Мало кто знал, что Кирсти пошла на работу в Рабочий дом без ведома родителей, по приглашению бывшего подмастерья Сарапика Мартенсона, долгие годы связанного с подпольщиками. Не докладывали посторонним и о том, что старый Сарапик не очень-то заботился об образовании младшей дочери. Плату за обучение в средней школе он после неоднократных просьб все же вносил, но о поступлении Кирсти в университет не хотел и слышать. Целый год после окончания школы пропал впустую, и это было нелегкое для Кирсти время. Старшая сестра училась в университете, старший брат работал у отца, младший брат кончал гимназию, только она ничего не делала. Отец устроил дочь в магазин готового платья, но Кирсти сбежала оттуда. Заведующий магазином не давал ей покоя. Наконец старый Сарапик внял просьбам дочери и жены и согласился платить за обучение Кирсти в университете. За первый семестр он уплатил, а потом так долго тянул, что Кирсти предпочла уйти из университета. Осенью она с радостью ухватилась за предложение Мартенсона работать в Рабочем доме машинисткой. Отец узнал об этом не сразу.
С июля 1940 года Кирсти окружали новые люди. Работа ей нравилась — хлопотливо, но интересно. Вскоре ее перевели на должность технического секретаря в городской партийный комитет. Кое-кто из работников комитета относился к ней настороженно, помня, что она дочь бывшего мелкого предпринимателя, но помогли доброе слово Мартенсона и искренняя преданность Кирсти власти рабочего народа. В начале войны вместе с другими работниками комитета она пошла в истребительный батальон, отступала в его рядах до Нарвы, а потом через Кингисепп в Ленинград. Перед уходом из Тарту, прощаясь с матерью, она долго плакала, но никакая сила — даже уговоры матери — не заставила бы ее бросить товарищей. Отец не уговаривал дочь остаться дома. Он как-то необычно смотрел на дочь, и она поняла, что суровый и зачастую такой неуступчивый отец любил ее.
— Ты сама нашла свой путь. Помоги тебе бог идти по нему до конца.
Это все, что сказал ее отец.
Старый Сарапик не препятствовал вступлению дочери в истребительный батальон, и это вызвало шипение тех, кто в душе не примирился с советским строем. Кокетничать с властью, которая становится все увереннее и сильнее, использовать законы и возможности этой власти — это они считали понятным делом. Но власть, которая рушится, разваливается,— ее защищают или ослепленные приверженцы этой власти, или круглые дураки. А Сарапика никто не считал тронутым. Чудаков брат —да, но соображать он умел. Уж не склоняется ли в душе Сарапик к советской власти, к коммунистам?
Кирсти не знала, что говорили о ней, какие распускали слухи. Да если бы и знала, поступала бы так, как считала нужным. Всем своим сердцем, которое не умело хладнокровно и трезво подсчитывать плюсы и минусы, она была с новыми друзьями. Если бы ее спросили, почему она связала свою жизнь с советской властью, она не сумела бы обьяснить, так же как не смогла тишо объяснить себе, в чем был неправ Рейноп и в чем — этот человек со страшными глазами.
Пожалуй, яснее, чем когда бы то ни было раньше, ощутила Кирстп всю значимость происшедшего в ее жизни перелома в теплый июльский вечер у кладбища Маарья. Она не отрываясь смотрела на остающийся слева город, такой странно тихий, пустой, словно застывший в напряженном ожидании. Тишину разрывали изредка винтовочные выстрелы и короткие автоматные очереди. На той стороне реки были немцы. На той стороне реки находился и ее дом, в котором прошла половина ее жизни — десять лет. Отсюда, от кладбища, дома не было видно. Даже в бинокль. Низкое, двухэтажное здание загораживали более высокие дома. Но ясно виднелась пожарная каланча, а они жили почти рядом с ней. Во время пожаров на каланче тревожно звонил колокол, и им с сестрой становилось страшно. И вдруг Кирсти показалось, что она на оживленной, полной суетящихся людей улице Вескимяэ, на своей улице. Вот пекарня Сангпуу, где они с сестрой тайком покупали медовые пирожные и крендели. Через улицу — монополька. Долго она считала тех, кто распивал бутылки на их дворе, самыми плохими людьми, страшными пьяницами, и испуганно убегала в комнату, когда ее детская брань смешила мужчин и те предлагали ей к конфеты. Однажды она увидела среди них Мартенсона, которого считала очень умным и очень хорошим человеком, и в ее голове все смешалось.
Неподалеку от ее дома находилась стоянка извозчиков с длинной коновязью, у которой всегда дремали лошади. Справа был ресторан, откуда таскали в ведрах воду. Иногда воду приносили издалека, с верхнего конца улицы,— там была водокачка, и ведро стоило один сент.
Теперь дом остался по другую сторону реки. По улице Вескимяэ начнут маршировать гитлеровцы. А ее куда забросит судьба? В Таллин? В Нарву? Или им придется отступать до Урала, как орет фашистское радио? Увидит ли она свою улицу, свой дом, родителей? Говорили, что при взрыве моста было повреждено много соседних зданий. Обломки летели на целый километр. Вдруг...
Кирсти старалась не думать об этом. На глаза набегали слезы, и она тайком утирала их. Ей было жаль мать, отца, сестер и братьев, жаль родной город, который они завтра покинут, но она не жалела ни об одном своем шаге. Бросить своих новых товарищей — значит предать свой народ,— так говорило ей сердце. Порой трудно удержаться от слез, но слезы вовсе не означают, что человек боится будущего.
Не растерялась Кирсти и тогда, когда выяснилось, что немцы через Йыгева прорвались в Муствээ и отрезали путь их батальону. В лесах северной части Тартуского уезда она увидела войну еще ближе. Хотя в пойме Эмайыги время от времени через реку шла яростная перестрелка, хотя они и похоронили там своих первых павших, но, как ни странно, там Кирсти еще не чувствовала себя бойцом. Она перевязывала раненых товарищей, но всей трудности, тяжести войны она не ощутила.
По-новому она увидела войну в нескольких километрах за станцией Мга. Горели эшелоны, и вдоль железной дороги, почти касаясь крыльями вершин деревьев, носились «мессершмитты». Здесь она увидела матерей — они закрывали своими телами детей и умирали с ними от одной и той же пули, стариков — в бессильной злобе кулаком грозили они самолетам. Кирсти лежала в десяти метрах от железной дороги в мелкой ложбинке, поросшей по краю ольховыми кустами. Ей было страшно. Позднее врач Татьяна Гавриловна сказала, что Кирсти было страшно именно потому, что она ничего не могла сделать. Если бы пришлось действовать как санитару, она не испытала бы такого страха. Пассивное ожидание предназначенной тебе пули страшнее всего.
И еще многие стороны войны узнала Кирсти Сара-пик. Она имела право сказать Мати Рейнопу, что она видела войну вблизи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69