— А ты не путаешь? — осторожно спросил Нягол.— Сюда же входит амортизация, материалы, энергия...
— Прибыль, зарплаты чиновникам и начальству,— скороговоркой дополнил Иван,— тут ты меня, братец, не учи, я на этой фабрике двадцать лет вкалываю. Я говорю о том, что работник сам выбивает. Сам, понимаешь?
Нягол вроде не верил.
— Меня спросить, так нашей фабрике от накипи поочиститься надо, столько на нее всего налипло. Во-первых, планирование. Наши люди планируют не сколько мы можем, а сколько требуется — отсюда и начинаются беды. И рабочего вводят в корысть.— Иван вздохнул.— И как иначе, если это дозволено... Не знаю, как там у вас, писателей, я книжек мало читаю, твои да еще кое-что. Последнюю твою прочитал, гладко написано, женщинам нравится, и сыновья одобряют — чего и говорить, хорошо...
Нягол слушал внимательно, и Иван почуял, что теперь самое время остановиться. Но Нягол подзуживал:
— Говори, говори, чего замолчал? Иванова шея побагровела.
— До конца мне не договорить, не по моим губам ложка.
— Договаривай, докуда осилишь.
Иван пооткашлялся и посморкался — продолжать не хотелось, но клетка была отворена и птичка пущена.
— Вот я и говорю, хоть, верно, и не прав, вечерком этак, перед тем как заснуть, думаю себе: на службах мы все говорим, а как говорим — лишь бы не проговориться о чем-то важном и щекотливом. На собрание соберемся, так там бережемся еще пуще. Домой придешь, врубишь телевизор, потом вырубишь — не для усталого человека такое дело. Тогда вот и берешься за книжку — хоть тут, думаешь, найдется то, чего тебе не хватает.— Нягол наблюдал за лицом брата: обветренная кожа, годами не видавшая солнца, кое-где синеют под ней тонкие вены.— Ну и вот, вчитаешься, словечки подобраны, глаз скользит, и как тебе сказать пояснее — вроде бы и нас описываете, а только не мы это... Мы народ маленький, как говорится, по какой-то линии все в родню выходим, не больно укроешься. Зато взлетать высоко научились, и в будущее заглядываем, и сегодняшнего стараемся не упустить, вот и получаются помехи да корысть. Ты старше меня, ученый, но я тебе так скажу, государство наше по-крупному мыслит. Да и обещает тоже по-крупному. А по моему простому разумению, слов-то надо бы поменьше, а контроль увеличить. Совестливому дай по совести, а жулика бей рублем, кто бы он ни был. Что, не прав я?
Нягол молчал.
— Меньшой мой,— продолжал брат,— по-родственному тебе признаюсь, с длинной рукой оказался, тянется за казенным, отливает и таскает бензин домой. Спрашивается, где он такое видел, кто его научил? Мы с женой гвоздя чужого не тронули, а он бидонами государственный бензин тащит — все, мол, так делают... Да что там, больно я разболтался сегодня, вместо того чтоб послушать тебя. Давай, на здоровье! Как это присказка-то была — принюхаешься — и не пахнет.
Иван чуть-чуть сполз со стула, жилистые, слабые на вид руки сложены на коленях, улыбается кротко и слегка виновато — словно не с работы вернулся, а из церкви. Что ему сказать на эти его разборы? Вроде бы нас описываете, а не мы это. Точно, не ошибался Иван, ошибался он, автор, которого лично знало правительство. Весо бы сюда сейчас, чтоб посидел в этой пропахшей кухне, чтоб послушал без возражений, чтобы взглянул на вещи с коротенькой перспективы, с будничной. Иван сказал: с одной стороны, в будущее заглядываем, с другой — сегодняшнего боимся упустить, вот и помехи. Противоречие между идеалом и социальной практикой, как выразились бы ученые мужи, а Иван сказал «помехи». Деликатное, негромкое и точное слово, к которому можно добавить только молчание. И Нягол остро почувствовал, что именно среди такого молчания вызревает мудрость — одну за другой проводишь черты под бывшим и пережитым, пока не дойдешь до наитруднейшей дроби: в числителе ты, а в знаменателе жизнь. И ничего больше — никакой эквилибристики.
Неужто он не проводил таких линий и не добирался до крайней дроби? Много раз, и вполне серьезно. Но друг является такой вот Иван и говорит тебе: осторожнее, братец, ты перепутал местами числитель и знаменатель... Когда он отправлял в печать свой последний роман, уверен был, что взвесил его на довольно точных весах, отмечающих и самые мелкие минусы. Но точные весы в аптеке, они отмечают не только мелкие минусы, но и мелкие плюсы, крупное их не касается. А Иван ему сегодня по сути сказал: попробуй-ка на товарных, взвесься на больших весах, слова у таких, как ты, весомыми должны быть.
Нягол сухо сглотнул. Неужто его шестьдесят лет оказались лишь увертюрой к чему-то, что никак не наступает? Детей не было и не будет, не было в доме близкого человека, не было любимой спутницы — Марга ею и была, и не была. На что он променял все это — на свои книги, на известность? Вещи соблазнительные, но сомнительный стоимости, особенно когда перевален хребет жизни и перед тобой считанные годы, а может, и месяцы. Весо прижимает, чтоб он взял на себя хлопотное главное редакторство, придется, говорит, снова тебя запрячь, нам нужны глубокие и прямые борозды, старый вол требуется, вроде тебя, Марга живет сценой, шьет платье за платьем и видит во мне то Париж, то Милан, то Зальцбург, для которого нет у Нягола, по ее мнению, подходящих костюмов; а сам он теряется в днях и ночах, прокуривший и пропивший свой дар, растративший отпущенные на ремесло слова,— неужели это и есть итог?
Последний роман... Четыре года изнурительной работы, из них первые два — приливами. Нет, то были не столько приливы вдохновения, сколько навыка. Он еще не ушел на пенсию, не оторвался еще от бытия общественника. Десятилетиями тянулось это кошмарное бытие, набитое заседаниями, собраниями, встречами и разговорами за и около литературы, за и около рождения новой личности, которая не спешила появляться на свет. Странно. Если бы, к примеру, акушерка, вместо того чтобы взяться и с помощью щипцов помочь беременной разродиться, засунула бы ее в какую-нибудь залу, а сама бы взгромоздилась на кафедру, чтобы оттуда разглагольствовать о великом смысле акта, о том что младенец требуется не простой, мальчишка или девчонка с обвисшими, как у английского лорда, щечками, а необыкновенный, совершенно новое существо, и со щечками, разумеется, тоже, но прежде всего с новыми органами и сознанием, существо невиданное и неслыханное, архисимметричное, архигармоничное, архипросвещенное, красивое и закаленное, с недетским взглядом, вперенным в будущее, которое завтра ляжет к его ногам, и т. д. и т. п. ...— что бы из этого вышло? Известно что. Любая акушерка знает это, и роженица тоже знает, ни одна из них и не подумала бы о подобных сеансах, спиритических, научных, популярных, все равно каких. А вот Нягол и множество собратьев его не просто позволили себе подобный эксперимент, но проводили его годами, повойничали на кафедрах и за круглым столом, клялись и давали обеты, советовались и обещали, раз в роли акушерок, другой раз в роли рожениц, а роды тем временем то запаздывали, то приходили слишком рано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108