Веслава Красовская спала сегодня тоже одна. Она ехала в фуре с Никой Хлябич и Алексеем Клином и обычно досадовала, что те не дают ей спать — целуются и шепчутся всю ночь напролет. Сегодня влюбленные целовались в дозоре, Всеславе было спокойно одной, и поэтому она безмятежно спала, не обращая внимания на то, Что солнце уже светило ей в глаза.
Вересовскому пригрезилось, что и солнце вместе с ним любуется девушкой. Оно нежно, ласковыми лучами, как будто деликатными пальцами, водило по ее бровям и векам, отчего те едва уловимо дрожали — казалось, что Веслава не спит, а просто так лежит с закрытыми глазами; перебирало и грело Веславины — все в кудряшках — волосы. Вересовский, даже не дотрагиваясь до них, чувствовал, какие они сейчас теплые, мягкие и пушистые. Потом, выглядывая все больше и больше из-за зеленого, уже здорово полинявшего брезента, которым была обтянута сверху фура, солнце исподволь высвечивало, будто специально открывая не все сразу, а постепенно, давая ему возможность наглядеться, красивое девичье лицо: сначала долго, не
отрываясь смотрело на тонкие брови, длинные ресницы, на ровный, неожиданно раскрыленный книзу нос, затем — на пухлые, почти детские губы (на них, сонных, блуждала то ли улыбка, то ли какое-то удивление), затем осветило, позолотив слегка, белую длинную —-лебединую — красивую и без того Веславину шею и наконец наткнулось на старое темное пальто, которым девушка укрылась...
— Нехорошо, командир, подсматривать за сонными.
Дед Граеш — Вересовский и не заметил, когда тот подошел — закашлялся: ахы-ахы-ахы... По этому кашлю все его узнавали даже ночью, а сам дед шутил, что в груди у него какой-то «струмент, который играет». И еще деда узнавали по дыму — он курил такой ершистый табак, что, даже не видя старика — а только почуяв дым от его «дерка-ча», каждый уверенно говорил: «О, и дед Граеш сюда идет».
Вересовскому было неловко, что его застали за таким мальчишеским занятием: он стоял и не поворачивал в дедову сторону головы — думал, как выкрутиться. А Граеш откашлялся и сам помог ему:
— Хотя кто его знает, что в жизни хорошо, а что плохо. Почему это, скажи, нехорошо глядеть на пригожую девчину? Нравится — так и гляди.
Веслава, видимо, проснулась. Не открывая глаз, она, будто коротенькую юбочку, натянула пальто на ноги, но тут же снова подняла его к самой шее — спохватилась, что мужчины могут увидеть открытую грудь.
— Брось, дед, свои шутки. А то, видишь ли, не успел еще и проснуться как следует, а его уже на философию потянуло. Не завтракавши, не куривши... Паси лучше коней, а не девчат,— разозлился Вересовский и размашисто пошел по росе в ту сторону, где все еще, освещенные утренним солнцем, спинами к нему, обнявшись, как и ночью, сидели Хлябич Нина и Алексей Клин — двое, как один человек.
Он и не заметил, как возле него с подойником в руках прошла, словно пробежала, Клава Лапуркова. Она уже с самого утра была чем-то раздосадована — даже не поздоровалась с ним. У деда только спросила: «Мальцов еще нет?» — и, звякая подойником, пошла в противоположную от Вересовского сторону.
2
Когда Степан Вересовский, покидая госпиталь, услыхал от раненого партизана, с которым они вместе должны были выписываться, что как раз в этом пограничном городке собирается отряд, который своим ходом погонит отбитый партизанский скот, что награбили фашисты в наших северных деревнях и везли домой, в Германию, все это сразу же засело в его памяти, и он, выйдя за ворота госпиталя, пошел искать и тот скот, и тот отряд, чтобы предложить свою помощь. Демобилизовываться он пока не хотел, потому что знал, как сейчас, когда мы гоним немца в его логово, фронту нужен каждый солдат, хотя, откровенно говоря, и сам понимал, что с одной рукой очень не навоюешь. И все же еще в госпитале, выздоравливая после операции, решил, что будет проситься, чтобы его оставили хоть •в тыловых частях, а тут вдруг случилась такая неожиданная возможность быть пока и ему, раненному, при деле и вернуться домой нужным человеком, а не вызывающим сожаление инвалидом. Он еще больше обрадовался, узнав, что награбленный скот надо вернуть именно на Витеб-щину, в его родной район — не стоит притворяться: за долгие дни и годы войны очень соскучился по жене, сыну, по своему дому, который он, сельский учитель, поставил на краю деревни как раз перед самой войной.
В этом доме, где все еще густо пахло смолой, они с Летой прожили только один месяц. Месяц, который отсюда, с далекого расстояния больше чем в три года, кажется ему самым светлым и радостным. Жена, босая, простоволосая, осторожно (она была как раз на сносях, ходила второй надеждой; кстати, об этом ребенке он так ничего и не знал: ни кто родился — дочка, которую они так ждали, или еще один сынок; ни даже какое оно, это дитя,— чернявое, как жена, или такое же светловолосое, как он сам), мягко ступая по желтеньким, старательно вымытым половицам, счастливая, ходила по хате. Стены и потолок тоже были желтенькие, окон в доме он наделал много, а поэтому казалось, что в нем даже больше света, чем на улице: хата была переполнена солнцем, и каждая вещь, и каждый человек, что появлялся здесь, как магнит железные опилки, притягивали к себе лучи и начинали светиться каким-то сказочным, неземным свечением.
На память о тех днях ему остался небольшой снимок, который как раз тогда сделал фотограф-любитель, случайно заехавший на велосипеде в их Хорошевичи. Карточка немного потерлась, уголки в ней пообломались, и сама она в нескольких местах порвалась, но Вересовский, сделав аккуратненькие обложечки из какой-то попавшейся под руку голубой картонки, носил ее всюду с собой в кармане гимнастерки и доставал всегда, как только выпадала свободная минута: на передовой, в траншее, или в обороне, в блиндаже, или в госпитале, перед операцией.
Правда, на фотоснимке не было видно ни самого дома, ни того солнца, которое переполняло его,— фотограф взял крупный план, и поэтому две родные головки заслонили собой все на свете.
Лета счастливо смеялась. Она так прижала к себе маленького Данилку, так прильнула к его пухленькой щечке, что казалось: ему больно и вот-вот заплачет. Но Данилка, довольный, смеялся. Во весь свой беззубый ротик — ротика, по правде говоря, не было видно, с фотографии смеялась только кругленькая темная дырочка, не светившаяся еще ни единым зубом. Зато открытая улыбка жены показывала почти все красивые, белые и ровные Летины зубы.
Волосы их — и Летины густые, пушистые расплетенные косы, и реденький, в завитках, еще не стриженный чубик Данилки — были в ярком сиянии: они лучились, словно солнце освещало их сразу со всех сторон.
Жена и сын так светло и беззаботно смеялись, что Вересовский, порой достав снимок на какую-то минуту и только взглянув на него, сразу спокойнел душой — даже на передовой, даже перед атакой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38