Но Кальму и это не понравилось бы. Таллин пусть остается эстонским городом. Столицей. Родиной Калевов, гордо и свободно стоящей на берегу Финского залива. Мысль, что улицы родного города кишат немцами, совсем не нравится ему. Вдруг с удивительной четкостью он представляет себе, как его отец грузит в вагон ящики с маслом. За грузчиками наблюдает какой-то фашист в фуражке с высокой тульей.
Кальм заставляет себя думать о другом. Все это россказни политрука. Пропаганда. Но где-то в уголке души остается беспокойство.
Хотел бы он скорее попасть домой? Еще до окончания войны? Хотел бы.
И если там немцы?
На этот вопрос он ответить не умеет. Но если там немцы? Что-то в нем противится этому.
Еще более удивительные мысли приходят в голову Кальму. Он видит себя гуляющим вместе с Березкой в Кадриорге. Они катаются на лодке. Видит себя с ней на берегу канавы, они ловят рыбок в одно ведерко.
«Глупость! — насмехается он над собой.— Березка гуляет с политруком. Гарцует верхом с расфуфыренным штабным лейтенантом» (в этот момент он забыл, что Рейноп его друг). Нет, в качестве сопровождающего санитарку лейтенант Рейноп был не более приемлем, чем политрук Мянд,— что из того, что когда-то Кальм и Рейноп носили одинаковые зеленые форменные блузы и синие шейные платки.
На следующий вечер Вийес рассказал всем, что санитарку зовут Кирсти Сарапик, что у нее якобы много поклонников, среди них даже сам командир полка Ратас. Но она, мол, девушка самолюбивая и умеет осадить чрезмерно настойчивых.
— Как ни посмотри — мой вкус,— закончил свой рассказ Вийес.— Разочек бы потанцевать с ней!
— Для меня она крохотуля,— снова констатировал Тяэгер.— Еще ушибешь нечаянно, Я бы с такой не знал, как и вести-то себя.
— В Сибири — там подходящие для тебя бабенки,— заверил Тислер.
— В Сибири — возможно, а в Самбруке тебе пришлось бы довольствоваться козой,— невинно сказал Мяги.
Тислер не остался в долгу.
— Вы же сами слыхали, что на всю Джурчи всего одна юбка была! Да и то семидесятилетняя колдунья!
Тяэгер, пришивая к шинели пуговицу, попытался представить себе, как выглядят сибирские женщины. Наверное, плотные, с красными, пышущими здоровьем щеками, а на щеках ямочки, ходят в белых блузах, высоко поднимающихся на груди, в плотно облегающих стан юбках, под которыми угадываются округлые бедра и крепкие ляжки. Сибирячки, наверное, похожи на первую женщину-токаря на их фабрике. Она постоянно ходила к нему советоваться. На работе она носила темно-синий комбинезон, а когда на майские праздники пришла в клуб на вечер, на ней была белая блуза и развевающаяся юбка. И талия у нее оказалась такая тонкая, что у Тяэгера сперло дыхание.
— Ох, дьявольщина! — выругался вдруг Вески. Рюнк дружески подтолкнул его плечом. У обоих
жены остались в Эстонии. Вески хвалил трудолюбие своей жены. Мужики послабее боялись на сенокосе косить впереди нее — Юта все время угрожала подрезать им пятки своей косой. И никто не умел так хорошо складывать сено в стога, как она; у других стога порой перекашивались набок, и сено в них прело, а стога Юты всегда стояли отвесно, как колокольни. И сено в них даже в марте было сухое. Такие крепкие и плотные стога складывала Юта. От любой коровы Юта надаивала на литр, а то и на два больше, и не бывало случая, чтобы какая-нибудь Пеструха или Краснуха опрокинула ее подойник. И свиней приходилось ей колоть, ангелу с золотым сердцем. Хозяевам перечила и упрямая была. Рабааугуский Сассь, первейший серый барон на всю округу, держал ее только потому, что Юта справлялась с работой двух девушек. Пытался он и с лапами к ней лезть, но Юта стояла и стоит за свою честь, как скала, как будто она и не дочь Евы. Он, Вески, и сейчас не боится за Юту, потому что Юта, горячая и работящая, знает, как усмирить жеребцов и проучить хряка.
По рассказам старшины роты его жена была совсем другая. Хрупкая. Хорошо пела. Не работала. Изредка, когда приходила охота, шила какой-нибудь подруге платье. Читала, вечно читала. Бесконечно читала. Сейчас ей, конечно, не до книг. Собиралась снова работать портнихой. Воспитывала сына. У нее большие голубые глаза,, и они бесконечно много значат для Отто Рюнка.
— Вильма любила театр,— говорил Рюнк Вески,—-и она не отступала, пока я не шел с ней на спектакль. Я говорил: «Иди одна». Сажень плитняковой стены к вечеру утомит даже и такого, как я. Но одна она в театр ни ногой. В кино иногда ходила и без меня, но театр мы должны были посещать вместе. До тех пор уговаривала, пока я не заказал себе темный костюм из дорогого английского материала. Для театра. Зимой, когда перерыв в работе затянулся, я, правда, жалел, что так неосмотрительно выбросил кучу денег. Но Виль-ме костюм нравился. У меня было три костюма, а этот нравился ей больше всех. Говорила, что в нем я прямо как Ганс Альберс. Ты, может, видел эту немецкую кинозвезду? Все женщины по нему с ума сходили. Фашист. Я из себя выходил... Вскоре я понял, что Вильме яучше бы подошел более деликатный парень. Я для нее был слишком неотесанный, мужиковатый. Да и заработок маловат. Ей в спутники жизни годился бы какой-нибудь барин. А я господ не терпел, Меня Вильма берегла. В руках у меня она таяла, грех сказать. К вечеру еда всегда была готова. Вспомню, как мы втроем, Вильма, сын и я, за столом сидели,— так прямо слезы на глаза набегают. Я хотел и девочку, но Вильма не мечтала о втором ребенке. Оно и лучше: что бы она те-перь одна с двумя делала?.. Она боялась остаться одна. Уговаривала и предупреждала, чтобы я ее не оставлял. Но эвакуироваться не хотела ни за что. А я не мог не явиться на мобилизационный пункт. Брат Рихард, этот господский прихвостень, спрятался. Я заходил к нему. Жена его, официантка в кафе, развела руками. Она-то знала, да не хотела мне сказать. А я пошел, куда сердце приказало.
После таких тихих бесед Рюнк всегда задумывался. И Вески молчал. Они сидели, курили, если была махорка, и размышляли о далеком родном доме.
— Спой,— попросил старшина роты Вийеса.— Только не шлягер — ты знаешь, я их не люблю... Спой «Не могу молчать я...».
Вески подумал, что у этого крутого на слово старшины мягкое сердце. Под Ленинградом столкнулся нос к носу с двумя гитлеровскими солдатами — одного уложил на месте, второго взял живьем, медаль получил, а теперь... «Не могу молчать я...»
Вийес понял, что Рюнк просит неспроста, и начал своим мягким баритоном.
Половина роты подпевала ему.
Даже Рауднаск.
Энн Кальм лежал на нарах, закинув руки за голову.
Потом Агур начал ругать Рауднаска, который стащил его махорку.
1
Все подошло как-то сразу.
Во-первых, Вийес взбудоражил отделение сообщением, что Кирсти Сарапик больше не состоит в санитарной роте. Теперь она будто бы работает то ли в штабе дивизии, то ли в политотделе, то ли где-то еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Кальм заставляет себя думать о другом. Все это россказни политрука. Пропаганда. Но где-то в уголке души остается беспокойство.
Хотел бы он скорее попасть домой? Еще до окончания войны? Хотел бы.
И если там немцы?
На этот вопрос он ответить не умеет. Но если там немцы? Что-то в нем противится этому.
Еще более удивительные мысли приходят в голову Кальму. Он видит себя гуляющим вместе с Березкой в Кадриорге. Они катаются на лодке. Видит себя с ней на берегу канавы, они ловят рыбок в одно ведерко.
«Глупость! — насмехается он над собой.— Березка гуляет с политруком. Гарцует верхом с расфуфыренным штабным лейтенантом» (в этот момент он забыл, что Рейноп его друг). Нет, в качестве сопровождающего санитарку лейтенант Рейноп был не более приемлем, чем политрук Мянд,— что из того, что когда-то Кальм и Рейноп носили одинаковые зеленые форменные блузы и синие шейные платки.
На следующий вечер Вийес рассказал всем, что санитарку зовут Кирсти Сарапик, что у нее якобы много поклонников, среди них даже сам командир полка Ратас. Но она, мол, девушка самолюбивая и умеет осадить чрезмерно настойчивых.
— Как ни посмотри — мой вкус,— закончил свой рассказ Вийес.— Разочек бы потанцевать с ней!
— Для меня она крохотуля,— снова констатировал Тяэгер.— Еще ушибешь нечаянно, Я бы с такой не знал, как и вести-то себя.
— В Сибири — там подходящие для тебя бабенки,— заверил Тислер.
— В Сибири — возможно, а в Самбруке тебе пришлось бы довольствоваться козой,— невинно сказал Мяги.
Тислер не остался в долгу.
— Вы же сами слыхали, что на всю Джурчи всего одна юбка была! Да и то семидесятилетняя колдунья!
Тяэгер, пришивая к шинели пуговицу, попытался представить себе, как выглядят сибирские женщины. Наверное, плотные, с красными, пышущими здоровьем щеками, а на щеках ямочки, ходят в белых блузах, высоко поднимающихся на груди, в плотно облегающих стан юбках, под которыми угадываются округлые бедра и крепкие ляжки. Сибирячки, наверное, похожи на первую женщину-токаря на их фабрике. Она постоянно ходила к нему советоваться. На работе она носила темно-синий комбинезон, а когда на майские праздники пришла в клуб на вечер, на ней была белая блуза и развевающаяся юбка. И талия у нее оказалась такая тонкая, что у Тяэгера сперло дыхание.
— Ох, дьявольщина! — выругался вдруг Вески. Рюнк дружески подтолкнул его плечом. У обоих
жены остались в Эстонии. Вески хвалил трудолюбие своей жены. Мужики послабее боялись на сенокосе косить впереди нее — Юта все время угрожала подрезать им пятки своей косой. И никто не умел так хорошо складывать сено в стога, как она; у других стога порой перекашивались набок, и сено в них прело, а стога Юты всегда стояли отвесно, как колокольни. И сено в них даже в марте было сухое. Такие крепкие и плотные стога складывала Юта. От любой коровы Юта надаивала на литр, а то и на два больше, и не бывало случая, чтобы какая-нибудь Пеструха или Краснуха опрокинула ее подойник. И свиней приходилось ей колоть, ангелу с золотым сердцем. Хозяевам перечила и упрямая была. Рабааугуский Сассь, первейший серый барон на всю округу, держал ее только потому, что Юта справлялась с работой двух девушек. Пытался он и с лапами к ней лезть, но Юта стояла и стоит за свою честь, как скала, как будто она и не дочь Евы. Он, Вески, и сейчас не боится за Юту, потому что Юта, горячая и работящая, знает, как усмирить жеребцов и проучить хряка.
По рассказам старшины роты его жена была совсем другая. Хрупкая. Хорошо пела. Не работала. Изредка, когда приходила охота, шила какой-нибудь подруге платье. Читала, вечно читала. Бесконечно читала. Сейчас ей, конечно, не до книг. Собиралась снова работать портнихой. Воспитывала сына. У нее большие голубые глаза,, и они бесконечно много значат для Отто Рюнка.
— Вильма любила театр,— говорил Рюнк Вески,—-и она не отступала, пока я не шел с ней на спектакль. Я говорил: «Иди одна». Сажень плитняковой стены к вечеру утомит даже и такого, как я. Но одна она в театр ни ногой. В кино иногда ходила и без меня, но театр мы должны были посещать вместе. До тех пор уговаривала, пока я не заказал себе темный костюм из дорогого английского материала. Для театра. Зимой, когда перерыв в работе затянулся, я, правда, жалел, что так неосмотрительно выбросил кучу денег. Но Виль-ме костюм нравился. У меня было три костюма, а этот нравился ей больше всех. Говорила, что в нем я прямо как Ганс Альберс. Ты, может, видел эту немецкую кинозвезду? Все женщины по нему с ума сходили. Фашист. Я из себя выходил... Вскоре я понял, что Вильме яучше бы подошел более деликатный парень. Я для нее был слишком неотесанный, мужиковатый. Да и заработок маловат. Ей в спутники жизни годился бы какой-нибудь барин. А я господ не терпел, Меня Вильма берегла. В руках у меня она таяла, грех сказать. К вечеру еда всегда была готова. Вспомню, как мы втроем, Вильма, сын и я, за столом сидели,— так прямо слезы на глаза набегают. Я хотел и девочку, но Вильма не мечтала о втором ребенке. Оно и лучше: что бы она те-перь одна с двумя делала?.. Она боялась остаться одна. Уговаривала и предупреждала, чтобы я ее не оставлял. Но эвакуироваться не хотела ни за что. А я не мог не явиться на мобилизационный пункт. Брат Рихард, этот господский прихвостень, спрятался. Я заходил к нему. Жена его, официантка в кафе, развела руками. Она-то знала, да не хотела мне сказать. А я пошел, куда сердце приказало.
После таких тихих бесед Рюнк всегда задумывался. И Вески молчал. Они сидели, курили, если была махорка, и размышляли о далеком родном доме.
— Спой,— попросил старшина роты Вийеса.— Только не шлягер — ты знаешь, я их не люблю... Спой «Не могу молчать я...».
Вески подумал, что у этого крутого на слово старшины мягкое сердце. Под Ленинградом столкнулся нос к носу с двумя гитлеровскими солдатами — одного уложил на месте, второго взял живьем, медаль получил, а теперь... «Не могу молчать я...»
Вийес понял, что Рюнк просит неспроста, и начал своим мягким баритоном.
Половина роты подпевала ему.
Даже Рауднаск.
Энн Кальм лежал на нарах, закинув руки за голову.
Потом Агур начал ругать Рауднаска, который стащил его махорку.
1
Все подошло как-то сразу.
Во-первых, Вийес взбудоражил отделение сообщением, что Кирсти Сарапик больше не состоит в санитарной роте. Теперь она будто бы работает то ли в штабе дивизии, то ли в политотделе, то ли где-то еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69