Теперь лежащий приподнялся на локтях, посмотрел своими пустыми глазами на политрука и равнодушно произнес:
— Мне... все равно... хоть расстреливайте.
Больше он не сказал ни слова. Мянду стоило огромных усилий сдержаться, он хотел уже распорядиться, чтобы силой стащили лежащего с нар, но уж очень тот был жалок, и Рейн справился с приступом ярости.
— Кто близко знает красноармейца Кальма? — спросил он людей, которые теперь подошли поближе.
— Красноармейца Кальма? — спросили в ответ— А здесь красноармейцы?
Политрук почувствовал, как начала пульсировать кровь в висках.
— Вы все красноармейцы,— резко ответил он.
В возникшей тишине отчетливо донеслось чье-то хихиканье.
— Я знаю,— взобрался на нары человек, который назвал лежащего глупым.
— Сейчас красноармеец Кальм не отдает себе отчета в своих поступках,— сказал Мянд.— Пусть он поразмыслит. Помогите ему понять, что Красная Армия не детский сад и он не трехлетний мальчик. Вечером решим, нужна ли вашему другу врачебная помощь или ему нужна гауптвахта.
Мянд соскочил с нар и вышел из землянки, ощущая свое бессилие. Во взгляде дежурного он прочел, что тот не одобряет его поведения. Действительно, он был мягок... нет, не мягок, а просто беспомощен. Так он не справится со своей задачей. А он должен уметь найти ключ именно к таким потерянным людям, как этот скорчившийся на нарах человек.
Когда за Рейном Мяндом закрылась дверь, .друг Кальма Биллем Тяэгер спросил:
— Политрук сам пришел?
Энн Кальм равнодушно глядел в потолок.
— Дежурный позвал,— объяснил появившийся на нарах тощий молодой человек с живыми глазами.
Тяэгер перевесился через край нар.
— Ты, Симуль, не будь свиньей,— сказал он своим громким, гулким голосом. И, обращаясь к Кальму, добавил: — Если к вечеру не встанешь, своими руками сброшу тебя с нар.
Дежурный сделал вид, что ничего не слышит.
За Тяэгером и Кальмом следил человек, отличавшийся от других уже своей одеждой. На нем был френч офицера эстонской буржуазной армии, галифе из крепкой диагонали. Блестели хромовые сапоги. Этот человек тоже был тощ, но под глазами у него не было темных-кругов. Он следил за всеми спокойньш и внимательным взглядом. Звали его Мати Рейноп.
— Дежурный поступил правильно,— взял он Симуля под свою защиту,— в армии военный порядок.
— Ты, дядя, откуда взялся? — вызывающе спросит Тяэгер.— И вообще — ты кто такой? Тоже мне шишка, какой-нибудь липник запаса вроде Симуля. Разрядился, точно генерал.
— Курица не птица, баба не человек, липник не офицер,— проворчал улегшийся рядом с Кальмом юноша с живыми глазами.
Мати Рейноп, не знавший Тяэгера, не обратил внимания на грубый тон.
— Мобилизован, как и ты,— спокойно ответил он.— Какой смысл сейчас говорить о звании?
Рейноп нашел правильный тон, обратился к Тяэгеру на «ты», и Тяэгеру сразу же расхотелось ссориться с ним. Да и не драчливый был у него характер. Просто он рассердился на Симуля. Каждый, у кого есть глаза и сердце, должен бы понять, что с Энном дело плохо. Уже несколько месяцев тому назад, когда они на севере рубили лес, парень сдал. Сперва Кальм был такой же, как все. Говорил еще, что хотя у немцев бесспорно высокая культура, они не умеют выбирать себе правителей. Но чем больше усыхал хлебный паек, тем глупее становились его речи. Конечно, в их батальоне положение было поганое. Снабженцы спекулировали предназначенным для людей хлебом, начальство смотрело на безобразия сквозь пальцы. Правда, перед их отъездом арестовали командира батальона и нескольких снабженцев, ходили слухи, что их ожидает расстрел, но того, что было, так легко не зачеркнешь. К тому времени, когда немцы подошли к Москве и Ленинграду, Кальм прямо-таки чушь порол. Но тогда даже у серьезных, повидавших жизнь рабочих людей появлялись нехорошие мысли. Что уж говорить о таких, как Энн! Симуль должен бы это знать.
Когда стало известно, что формируются эстонские дивизии и начала работать организационная комиссия, все радовались этому. Ожили даже те, кто, как и Энн, повесили носы. Но этого пария ничего не трогало. Сидел, нахохлившись, в углу барака, молчал и хмурился целыми днями. А если раскрывал рот, то говорил такое, что прямо хоть к стенке его ставь. Вот и здесь, в землянке, он не желает ни на что обращать внимания.
Вдруг Энн Кальм приподнялся. Распахнул полы ватника и, указывая на себя, яростно закричал:
— Красноармеец! Армия! Красная Армия! Неужели это Красная Армия?!
Рейноп промолчал.
Лежащий у стены человек с опухшими ногами поднял голову и сказал:
— Когда пойдешь по своим делам, поговори с ребятами из других землянок. Вот это Красная Армия. И эта Красная Армия разгромила фрицев под Москвой.
Кальм снова откинулся на нары. Глаза, в которых горело злобное пламя, погасли. Пусть, кому охота, говорят о Красной Армии, об эстонских частях, о войне — его все это не касается. Он солдатом не будет. Энн Кальм уже забыл, что когда-то он думал по-другому. Когда началась война, тогда он без колебаний отправился на сборный пункт. Да, в начале войны это казалось Кальму само собой разумеющимся. Когда отец вечером первого дня войны сказал, что «тебе, парень, видно, доведется поносить солдатскую шинель», он согласно кивнул головой. За осень и зиму все в нем смешалось. В мыслях ожили все предрассудки и доводы, которые внушали ему со школьной скамьи, против коммунизма, советского строя и русского народа.
Теперь Энн Кальм ни на что не надеялся. Ни о чем не мечтал. Ни во что не верил. Лишь изредка, как в тумане, возникали картины детства, он видел Таллин, родителей и друзей, и в его душе что-то болезненно шевелилось. Раньше он часто спорил сам с собой. В трудармии, куда его послали вместо фронта, его «я» как бы раздвоилось, и эти два «я» спорили долгими часами. Постепенно он стал безразличен ко всехму, даже к своей судьбе. Он не умывался, валялся на нарах, буквально ни о чем не думая.
После обеда Кальм сполз с нар и, волоча ноги, вышел из землянки. Яркое апрельское солнце заставляло жмуриться. Он подошел к ближайшему дереву. Не услышал, как кто-то крикнул ему, что уборные дальше и что нельзя загаживать землю у жилья. Застегнув брюки, он потащился за землянку. Никакой цели у него не было, он действовал, как во сне. Вдруг он обнаружил, что находится возле кучи отбросов. Он остановился. Хотел пойти дальше. Сделал даже несколько шагов, но повернул обратно. Среди картофельной шелухи и почерневших капустных листьев лежала свежая суповая кость, на которой еще оставалось немного мяса. Он исподлобья долго смотрел на нее, вяло размышляя, что на лесоразработках от таких кусков не отказывались.
— Что вы здесь делаете? — услыхал он вдруг взволнованный женский голос.
Будь то мужской голос, Кальм не обратил бы внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69