быть может даже полками. Большие надежды возлагал он на офицеров территориального корпуса, а также на командный состав эвакуированного военного училища, Но бывшие братья по оружию разочаровали Рейнопа. Капитан Сауэр, в эстонской армии такой же, как и Реноп, командир взвода, явно заботился только о том, чтобы его батальон стал сильной боевой частью Красной Армии. Он, правда, порой ругал распоряжения, казавшиеся бесцельными, злился на затянувшийся период обучения и трудные походы, проклинал хозяйственников, которые плохо снабжали их, но службу эстонских офицеров в Красной Армии он считал само собой разумеющимся делом. У Сауэра была одна навязчивая идея. «В боях мы должны не посрамить эстонский народ»,—говорил он Рейнопу. Рейноп слушал и не осмеливался сказать о своих убеждениях. Или их начальник штаба полка. Ведь он не коммунист, но настолько исполнителен и с таким воодушевлением говорит о необходимости разбить Германию, что Рейнопу порой становится прямо-таки не по себе. Уже к лету он был вынужден в значительной степени пересмотреть свои планы. Взвод, самое большее — рота. Но и это казалось маловероятным. Теперь» когда ветер доносил треск пулеметов, Рейноп вообще не мог представить себе, как произойдет переход. Он знал лишь одно — любой ценой нужно пробиться на передовую. А там все будет зависеть от обстановки. В случае успешного наступления перейти, видимо, будет крайне трудно. В случае отступления— легче. Лучше всего, конечно, если какая-нибудь, не имеющая военного опыта часть попадет под сильный огонь, тогда он, Рейноп, увлечет за собой целый взвод, а уж отделение — наверняка. Нет, отделения мало. Рота, батальон—вот что заставило бы заговорить о нем.
Хотя решение старшего лейтенанта Рейнопа перейти к немцам стало в течение долгих месяцев непоколебимым, хотя для этого он наметил самые различные планы, предусмотрел разные возможности и старался сохранить хладнокровие, все же, приближаясь к фронту, он чувствовал себя неуверенно. Поступок, который он всегда представлял себе благородным актом, теперь уже не казался ему таким. Порой, например, беседуя с начальником штаба, он казался себе обычным жуликом, который на доверие друзей отвечает подлостью.
И в присутствии Кирсти он ловил себя на таких мыслях.
К Кирсти Рейноп не испытывал серьезного чувства, он решил, что она должна стать его любовницей, и, не обращая внимания на равнодушие девушки, упорно продолжал попытки сближения. Он часто вместе с Кирсти вспоминал Тарту, говорил об оливково-зеленом платье, которое было на Кирсти в их первую встречу, о сережках с удивительно маленькими белыми камешками. Не забыл и о кольце, не забыл ничего из того, ,что отложилось в хорошо устроенных извилинах его мозга. Заметив, что Кирсти с удовольствием ездит верхом, он позаботился, чтобы оседланные лошади всегда были под рукой. Над ним подшучивали, но это не пугало Мати Рейнопа. И не в его манере было бп отступиться от Кирсти, узнав, что ею серьезно увлечен Мянд.
Плохо, что он не понимал Кирсти до конца. Политические убеждения Кирсти вскоре стали ему ясны. Коммунистические истины заняли прочное место в голове дочери портного. Постепенно он сумел завоевать доверие Кирсти, разыгрывая человека, который перерождается в результате тяжелых испытаний. Играть было противно, но откровенность оттолкнула бы от него Кирсти. Однако многое в Кирсти осталось неуловимым. Несколько раз она позволяла поцеловать себя. Но затем оттолкнула Мати и сказала:
— Ты не любишь меня. Ты нечестен.
В Коломне, где Кирсти жила на частной квартире, Рейноп потерял самообладание. Кирсти нашла в себе силы вырваться, и Рейнопу не осталось ничего иного, как уйти.
Думая об этом, Рейноп всегда удивлялся твердости Кирсти.
Он, Мати Рейноп, потерпел поражение. С тех пор Кирсти для него больше не игра, а увлечение, которое будет терзать его и по другую сторону фронта. Страсть к Кирсти становилась все тяжелее, все мучительнее. А Кирсти ненавидела его. Нет, он был ей омерзителен.
Быть может, именно из-за Кирсти он частенько терял равновесие. Быть может. Но скоро все это будет пройденным этапом в его жизни. Он скинет с себя маску, прикрывающую его подлинное «я», искупит свой грех бесхарактерности, который увел его в сорок первом году от единомышленников. Он снова станет самим собой, сильным, гордым человеком.
Но вдруг страх охватил Мати Рейнопа. Что, если переход не удастся? Если его застрелят, как собаку? Он хотел жить, хотел, чтобы не было войны, чтобы все уже кончилось и его не терзало бы страшное, гнетущее беспокойство,
V
1
На линию фронта вышли как-то неожиданно.
Последний переход не отличался от предыдущих. Правда, на этот раз двигались днем и кормили лучше. Утром выдали белые маскировочные костюмы. Полковая колонна слилась с сугробами у дороги, с заиндевелыми деревьями и кустами. Низкие облака посыпали все вокруг плотным пепельным снегом.
К вечеру вышли из леса. Потом с обочин дороги исчез кустарник. На холмах росли отдельные кусты. Изредка попадались приземистые ели и чахлые березы.
Доносились пулеметные очереди и разрывы снарядов.
С наступлением темноты пришел приказ остановиться. Роты разместились на склонах холмов. Выслали взвод охранения. Пришел приказ костров не разжигать.
К счастью, ночь была довольно мягкая. Кальм спал плотно бок о бок с Тяэгером и Лийасом. Они расстелили на снегу плащ-палатку, на ней — шинель Тяэгера с широкими полами, а сверху натянули на себя остальные шинели и палатки. Кальм проснулся всего один раз. Справа слышались короткие то ли пулеметные, то ли автоматные очереди — он не различал их еще так точно, Рюнк. Казалось, что оружие трещит очень близко, здесь же, по другую сторону холма. Вскоре он заснул снова. Первое, что он ощутил утром, был холод. Замерзли и другие. Поднялись, старались согреться, бегали, размахивали руками.
И тут рявкнуло орудие. Совсем под боком у них, метрах в двадцати — тридцати,
Они прибыли на фронт.
Орудие было крупнокалиберное, с длинным, толстым, окрашенным белой краской стволом. Кальм удивился, что ствол орудия направлен параллельно земле. Куда оно стреляло? Неужели немцы так близко? И верно— иначе дуло орудия было бы направлено вверх. Мелькнула мысль, что рота расположилась слишком близко к батарее: если немцы начнут отвечать на ее огонь, их снаряды накроют и роту.
Выдали горячую, жирную кашу. Эта повседневная процедура прогнала чувство опасности, вызванное стреляющим орудием, его странно прижатым к земле стволом.
— Наяривают прямой наводкой,— заметил повар, накладывая кашу в котелки. Он снова вернул себе утраченную было важность.
— Ты, кашеед, придержи язык,— осадил его Вески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69