Когда табун отошел, когда скрипучие фуры и телеги также были уже далеко, здесь, на дороге, где они стаяли вдвоем, стало вдруг тихо-тихо. И в этой тишине Вересов-ский неожиданно расслышал какой-то невыразительный, но настойчивый шум — как будто где-то неподалеку закручивался ветер или за неблизкими кустами шел поезд. Но ветра не было, стояла на удивление спокойная тишина — ни одна веточка не колыхалась на деревьях, что росли возле большака; железная дорога также поблизости, кажется, не проходила, потому шум немного настораживал.
Прислушалась и Веслава.
— Чтой-то шумит?
— Разве не видишь? Дождь.
Ему показалось, что такой шум он уже когда-то слышал. Повернул голову в ту сторону, куда смотрела Веслава, и увидел огромную тучу, которая темнела над далеким лесом, увидел, как между нею и землей висит белая, словно кем отрезанная, стена дождя, как воочию она приближается к ним — он только удивился, что туча и без ветра, а так быстро идет. Да и не видя ее, только по одному шуму можно было догадаться, как быстро надвигается на них этот неожиданный дождь.
Сначала было слышно, как в придорожной деревне, которую они только что минули, захлопали крыльями, закудахтали куры, заскрипели ворота, застучали двери в сенях, заговорили люди. Да и впереди, в табуне, заревели коровы, там что-то кричали ребята, ругалась Матюжница и смеялась Люба Евик — как будто ее щекотал кто.
Они стояли и уже наяву видели, как стремительно движется на них эта белая стена. Дождь начался не так, как обычно,— сначала закапает, потом зашумит,— а обрушился сразу ливнем, словно кто-то опрокинул над дорогой целые корыта воды, и тот шум, что слышался издалека, сразу накрыл все вокруг: конский топот, крики и смех — все потонуло в нем и затихло — казалось, что,, кроме этого проливного шума, в мире ничего больше нет. Дождь лил так, что на дороге, в выбоинах, и на лугу, в лощинах, сразу же появились лужи, побежали ручьи: они пузырились, капли лопались, но этого уже не было слышно — в ровном и шелестящем шуме дождя они и сами стали будто глухими.
— Чего же мы стоим,— спохватился Вересовский.— Надо укрываться!
Веслава молчала, и он понял, что она не услышала его слов.
Тогда он схватил девушку за руку и потянул ее за собой — догонять фуру. Они уже насквозь вымокли. Правда, себя он не видел, а Веслава, бежавшая рядом с ним, была словно голая — мокрое платье так хорошо прилипало к ее стройной фигуре, так облегало грудь, бедра, ее тонкую талию, что Вересовский не удержался, сам не понимая зачем, подхватил ее одной рукой и торопясь понес к фуре. Но не донес — Веслава выскользнула из-под его руки, сама побежала вперед. Догнав фуру, она полезла под брезент, а за нею заторопился в это укрытие и он.
До него почему-то не доходило, зачем им, мокрым, так поспешно прятаться: если уж вымокли, так стойте спокойно под ливнем и, пересилив давний, не первобытный ли еще, инстинкт укрываться от дождя, любуйтесь им, радуйтесь ему, ищите в нем наслаждение.
Фура остановилась — видимо, остановился весь табун: в такой ливень ни коням, ни коровам, разумеется, нет никакой охоты тащиться по дороге. В лагере было тихо — никто не кричал, никто даже не разговаривал. В этой тишине он слышал, как равнодушно тикают в нагрудном кармане часы и взволнованно стучит под ними сердце: они бились вразнобой, неслаженно, мешая друг другу.
В фуре было темно. Он лежал тихо, чувствуя рукой через мокрое платье ее тугое, напряженное, горячее тело. Ему мешала кобура, и он пошевелился.
— Осторожно, задавите,— зашептала чуть ли не в самое лицо Веслава, и он сразу же послушно отодвинулся от нее.
— Теленочка задавите.— И по голосу Вересовский понял, что она улыбается.
Он вспомнил, что как раз сегодня утром Веслава принесла в его фуру теленка — ночью отелилась поздняя в отеле корова (обычно они телятся в конце зимы или весной а эта, видишь ли, надумала под осень) — и пошутила: «Принесла вам девку, чтоб одному не так скучно было ехать». Он не стал возражать — пускай едет с ним и «девка»: пока немного окрепнет, пока не сможет сама идти в табуне...
Совсем рядом, за спиной, неспокойно зашевелился теленок. Вересовский быстренько отодвинулся от него и сразу же почувствовал, как подалось навстречу Веславино тело, как прилипло к гимнастерке ее холодное и мокрое платье, как обняла его девушка и как ее губы — они были горячими, их не остудил даже холодноватый дождь — закрыли, будто запечатали, ему рот.
По натянутому сверху брезенту забарабанило еще чаще и громче — казалось, кто-то невидимый полными пригоршнями сыплет на него горох.
Он открыл глаза, за Веславиной головой увидел что-то белое и сразу догадался, что это град. Градины падали в дырку, что была в брезенте, и скатывались в более низкое место на постланной фуфайке — чуть не под самые Весла-вины волосы...
Тогда тоже был град... И ливень начинался точно так, как и сегодня,— наконец вспомнил, почему ему показался знакомым шум дождя, что поймал их на дороге так неожиданно.
Они с Летой, услыхав такой же шум и увидев близкую тучу, спешили тогда быстрее грести почти уже сухое сено, растрясенное на лужку, около их нового дома. Да не
успели — туча шла слишком быстро, на глазах утаптывая сено в землю, в траву, но они, не обращая на это внимания, смеялись и, взявшись за руки, со смехом убегали от нее, бежали к своему дому, а стена дождя догоняла их, наступала им на пятки — как будто нарочно гналась за ними: за спиной они ясно слышали ее шелестящее, влажное и свежее дыхание. На бегу подхватили Данилку, который играл на траве, и едва добежали до дому, едва вскочили под крышу, распугав кур,— те тоже, видимо, спрятались сюда от дождя,— как сразу за ними обрушилась стена воды и в ту же минуту полилось с крыши, забренчало в корыто, что стояло под стрехой, закапало, зажурчало, забарабанило.
Ливень залопотал по кустам сирени, которыми обсадил он свой, еще в срубе, дом,— Вересовский очень любил сиреневый запах и поэтому уже даже в тот год с нетерпением ждал наступления следующей весны, когда все кусты дружно закипят синеватым цветом...
— Смотри, град! — в самое ухо, потому что из-за дождя ничего не было слышно, крикнула ему Лета и, вытянув руку, поймала и поднесла к самым его глазам три большие градины.
Градины собирались в зеленой траве, в ямочках и ложбинах, от них там уже побелело, и глупенькие еще цыплятки, которым, видимо, показалось, что кто-то сыплет им зерно, кинулись из-под крыши клевать их, но быстро, то ли боясь промокнуть, то ли поняв свою ошибку, снова вспархивали под стреху, сбивались в кучку.
Данилка, увидев это, начал кормить цыплят градом: сгребал в кулачок градины, сыпал в пыль, под стреху, где сидели цыплята, созывал их: «цып-цып-цып»— и те снова соблазнялись и снова, тискаясь и пища, пробовали их клевать, а они с Летой, неизвестно почему счастливые, стояли тут же и, не обращая внимания на Данилку и цыплят, беззаботно целовались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38