Они молча смотрели друг на Друга.
- Фердинанд Лоог,- повторила женщина.- Он среднего роста. Двадцать семь лет ему. Когда война началась, ему как раз исполнилось двадцать четыре.
Серьезный, старательный. Я могу карточку показать, обождите, сейчас я 'принесу.
- Не надо, мамаша, не надо,-- сказал Лгур. Бойцы растерянно топтались на месте. Что сказать?
Все получилось так неожиданно. Они очень часто видели смерть, но, оказывается, о смерти труднее говорить, чем видеть ее.
Женщине поведение бойцов показалось странным. Материнский инстинкт подсказал ей, что солдаты что-то скрывают.
- Я все же принесу карточку.
- Не нужно,- повторил Агур.
- Мы знали вашего сына,- сказал Мянд. - Были в одном отделении.
- Под Луками и...
- Он долго был писарем в хозчасти.
Каждый сказал. И каждый смотрел мимо матери Лоога.
- Что с ним?
Голос матери дрогнул. Она уже догадалась о судьбе сына. В уголках глаз заблестели слезы.
Никто не осмеливался первым сказать правду.
- Он ранен? Убит?
- Ваш сын пал на Эмайыги,- сказал Мянд. Тяэгер "подошел к матери ефрейтора Лоога.
- У вас был хороший сын,- сказал он и обнял ее плечи.- Он был хороший парень, дельный парень и делал все, что мог.
Мать посмотрела на солдат и едва слышно спросила:
- Где он похоронен?
Когда они были уже на шоссе, Тяэгер сказал: - Мы должны были вытащить его из воды. Теперь
у него нет и могильного холмика. И матери некуда
сходить.
Рота пошла дальше.
Утром все с восторгом читали приказ Верховного главнокомандующего, в котором сообщалось об освобождении столицы Эстонской ССР,
XV
1
Кальм, провожая взглядом старушку, быстро по дороге, откусил яблоко.
Бои перешли на Сааремаа К
Здешняя природа немного напоминала Кальму плит земли северного побережья - там тоже были каменные ограды и рос можжевельник. Низкие плитняковые заборы начинались сразу под Таллином, за Леваческим полем, на склоне Ласиамяги. Земля там покрыта чахлой травой. Каменные ограды всегда вызывали у Кальма какое-то безотрадное ощущение. На Мухумаа и Сааремаа он увидел ограды из массивных гранитных валунов. Здесь вдоль оград часто росли кусты и деревья. Конечно, были и голые, выжженные участки, обвалившиеся ограды, но облик Сааремаа определяли не они, а крепкие и могучие каменные валы. И можжевельник и ветряки. На материке ветряные мельницы выглядели повседневно, обычно. В них не было и признаков романтики. К тому же большинство из них были заброшены или их использовали совсем не по назначению. Здесь ветряки были легкие, воздушные, хотя многие из них совсем развалились. Быть может, именно замшелые доски, покосившиеся, поломанные крылья и придавали им особенную прелесть.
Тяэгер недолюбливал сагрсмааские каменные рады.
- Каждая усадьба как крепость,- ругался он.- С пулеметом и не пытайся подойти.
1 Сааремаа - большой остров в Балтикой мере Зстонии.
Кальм признавал справедливость слов друга. Немцы при отступлении умело использовали своеобразие здешних усадеб. Счастье, что хоть на материке в деревнях не было таких могучих оград. Иначе они сейчас воевали бы не на Сааремаа, а где-нибудь возле Рапла или Мярьямаа. Но это Кальм сказал Тяэгеру так просто, для разговора. Он так же хорошо, как и товарищ, понимал, что бои на Сааремаа носили такой ожесточенный характер потому, что немцам некуда отступать, за спиной рокотало море. Поэтому-то они и вцепились в саа-ремааские каменные ограды.
Сладкие, сочные сааремааские яблоки прямо таяли во рту. Яблоко, которое сейчас ел Кальм, он получил от старухи. Та просила показать, где помещается их больница. Он не сразу понял, чего хотела старушка.
- Больница, сынок, где солдатиков перевязывают,- объяснила она.- Думала яблочек отнести солдатам. У нас красивые яблоки. Возьми и ты - на островах яблоки вкуснее, чем на Большой земле.
Кальм указал старушке дом, куда доставляли раненых. Среди раненых, которых недавно отправили на машине в тыловой госпиталь, он видел и Снмуля, хотя тот и выглядел здоровым. Наверное, снова головные боли, которые странным образом усиливаются во время боев или накануне. Кальм смотрел вслед старой женщине, и что-то сдавило ему горло. Он следил за старушкой, пока она не исчезла за поворотом дороги, потом подошел к Тяэгеру - тот разговаривал с Рюнком.
Рота только что позавтракала, осталось немного свободного времени.
Рюнк говорил:
- Война все поломала. Многие убиты, и бои еще не кончились. У меня была жена, был сын, теперь их нет. В квартире живут чужая женщина и чужой ребенок,- понимаешь ты, что это значит? Я знал, что ждет меня в Таллине, знал уже с Эмайыги. Но все же не было для меня ужаснее переживания, чем когда я открыл дверь и у стола сидели чужая женщина и чужой мальчик До этого я надеялся. И вот сижу здесь одинокий, как волк, и спрашиваю у себя: зачем я еще живу? Но не я один. У Тислера растут два сына и дочь, а сам Тислер спит вечным сном. Мне жаль смотреть на Вески. Он во все края посылает письма, хотя знает, что почта еще не работает. Он боится и надеется, сам не знает, что в нем
сильнее - страх или надежда. Помнишь, как мы радовались, когда пришел Аава, которого мы потом похоронили под елями на опушке, и сказал, что дивизия выступает? Теперь я хожу как очумелый, и Вески грустный, как никогда. Я думал> что, когда вернусь в Эстонию, все плохое останется за спиной, но именно теперь война так скрутила меня, что в могиле, наверное, было бы лучше
- Я одинокий, и мне проще,--сказал Тяэгер.- Я вижу, как ты мучаешься. Да и разве словами твое горе облегчишь? После Эмайыги ты сам на себя не похож, я тогда уже понял - что-то случилось. А ты молчал, а если человек молчит, ему еще хуже. Мянд молодец, что погнал тебя в Таллин. Теперь ты хоть заговорил.
- Первый человек, который обратился ко мне в Таллине, была женщина. Она. спросила меня, не знаю ли я Раймонда Лаурика. Это была незнакомая женщина лет тридцати - тридцати двух. У нее были бледные щеки, темные круги под глазами, и смотрела она на меня так, что чертовски трудно было ответить "нет". Но пришлось ответить, потому что я не знаю такого человека. Женщина сказала мне, что этот Раймонд Лаурик был в Ленинграде и прислал оттуда открытку. И из Вологды он отправил письмо, и это письмо, которое женщина мне показала, было последнее известие от ее мужа. Я обнадеживал, как умел. Сказал, что корпус у нас большой, полков, батальонов и специальных частей много. Она описала своего мужа, и все, что она сказала, я помню и сейчас. Немного повыше меня, смуглый, почти брюнет. На нем, мол, был синий костюм в тонкую светлую полоску и черный дождевик, на голове кепка. Еще шутил, что на волну идти как-то странно. Этот мужчина, которого я не знаю, но хотел бы знать, сказал, вернется, и женщина все еще верит несмотря то, на Тартуском шоссе она следила за прохождением наших войск, но мужа не встретила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
- Фердинанд Лоог,- повторила женщина.- Он среднего роста. Двадцать семь лет ему. Когда война началась, ему как раз исполнилось двадцать четыре.
Серьезный, старательный. Я могу карточку показать, обождите, сейчас я 'принесу.
- Не надо, мамаша, не надо,-- сказал Лгур. Бойцы растерянно топтались на месте. Что сказать?
Все получилось так неожиданно. Они очень часто видели смерть, но, оказывается, о смерти труднее говорить, чем видеть ее.
Женщине поведение бойцов показалось странным. Материнский инстинкт подсказал ей, что солдаты что-то скрывают.
- Я все же принесу карточку.
- Не нужно,- повторил Агур.
- Мы знали вашего сына,- сказал Мянд. - Были в одном отделении.
- Под Луками и...
- Он долго был писарем в хозчасти.
Каждый сказал. И каждый смотрел мимо матери Лоога.
- Что с ним?
Голос матери дрогнул. Она уже догадалась о судьбе сына. В уголках глаз заблестели слезы.
Никто не осмеливался первым сказать правду.
- Он ранен? Убит?
- Ваш сын пал на Эмайыги,- сказал Мянд. Тяэгер "подошел к матери ефрейтора Лоога.
- У вас был хороший сын,- сказал он и обнял ее плечи.- Он был хороший парень, дельный парень и делал все, что мог.
Мать посмотрела на солдат и едва слышно спросила:
- Где он похоронен?
Когда они были уже на шоссе, Тяэгер сказал: - Мы должны были вытащить его из воды. Теперь
у него нет и могильного холмика. И матери некуда
сходить.
Рота пошла дальше.
Утром все с восторгом читали приказ Верховного главнокомандующего, в котором сообщалось об освобождении столицы Эстонской ССР,
XV
1
Кальм, провожая взглядом старушку, быстро по дороге, откусил яблоко.
Бои перешли на Сааремаа К
Здешняя природа немного напоминала Кальму плит земли северного побережья - там тоже были каменные ограды и рос можжевельник. Низкие плитняковые заборы начинались сразу под Таллином, за Леваческим полем, на склоне Ласиамяги. Земля там покрыта чахлой травой. Каменные ограды всегда вызывали у Кальма какое-то безотрадное ощущение. На Мухумаа и Сааремаа он увидел ограды из массивных гранитных валунов. Здесь вдоль оград часто росли кусты и деревья. Конечно, были и голые, выжженные участки, обвалившиеся ограды, но облик Сааремаа определяли не они, а крепкие и могучие каменные валы. И можжевельник и ветряки. На материке ветряные мельницы выглядели повседневно, обычно. В них не было и признаков романтики. К тому же большинство из них были заброшены или их использовали совсем не по назначению. Здесь ветряки были легкие, воздушные, хотя многие из них совсем развалились. Быть может, именно замшелые доски, покосившиеся, поломанные крылья и придавали им особенную прелесть.
Тяэгер недолюбливал сагрсмааские каменные рады.
- Каждая усадьба как крепость,- ругался он.- С пулеметом и не пытайся подойти.
1 Сааремаа - большой остров в Балтикой мере Зстонии.
Кальм признавал справедливость слов друга. Немцы при отступлении умело использовали своеобразие здешних усадеб. Счастье, что хоть на материке в деревнях не было таких могучих оград. Иначе они сейчас воевали бы не на Сааремаа, а где-нибудь возле Рапла или Мярьямаа. Но это Кальм сказал Тяэгеру так просто, для разговора. Он так же хорошо, как и товарищ, понимал, что бои на Сааремаа носили такой ожесточенный характер потому, что немцам некуда отступать, за спиной рокотало море. Поэтому-то они и вцепились в саа-ремааские каменные ограды.
Сладкие, сочные сааремааские яблоки прямо таяли во рту. Яблоко, которое сейчас ел Кальм, он получил от старухи. Та просила показать, где помещается их больница. Он не сразу понял, чего хотела старушка.
- Больница, сынок, где солдатиков перевязывают,- объяснила она.- Думала яблочек отнести солдатам. У нас красивые яблоки. Возьми и ты - на островах яблоки вкуснее, чем на Большой земле.
Кальм указал старушке дом, куда доставляли раненых. Среди раненых, которых недавно отправили на машине в тыловой госпиталь, он видел и Снмуля, хотя тот и выглядел здоровым. Наверное, снова головные боли, которые странным образом усиливаются во время боев или накануне. Кальм смотрел вслед старой женщине, и что-то сдавило ему горло. Он следил за старушкой, пока она не исчезла за поворотом дороги, потом подошел к Тяэгеру - тот разговаривал с Рюнком.
Рота только что позавтракала, осталось немного свободного времени.
Рюнк говорил:
- Война все поломала. Многие убиты, и бои еще не кончились. У меня была жена, был сын, теперь их нет. В квартире живут чужая женщина и чужой ребенок,- понимаешь ты, что это значит? Я знал, что ждет меня в Таллине, знал уже с Эмайыги. Но все же не было для меня ужаснее переживания, чем когда я открыл дверь и у стола сидели чужая женщина и чужой мальчик До этого я надеялся. И вот сижу здесь одинокий, как волк, и спрашиваю у себя: зачем я еще живу? Но не я один. У Тислера растут два сына и дочь, а сам Тислер спит вечным сном. Мне жаль смотреть на Вески. Он во все края посылает письма, хотя знает, что почта еще не работает. Он боится и надеется, сам не знает, что в нем
сильнее - страх или надежда. Помнишь, как мы радовались, когда пришел Аава, которого мы потом похоронили под елями на опушке, и сказал, что дивизия выступает? Теперь я хожу как очумелый, и Вески грустный, как никогда. Я думал> что, когда вернусь в Эстонию, все плохое останется за спиной, но именно теперь война так скрутила меня, что в могиле, наверное, было бы лучше
- Я одинокий, и мне проще,--сказал Тяэгер.- Я вижу, как ты мучаешься. Да и разве словами твое горе облегчишь? После Эмайыги ты сам на себя не похож, я тогда уже понял - что-то случилось. А ты молчал, а если человек молчит, ему еще хуже. Мянд молодец, что погнал тебя в Таллин. Теперь ты хоть заговорил.
- Первый человек, который обратился ко мне в Таллине, была женщина. Она. спросила меня, не знаю ли я Раймонда Лаурика. Это была незнакомая женщина лет тридцати - тридцати двух. У нее были бледные щеки, темные круги под глазами, и смотрела она на меня так, что чертовски трудно было ответить "нет". Но пришлось ответить, потому что я не знаю такого человека. Женщина сказала мне, что этот Раймонд Лаурик был в Ленинграде и прислал оттуда открытку. И из Вологды он отправил письмо, и это письмо, которое женщина мне показала, было последнее известие от ее мужа. Я обнадеживал, как умел. Сказал, что корпус у нас большой, полков, батальонов и специальных частей много. Она описала своего мужа, и все, что она сказала, я помню и сейчас. Немного повыше меня, смуглый, почти брюнет. На нем, мол, был синий костюм в тонкую светлую полоску и черный дождевик, на голове кепка. Еще шутил, что на волну идти как-то странно. Этот мужчина, которого я не знаю, но хотел бы знать, сказал, вернется, и женщина все еще верит несмотря то, на Тартуском шоссе она следила за прохождением наших войск, но мужа не встретила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69