— Мянд свой парень, не обращай внимания,— утешил Соловьев.
Другие, видимо, даже были довольны, что Березку провожал не кто-нибудь, а парень из их роты. Но Кальма это больно задело. Весь вечер он был мрачен. Еще больше насупился он утром, когда выяснилось, что в санроте они больше работать не будут. Но на следующий вечер он снова увидел Березку. На этот раз она ехала верхом рядом с лейтенантом Рейнопом.
Кальм знал Мати Рейнопа. Он узнал его еще в карантине, но тогда ему было безразлично, кто валяется на противоположных нарах. А Мати его будто бы не узнал. Мати утверждал, что у него хорошая память и что лица ребят из своей компании он запомнил навсегда. Но в карантине, по словам Рейнопа, у Энна было не свое лицо. Он, Рейноп, считал, что на верхних нарах буйствует сошедший с ума пожилой человек: никогда бы он не подумал, что это его бывший приятель из их отчаянной компании.
Кальм знал Мати Рейнопа давно. Мати, хотя он был всего на пять-шесть лет старше Энна, уже ходил в скаутских начальниках. Он был страшно честолюбив и всей душой мечтал, чтобы их стая и отряд стали во всех отношениях первыми. Мати умел все — быстро разбить палатку, в два счета разжечь костер, безошибочно ориентировался в лесу, завязывал различные узлы, великолепно играл в футбол и плавал, как рыба. Ребята говорили, что его отец директор гимназии, и это походило на правду, потому что Мати говорил по-английски и вообще знал очень много. Энн был в его отряде. Потом Мати поступил в военную школу и приходил их проведать. Скауты с завистью посматривали на его форму, на блестящие сапоги, на ремни, погоны, на таинственный значок на груди. Кадет Рейноп держался подтянуто, говорил резкими, короткими фразами и старался казаться настоящим военным. Потом они больше не видались. Энн вышел из скаутского возраста, а больше они нигде встретиться не могли. Но о Рейнопе у него сохранились не только хорошие воспоминания. Ребята уважали Мати за его ловкость, силу, находчивость, умелость, но другом они его не считали. Мати был самовлюбленный, эгоистичный парень, всегда думал только о себе. Это мешало Кальму считать Рейнопа своим другом. Поэтому, когда Рейноп напомнил, что они были вместе в скаутах и предложил и теперь остаться друзьями, Кальм пробурчал себе под нос что-то неопределенное.
Рейноп сказал, что слыхал нехороший отзыв Мянда о Кальме, и посоветовал не упрямиться и не нарушать дисциплину. Основой основ каждой армии, в том числе и Красной Армии, является дисциплина, и Кальм своим неподчинением лишь повредит сам себе. Фронта бояться не стоит. Энн заметил, что он вообще сомневается, пошлют ли их на фронт. Лейтенант Рейноп пожал плечами и сказал, что он не понимает полностью политики советского правительства в отношении эстонцев и других малых народов. Из того, как некоторое время относились к мобилизованным, он, мол, сделал вывод, что Кремль не очень-то доверяет народам Прибалтики. Теперь он этого уже не сказал бы. Но это несущественно. Если их и отправят на передовую, то они все же не попадут в безвыходное положение. Правда, процент убитых в этой войне выше, чем в прежних, но смерть ожидает не каждого солдата. Дураков и в церкви бьют, а умный сумеет и из ада выбраться, попасть домой раньше, чем надеялся.
Кальм спросил:
— Ты думаешь, что русские победят? Да к тому же еще и скоро?
— Красная Армия сильнее, чем можно было ожидать,— ответил лейтенант Рейноп.
— Я не верю в победу, — сказал Кальм,
— Солдату, не верящему в победу, не место в армии. Во всяком случае, в той армии, в чью победу он не верит.
Этот разговор на несколько дней дал Кальму пищу для размышлений. Конечно, он хотел бы скорее попасть домой. Ведь он было потерял надежду когда-нибудь еще увидеть Эстонию. Он вспомнил дом, в котором жил до войны. Двухэтажное деревянное здание во дворе. Длинный коридор. С обеих сторон квартиры. Впереди кухня, сзади комната. В кухне плита, стол, на котором в будни ели, за занавеской кровать родителей. Сперва родители спали в комнате у окна. Потом купили диван, два Мягких кресла и низкий круглый столик, а широкую пружинную кровать переставили на кухню. Кровать Энна отправилась на чердак. С тех пор он спал на диване. Раздвижной обеденный стол с толстыми ножками отодвинули к печке — на нем ели только по праздникам и когда приходили гости.
В сороковом году родители начали поговаривать о новой квартире. Не меньше чем две комнаты и кухня. Энн стал прилично зарабатывать. Да к тому же парень через год-другой женится, и тогда им придется жить, как селедкам в бочке.
— Молодые должны жить отдельно,— усмехался отец, но не возражал против смены квартиры.
Порой Энну Кальму казалось, что он дома. Лежит на диване и читает Голсуорси, Флобера, Франса, Гам-суна. Из-за портьеры проникает запах поджаренного на сале лука. Мать жарит цвибельклопс. Тихая музыка по радио. Ему тепло. Уютно. Спокойно. Никто не мешает, не подгоняет его бессмысленными приказами. Потом приходит домой отец, и они едят за большим столом. На снежно-белой скатерти сверкают ножи. Поднимается пар над блюдами и тарелками. Отец рассказывает о своих железнодорожных делах и поругивает начальство. Мать заставляет его, Энна, есть и подкладывает ему куски получше и помягче... Или другая картина. Он с друзьями играет в мяч на светло-желтом песке. На другом берегу залива виднеются шпили Таллина. Песок раскален. Манит вода. Они заплывают далеко от берега. Толкутся возле киоска с прохладительными напитками. Всем весело. Порой он видит себя совсем мальчуганом. Он ловит в луговой канаве уклеек. Пойманных рыбок помещает в ведерко из-под килек и потом снова выпускает в воду. И широко раскрытыми глазами смотрит, как торопятся они уплыть.
Иногда он видел себя в Тарту, в университете. Но редко. Как будто высшее образование и не было его величайшей мечтой.
Энн Кальм не мог представить себе, как выглядит его дом сейчас, во время войны. Отец, вероятно, по-прежнему работает на железной дороге. Железнодорожников не мобилизуют, да к тому же отец стар. А вдруг его уволили? Политрук говорит, что советских активистов преследуют. Отец был членом какой-то профсоюзной комиссии. Но ведь он маленький человек, да к тому же проработал на железной дороге больше двадцати лет. Нет, у отца, наверное, все в порядке, даже если целая четверть в словах политрука — правда. Мать, как всегда, хлопочет дома. Мянд утверждает, что в городах Эстонии острая нехватка продуктов пита ния, но Кальм не очень этому верит. Конечно, и там, наверное, похуже стало — время все же военное,— но едва ли они голодают. Пропаганда любит густые краски. Кальм сомневается и в том, что улицы Таллина переименованы немцами. Преувеличивают, наверное Ну, переименовали Нарвское шоссе в Гитлерштрассе, вот и все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69