Из палатки рядом раненых выносили и клали на машину, которая увозила их в тыл. .
Из дома вышла Татьяна Гавриловна, узнала Кирсти и взволнованно заговорила:
— Я не понимаю, что происходит... Юрий Антонович сейчас оперировал одного красноармейца. Из-под лопатки он вынул вот эту — видите? — пулю.
Врач положила на ладонь Кирсти маленький кусочек металла. Кирсти поднесла руку к глазам. На ладони виднелся тусклый комочек неопределенной формы.
Она не поняла.
— Это наша пуля. Нашего пулемета или «ТТ», Кирсти Карловна. Я убеждена в этом, хотя Юрий Антонович говорит, что можно и ошибиться. Он еще сказал, что это не важно, что в таком тумане свои могут случайно обстрелять своих же. Если бы это было действительно случайно... Но... У меня в голове все смешалось.
Кирсти молчала.
-— Извините меня,— прервала тишину Татьяна Гавриловна,— я устала.
Ее позвали, и она поспешила обратно.
Из злания выносили раненых. Свет из открытой двери упал на лежавшего на носилках солдата. Лицо с ввалившимися щеками и закрытыми глазами показалось Кирсти знакомым.
— Его только что оперировали? Ранение в легкое? -— спросила Кирсти у санитаров.
— Тот самый,— ответили ей.
— Жив?
— Пока — да.
Что-то заставило Кирсти войти в палатку и внимательно рассмотреть оперированного.
Теперь она узнала неподвижно лежавшего на носилках солдата. Его она встретила на одной станции. Он называл ее Березкой и говорил о том, что он не чувствует призвания воевать.
Только теперь Кирсти полностью поняла волнение доктора. И верно — что происходит между этими? Свои убивают своих... Она пыталась уверить себя, что хирург прав и красноармеец ранен случайной пулей. Но тут ей во всех подробностях вспомнился разговор на перроне вокзала... Видимо, Энн Кальм — Кирсти не забыла его имени — хотел перебежать. Кто-то, возможно даже Рейн,— ведь Кальм служил в роте Рейна,— выстрелил ему вслед. Думать о предательстве было трудно, очень трудно. Поэтому и потеряла самообладание даже смелая Таня.
2
В роте все были уверены, что Кальм ранен немецкой пулей. Да никто и не думал, что могло быть иначе. Он не первый, кому прострелили легкое, и не последний. Кого-то настигла пуля, кому-то осколок мины смешал внутренности, кого-то разорвал на куски снаряд. С какой же стати ломать голову над ранением Кальма? Ближе всех к Кальму находился Вийес. Он и нашел Энна в луже крови. Никто не расспрашивал его, и сам Он ни в чем не сомневался.
Возможно, он и услыхал бы револьверный выстрел, не открой в это время Тяэгер такую яростную стрельбу. Но Тяэгер не мог иначе, он должен был стрелять. Тяэ-гера привел в ярость призыв, донесшийся с немецкой стороны. Как останешься спокойным, когда тот, кто уговаривает ребят дезертировать, только что раздавил Вальтера гусеницей танка! И каким подонком надо быть, чтобы бросить ради буханки хлеба товарища! Конечно, и он хочет поскорее вернуться в Таллин, но не как преступник, а как честный человек, твердо стоящий за свою правду. Поэтому он и стрелял. Стрелял в темноту, наобум, злой, что его пытаются одурачить, оболванить.
Вийеса привели к Кальму слова, звавшие эстонских парней переходить к немцам. Услыхав доносившуюся из темноты эстонскую речь, Вийес сперва испугался. Он засмеялся бы, услышав эти слова в другой обстановке. Так, во всяком случае, говорил он потом Вески. И будь у него под рукой такая же труба, как та, что ревела по другую сторону фронта, он ответил бы: «Старого воробья на мякине не проведешь». Это он тоже говорил Вески. Это он и хотел сказать Кальму, но тот уже не годился в собеседники.
Вески не обращал внимания на болтовню Вийеса, Он не станет, как мальчишка, трещать о том, что чувствует или думает. Но Вески как настоящего крестьянина интересовала другая сторона дела: что за эстонец оттуда говорил? И откуда эти вражьи души узнали, что во время похода у них часто урчали желудки? Тоска по дому — это да, это можно было просто так предположить. Это даже и фрицы чувствуют, хотя они как одержимые цепляются за чужую землю когтями и зубами. Вески вдруг представил, как выглядел бы ра-бааугуский Сассь, если бы он, Вески, в сочельник или в новогоднюю ночь вдруг пришел домой. С фронта он, может, и ушел бы с целой шкурой, но Сассь скоро натравил бы на него полицию. Или заставил бы стать батраком. Ни та, ни другая перспектива не привлекала Вески. Он вернется домой тогда, когда принесет с собой право на те двенадцать гектаров, которые осенью сорокового года записали на его имя. Да, использовать тоску по дому — до этого мог додуматься и чистокровный гитлеровец. А вот то, что у них во время похода с шамовкой было плохо, это лучше всего знает человек, которому приходилось топать десятки километров с пустым брюхом. Значит, там, у громкоговорителя, сидит или пленный, которого заставили говорить, или ле-ребежчик, во всяком случае подлая душа, готовая для спасения своей шкуры накинуть петлю на шею товарища. Или там распинается какой-нибудь эстонский фашист в немецком мундире. Тоже продажная шкура,
Помогая санитарам отнести Кальма,— от Вийеса толку не было, он лишь причитал и бестолково суетился,— Вески думал: кто его самого когда-нибудь так понесет? Или ему уже не нужны будут носильщики? Почему-то ему хотелось, чтобы это был хороший человек. Такой, как Тяэгер, который на иудины речи фрицев ответил яростным пулеметным огнем, или Тислер, у которого в груди настоящее крестьянское сердце. Но, в конце концов, все равно. Главное — чтобы вовремя заметили, что он уже не может сам о себе позаботиться. Он и мертвым не хотел бы валяться где-нибудь на склоне холма. Пусть его присыплют хоть парой лопат земли.
Смерти Вески не боялся, хотя мысль о ней вызывала небольшой озноб под сердцем. В начале боя он смешался и не знал, что делать, как поступать. Пахать и сеять он умел, на сенокосе или на ржаном поле был из первых, умел рвать камни и копать канавы, на пчел у него была легкая рука, и яблони он прививал не хуже садовника. Он мог уложить бревно на стену, не раз стоял у наковальни с клещами в одной руке и молотом в другой. И Юта подтверждала, что у него девять специальностей, есть и десятая — голод, но последнее говорилось просто так, для красного словца. Но что предпринять тогда, когда из-за холмов с воем и визгом летят мины,— этого он сразу сообразить не мог, хотя на учениях он был не глупее других. Он долго лежал на животе в мелкой стрелковой ячейке и рассуждал про себя, что лучше бы был небольшой мороз. Оттепель размочила склон холма, и, куда ни бросишься, всюду под тобой хлюпает. Наконец он начал углублять ячейку, не обращая внимания на снаряды. Работа действовала успокаивающе. От него валил пар, но к тому времени, когда из тумана появились танки, стрелковая ячейка полного профиля была готова Теперь он чувствовал себя увереннее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Из дома вышла Татьяна Гавриловна, узнала Кирсти и взволнованно заговорила:
— Я не понимаю, что происходит... Юрий Антонович сейчас оперировал одного красноармейца. Из-под лопатки он вынул вот эту — видите? — пулю.
Врач положила на ладонь Кирсти маленький кусочек металла. Кирсти поднесла руку к глазам. На ладони виднелся тусклый комочек неопределенной формы.
Она не поняла.
— Это наша пуля. Нашего пулемета или «ТТ», Кирсти Карловна. Я убеждена в этом, хотя Юрий Антонович говорит, что можно и ошибиться. Он еще сказал, что это не важно, что в таком тумане свои могут случайно обстрелять своих же. Если бы это было действительно случайно... Но... У меня в голове все смешалось.
Кирсти молчала.
-— Извините меня,— прервала тишину Татьяна Гавриловна,— я устала.
Ее позвали, и она поспешила обратно.
Из злания выносили раненых. Свет из открытой двери упал на лежавшего на носилках солдата. Лицо с ввалившимися щеками и закрытыми глазами показалось Кирсти знакомым.
— Его только что оперировали? Ранение в легкое? -— спросила Кирсти у санитаров.
— Тот самый,— ответили ей.
— Жив?
— Пока — да.
Что-то заставило Кирсти войти в палатку и внимательно рассмотреть оперированного.
Теперь она узнала неподвижно лежавшего на носилках солдата. Его она встретила на одной станции. Он называл ее Березкой и говорил о том, что он не чувствует призвания воевать.
Только теперь Кирсти полностью поняла волнение доктора. И верно — что происходит между этими? Свои убивают своих... Она пыталась уверить себя, что хирург прав и красноармеец ранен случайной пулей. Но тут ей во всех подробностях вспомнился разговор на перроне вокзала... Видимо, Энн Кальм — Кирсти не забыла его имени — хотел перебежать. Кто-то, возможно даже Рейн,— ведь Кальм служил в роте Рейна,— выстрелил ему вслед. Думать о предательстве было трудно, очень трудно. Поэтому и потеряла самообладание даже смелая Таня.
2
В роте все были уверены, что Кальм ранен немецкой пулей. Да никто и не думал, что могло быть иначе. Он не первый, кому прострелили легкое, и не последний. Кого-то настигла пуля, кому-то осколок мины смешал внутренности, кого-то разорвал на куски снаряд. С какой же стати ломать голову над ранением Кальма? Ближе всех к Кальму находился Вийес. Он и нашел Энна в луже крови. Никто не расспрашивал его, и сам Он ни в чем не сомневался.
Возможно, он и услыхал бы револьверный выстрел, не открой в это время Тяэгер такую яростную стрельбу. Но Тяэгер не мог иначе, он должен был стрелять. Тяэ-гера привел в ярость призыв, донесшийся с немецкой стороны. Как останешься спокойным, когда тот, кто уговаривает ребят дезертировать, только что раздавил Вальтера гусеницей танка! И каким подонком надо быть, чтобы бросить ради буханки хлеба товарища! Конечно, и он хочет поскорее вернуться в Таллин, но не как преступник, а как честный человек, твердо стоящий за свою правду. Поэтому он и стрелял. Стрелял в темноту, наобум, злой, что его пытаются одурачить, оболванить.
Вийеса привели к Кальму слова, звавшие эстонских парней переходить к немцам. Услыхав доносившуюся из темноты эстонскую речь, Вийес сперва испугался. Он засмеялся бы, услышав эти слова в другой обстановке. Так, во всяком случае, говорил он потом Вески. И будь у него под рукой такая же труба, как та, что ревела по другую сторону фронта, он ответил бы: «Старого воробья на мякине не проведешь». Это он тоже говорил Вески. Это он и хотел сказать Кальму, но тот уже не годился в собеседники.
Вески не обращал внимания на болтовню Вийеса, Он не станет, как мальчишка, трещать о том, что чувствует или думает. Но Вески как настоящего крестьянина интересовала другая сторона дела: что за эстонец оттуда говорил? И откуда эти вражьи души узнали, что во время похода у них часто урчали желудки? Тоска по дому — это да, это можно было просто так предположить. Это даже и фрицы чувствуют, хотя они как одержимые цепляются за чужую землю когтями и зубами. Вески вдруг представил, как выглядел бы ра-бааугуский Сассь, если бы он, Вески, в сочельник или в новогоднюю ночь вдруг пришел домой. С фронта он, может, и ушел бы с целой шкурой, но Сассь скоро натравил бы на него полицию. Или заставил бы стать батраком. Ни та, ни другая перспектива не привлекала Вески. Он вернется домой тогда, когда принесет с собой право на те двенадцать гектаров, которые осенью сорокового года записали на его имя. Да, использовать тоску по дому — до этого мог додуматься и чистокровный гитлеровец. А вот то, что у них во время похода с шамовкой было плохо, это лучше всего знает человек, которому приходилось топать десятки километров с пустым брюхом. Значит, там, у громкоговорителя, сидит или пленный, которого заставили говорить, или ле-ребежчик, во всяком случае подлая душа, готовая для спасения своей шкуры накинуть петлю на шею товарища. Или там распинается какой-нибудь эстонский фашист в немецком мундире. Тоже продажная шкура,
Помогая санитарам отнести Кальма,— от Вийеса толку не было, он лишь причитал и бестолково суетился,— Вески думал: кто его самого когда-нибудь так понесет? Или ему уже не нужны будут носильщики? Почему-то ему хотелось, чтобы это был хороший человек. Такой, как Тяэгер, который на иудины речи фрицев ответил яростным пулеметным огнем, или Тислер, у которого в груди настоящее крестьянское сердце. Но, в конце концов, все равно. Главное — чтобы вовремя заметили, что он уже не может сам о себе позаботиться. Он и мертвым не хотел бы валяться где-нибудь на склоне холма. Пусть его присыплют хоть парой лопат земли.
Смерти Вески не боялся, хотя мысль о ней вызывала небольшой озноб под сердцем. В начале боя он смешался и не знал, что делать, как поступать. Пахать и сеять он умел, на сенокосе или на ржаном поле был из первых, умел рвать камни и копать канавы, на пчел у него была легкая рука, и яблони он прививал не хуже садовника. Он мог уложить бревно на стену, не раз стоял у наковальни с клещами в одной руке и молотом в другой. И Юта подтверждала, что у него девять специальностей, есть и десятая — голод, но последнее говорилось просто так, для красного словца. Но что предпринять тогда, когда из-за холмов с воем и визгом летят мины,— этого он сразу сообразить не мог, хотя на учениях он был не глупее других. Он долго лежал на животе в мелкой стрелковой ячейке и рассуждал про себя, что лучше бы был небольшой мороз. Оттепель размочила склон холма, и, куда ни бросишься, всюду под тобой хлюпает. Наконец он начал углублять ячейку, не обращая внимания на снаряды. Работа действовала успокаивающе. От него валил пар, но к тому времени, когда из тумана появились танки, стрелковая ячейка полного профиля была готова Теперь он чувствовал себя увереннее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69