы держали в тени, вполне возможно, что из-за брата, чуть ли не отлученный от науки, он едва концы с концами сводил возле химии. И все же этот обморок... У такого человека, как Теодор, случайностей не бывает — неужто навис над их домом какой-то рок? А самое главное — Элица, откуда у нее столь подозрительные внушения?
Эти вопросы не шли у нее из головы. Если был грех, отец и дочь не могли не выдать себя. Если греха не было, значит, было, боже упаси, кое-что похуже — признаки какой-то Теодоровой тайной болезни, о которой он умолчал, оставив ее в наследство дочери...
Она начала тайком наблюдать за ними, и за несколько недель сомнения ее обратились в предчувствие беды, нависшей над их домом. За исключением отдельных моментов, когда она становилась прежней, Элица погружалась все больше в мрачное свое уединение, отвечала отрывисто, от глаз ее веяло холодом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108