Сколько раз я спрашивала себя — что ты за человек? Что за магию ты излучаешь, если люди так обманываются в тебе, считая тебя чувствительным и благородным? А сколько вытерпела я и от женской зависти, и от желчных реплик неудачливых ухажеров? Вот ведь, думала, как несправедливо может судить человек задетый. И хотя шестым чувством я улавливала тонкое твое снисхождение и ко мне, и к моему пению, считала все же, что это у тебя чисто внешнее, от самоуглубленности, от незнания, верила в глубине души, что это не так, что ты ценишь и меня, и добытое мной трудами и самоограничением. Ты слушаешь?
— Конечно.
— Более того, я читала и перечитывала твои книги и, сравнивая их с тобой, открывала полную гармонию между вами, и это ощущение делалось все сильнее. А ведь я тебя боготворила, Нягол, бывали такие дни и даже месяцы...
Нягол закурил, с остервенением втягивая дым, а Маргарита продолжала:
— Был период, когда я считала тебя большим, даже мировым писателем. Но постепенно начала прозревать. Не только из-за этой балованной племянницы, хотя твое отношение к ней меня оскорбляет. Ты удивишься, но я совсем недавно перечитала твои главные книги. Читала ночью, внимательно, как посторонний человек. И знаешь, что я обнаружила? Это холодные, точно рассчитанные книги, чувство в них расставлено по углам, в словах же — как бы тебе сказать? — ощущается эдакое страдание ума, питаемое равнодушным сердцем... Понимаешь, ты можешь страдать умом, ты прирожденный философ или государственный деятель — но не писатель. Ты не способен любить просто так, не размышляя над чувством...
Нягол слушал пораженный. Как в старой магии, Маргины слова задымились, наполняя сознание, и выступило из едкого хаоса узкое лицо девушки-мима из ночного клуба, он ясно вспомнил ее слова: Вы склонны пренебрегать чувствами, предпочитая мысль, вы судите мысль и от ее имени все остальное, понимаете? Вы должны написать книгу, на прежние совсем не похожую.
— Марга,— глухо произнес он,— я слушал тебя внимательно. Знаешь, я человек не сентиментальный, но, кажется, сам того не заметив, стал и недобрым. Неправда, что я тебя не любил — во всяком случае, я к тебе привязался и, признаться, все еще тебя хочу...— Маргарита вздрогнула.— Ты мне жестоких слов наговорила, я на них не вижу ответа ни для тебя, ни для себя. Я тебя недооценивал, но не нарочно, и вообще все это не со зла. Просто уж я такой. Что тебе еще сказать... Думаю, нам лучше расстаться на какое-то время, каждому спрятаться в своем дупле — со своими ранами и надеждами. А дальше — время покажет.
Маргин подбородок, тот самый, что возбуждал столько женских симпатий и мужских желаний в оперном зале, мелко задрожал, молочная шея жертвенно склонилась, словно готовая к закланию.
— Я этого ожида-а-а-ла,— произнесла Марга глубоким грудным голосом.— В Зальцбурге еще и потом, когда ты не объявился, словечка не проронил, словно я возвращалась с рынка...— Ресницы ее сомкнулись, шея матово поблескивала, полы пеньюара распахнулись.— Хорошо, давай, как ты хочешь, но при одном условии: пускай это будет конец. Я не желаю никаких надежд — ни-ка-ких!
Нягол, увидев, как заходили мускулы у нее на шее, не сдержался. Сгреб ее с кресла, так что хрустнуло в позвоночнике и покачнулась веранда, и бросился с обмякшей Маргой в раскрытую дверь.
Вернувшаяся после обеда Элица застала Маргариту за кухонными хлопотами. Из комнаты раздавался стук пишущей машинки. Помирились, обрадовалась Элица и кинулась помогать Маргарите.
А вечером, совершенно сбитая с толку, она махала вместе с дядей с перрона вслед удаляющейся Маргарите, занявшей все окошко вагона.
— Тетя Марга поехала отдыхать на море,— объявил Нягол, как только поезд скрылся в низине.
В тот день они поднялись рано, позавтракали и, одевшись по-спортивному, отправились в село. В предзакатной сухости уже ощущалось лето, все вокруг будто присыпалось мелкой пылью. Эта пыльная блеклость, изредка отдающая холодком, обещала бесконечный знойный день. Они спускались вниз к остановке, и Нягол мимоходом оглядывал встающий ото сна город. Через час из этих бетонных дупел поползет человеческий муравейник — к заводам и канцеляриям, по магазинам и рынкам. Чуть позднее зарычат машины многочисленного начальства, пойдут оперативки и совещания. А с противоположной стороны, от вокзала, аэродрома и автобусных линий, всякий хлынет народ. Парикмахеры в увешанных снимками и цветными вырезками парикмахерских начнут распутывать местное и международное положение, в первую же очередь спорт, мужская половина артистической богемы накинется на суп из рубцов, эпически одолевая похмелье. И надо всем этим — немилосердно припекая — будет подниматься солнце, от которого, по речению древних римлян, нам не следует отступаться.
Нягол вышагивал отмеренно, сохраняя инерцию и при спусках, рядом, как коза, семенила Элица, не разошедшаяся еще после раннего вставанья. Интересно, а ей о чем говорил утренний город? Она, наверное, не ощущала его многослойности...
В последние недели он писал усиленно, но раз-бросанно: отдельные эпизоды, разговоры, фрагменты, авторские размышления.
Как раз об этих пластах, дымящихся, ферментирующих, вроде бы ясных, а развернешь их — сплошной туман. Таким сплошным туманом был, к примеру, племянник Динё, которого удалось избавить от тюрьмы с условным приговором и наставничеством, взятым на себя перед первым человеком округа. Трифонов, видимо, не ожидал подобной развязки их второй встречи и думал бог знает что — на его глазах Нягол разговаривал с центром на «ты», спешно вылетел, вернулся, сам пожелал увидеться — тут что-то не то, тайный умысел, связанный с округом, надо с ог-лядочкой, задобрить литературное светило, свойский разговорчик и к месту вставленная, хорошо подобранная информация о задачах сегодняшнего этапа, о перспективах и далеких прицелах, концентрациях, инте-грациях, интеллектуализациях, организациях, модернизациях... Он, помнится, слушал его бегло, зато наблюдал зорко — то трезвого, то воспламененного, объятого то общественной бодростью, то государственной озабоченностью — попробуй-ка, опиши такого.
Впрочем, по уши увязший в обязанностях, он поддавался описанию довольно легко. Гораздо труднее шло с людьми наподобие Динё, сельские хитрованы и государственные оплошники, потомственные накопители своего и беспечные расточители общего — вот где зарыта собака, Нягол...
— Дядя, куда тебя отнесло? — привел его в себя Элицын голос.
— Здесь я, племянница.
— Ушел в свои мысли, а с тропинки не сбился,— заметила Элица и объявила вдруг: — А я видела во сне тетю Маргу!
Нягол взглянул на нее краешком глаза.
— Честное пионерское, я тарелки мыла в каком-то баре, и тут она приезжает на огромном белом лимузине, заказывает кокосовое молоко, подмигивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Конечно.
— Более того, я читала и перечитывала твои книги и, сравнивая их с тобой, открывала полную гармонию между вами, и это ощущение делалось все сильнее. А ведь я тебя боготворила, Нягол, бывали такие дни и даже месяцы...
Нягол закурил, с остервенением втягивая дым, а Маргарита продолжала:
— Был период, когда я считала тебя большим, даже мировым писателем. Но постепенно начала прозревать. Не только из-за этой балованной племянницы, хотя твое отношение к ней меня оскорбляет. Ты удивишься, но я совсем недавно перечитала твои главные книги. Читала ночью, внимательно, как посторонний человек. И знаешь, что я обнаружила? Это холодные, точно рассчитанные книги, чувство в них расставлено по углам, в словах же — как бы тебе сказать? — ощущается эдакое страдание ума, питаемое равнодушным сердцем... Понимаешь, ты можешь страдать умом, ты прирожденный философ или государственный деятель — но не писатель. Ты не способен любить просто так, не размышляя над чувством...
Нягол слушал пораженный. Как в старой магии, Маргины слова задымились, наполняя сознание, и выступило из едкого хаоса узкое лицо девушки-мима из ночного клуба, он ясно вспомнил ее слова: Вы склонны пренебрегать чувствами, предпочитая мысль, вы судите мысль и от ее имени все остальное, понимаете? Вы должны написать книгу, на прежние совсем не похожую.
— Марга,— глухо произнес он,— я слушал тебя внимательно. Знаешь, я человек не сентиментальный, но, кажется, сам того не заметив, стал и недобрым. Неправда, что я тебя не любил — во всяком случае, я к тебе привязался и, признаться, все еще тебя хочу...— Маргарита вздрогнула.— Ты мне жестоких слов наговорила, я на них не вижу ответа ни для тебя, ни для себя. Я тебя недооценивал, но не нарочно, и вообще все это не со зла. Просто уж я такой. Что тебе еще сказать... Думаю, нам лучше расстаться на какое-то время, каждому спрятаться в своем дупле — со своими ранами и надеждами. А дальше — время покажет.
Маргин подбородок, тот самый, что возбуждал столько женских симпатий и мужских желаний в оперном зале, мелко задрожал, молочная шея жертвенно склонилась, словно готовая к закланию.
— Я этого ожида-а-а-ла,— произнесла Марга глубоким грудным голосом.— В Зальцбурге еще и потом, когда ты не объявился, словечка не проронил, словно я возвращалась с рынка...— Ресницы ее сомкнулись, шея матово поблескивала, полы пеньюара распахнулись.— Хорошо, давай, как ты хочешь, но при одном условии: пускай это будет конец. Я не желаю никаких надежд — ни-ка-ких!
Нягол, увидев, как заходили мускулы у нее на шее, не сдержался. Сгреб ее с кресла, так что хрустнуло в позвоночнике и покачнулась веранда, и бросился с обмякшей Маргой в раскрытую дверь.
Вернувшаяся после обеда Элица застала Маргариту за кухонными хлопотами. Из комнаты раздавался стук пишущей машинки. Помирились, обрадовалась Элица и кинулась помогать Маргарите.
А вечером, совершенно сбитая с толку, она махала вместе с дядей с перрона вслед удаляющейся Маргарите, занявшей все окошко вагона.
— Тетя Марга поехала отдыхать на море,— объявил Нягол, как только поезд скрылся в низине.
В тот день они поднялись рано, позавтракали и, одевшись по-спортивному, отправились в село. В предзакатной сухости уже ощущалось лето, все вокруг будто присыпалось мелкой пылью. Эта пыльная блеклость, изредка отдающая холодком, обещала бесконечный знойный день. Они спускались вниз к остановке, и Нягол мимоходом оглядывал встающий ото сна город. Через час из этих бетонных дупел поползет человеческий муравейник — к заводам и канцеляриям, по магазинам и рынкам. Чуть позднее зарычат машины многочисленного начальства, пойдут оперативки и совещания. А с противоположной стороны, от вокзала, аэродрома и автобусных линий, всякий хлынет народ. Парикмахеры в увешанных снимками и цветными вырезками парикмахерских начнут распутывать местное и международное положение, в первую же очередь спорт, мужская половина артистической богемы накинется на суп из рубцов, эпически одолевая похмелье. И надо всем этим — немилосердно припекая — будет подниматься солнце, от которого, по речению древних римлян, нам не следует отступаться.
Нягол вышагивал отмеренно, сохраняя инерцию и при спусках, рядом, как коза, семенила Элица, не разошедшаяся еще после раннего вставанья. Интересно, а ей о чем говорил утренний город? Она, наверное, не ощущала его многослойности...
В последние недели он писал усиленно, но раз-бросанно: отдельные эпизоды, разговоры, фрагменты, авторские размышления.
Как раз об этих пластах, дымящихся, ферментирующих, вроде бы ясных, а развернешь их — сплошной туман. Таким сплошным туманом был, к примеру, племянник Динё, которого удалось избавить от тюрьмы с условным приговором и наставничеством, взятым на себя перед первым человеком округа. Трифонов, видимо, не ожидал подобной развязки их второй встречи и думал бог знает что — на его глазах Нягол разговаривал с центром на «ты», спешно вылетел, вернулся, сам пожелал увидеться — тут что-то не то, тайный умысел, связанный с округом, надо с ог-лядочкой, задобрить литературное светило, свойский разговорчик и к месту вставленная, хорошо подобранная информация о задачах сегодняшнего этапа, о перспективах и далеких прицелах, концентрациях, инте-грациях, интеллектуализациях, организациях, модернизациях... Он, помнится, слушал его бегло, зато наблюдал зорко — то трезвого, то воспламененного, объятого то общественной бодростью, то государственной озабоченностью — попробуй-ка, опиши такого.
Впрочем, по уши увязший в обязанностях, он поддавался описанию довольно легко. Гораздо труднее шло с людьми наподобие Динё, сельские хитрованы и государственные оплошники, потомственные накопители своего и беспечные расточители общего — вот где зарыта собака, Нягол...
— Дядя, куда тебя отнесло? — привел его в себя Элицын голос.
— Здесь я, племянница.
— Ушел в свои мысли, а с тропинки не сбился,— заметила Элица и объявила вдруг: — А я видела во сне тетю Маргу!
Нягол взглянул на нее краешком глаза.
— Честное пионерское, я тарелки мыла в каком-то баре, и тут она приезжает на огромном белом лимузине, заказывает кокосовое молоко, подмигивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108