значит, догадалась она, командир сидит спина в спину с ней, Клавой Лапурковой, а сам думает о ком-то другом.
Клава злилась, говорила ему неприятные слова, но он сидел тихо, слушал, молчал и все смотрел на опушку — не промелькнет ли снова тень? Но тень больше не появлялась: там было тихо и спокойно.
— Клава, за что ты на меня так сердишься? — Вересовский раза три подряд затянулся — цигарка уже жгла пальцы — и бросил окурок в траву: он аж зашипел в росе.
— За то, что вы жестокий человек. Что вы... что вы...— она задыхалась, искала нужные слова, чтобы высказать все, что у нее на душе, но, так и не найдя их, только
махнула рукой и быстро пошла к табуну. Вересовский повернул голову ей вслед, смотрел, как она, рассерженная, торопливо, словно убегая от него, исчезает в лунном свете, как ее маленькая, почти детская фигурка растворяется на тихом лугу, смотрел и думал: где только в ней, такой щупленькой, вмещается столько злости?
Странно, как по-разному люди смотрят иногда на одни и те же вещи. Вот Клава говорит, что он жестокий. А Шкред, наоборот, думает, что в нем слишком много доброты и мягкотелости.
Видимо, каждый замечает только то, что сам хочет увидеть. Что ж ты поделаешь, такой уж от природы человек: сколько глаз — столько и взглядов...
Позади него послышались выстрелы: в тишине они казались слишком громкими — как будто кто-то хлопал кнутом. Он, все еще глядя вслед Клаве, прислушивался, будто боялся посмотреть назад, а потом резко повернулся к лесу. Стреляли там, где он недавно видел какую-то неясную тень. Вересовский присмотрелся, и ему показалось, что в лесу, за деревьями и кустами, мелькает даже огонек — будто горит небольшой костер.
Прибежала и Клава.
— Что это? Стреляют? — испуганно спросила она.
— Да, похоже, стреляют,— как можно спокойней, вроде как бы шутя, ответил он, а сам торопливо вскочил на ноги, чтобы быстрее бежать туда.
Клава собралась идти вслед за ним, но командир остановил ее:
— Ты оставайся возле табуна. Чуть что — буди лагерь.
Когда он, достав из кобуры пистолет, подбежал наконец ближе к поляне и, стоя за кустом, раздвинул ветви, то увидел, что там действительно горел огонь, а в нем все еще стрекотали, рвались патроны. Около костра никого не было, и поэтому ему стало жутко — даже не верилось, что все это происходит наяву, а не во сне.
Он стоял, никто нигде не отзывался, всюду было тихо, и среди этой тишины совсем некстати лопались патроны.
Вдруг за ним, там, где он только что бежал, послышались шорохи, что-то зашевелилось, словно кто-то вылезал из ямы, и Вересовский невольно поворачивал на эти шорохи голову и дуло пистолета.
За кустами он не видел, кто шевелился там, но догадался, что тот незнакомый и таинственный человек уже выбрался из ямы, стоял сейчас на том же самом месте
и только вздыхал. Когда он заговорил, Вересовский удивился — это была женщина.
— Во, во, слышите, стреляют? — женщина, казалось, видела его и обращалась именно к нему.— Это же мой сыночек родненький отстреливается. Бей, сыночек, этих гадов, что наседают на тебя, бей! Бей да скоренько домой возвращайся.
Помолчала, опять стало слышно, как она тяжело вздыхает, а потом спохватилась:
— Ой, так что ж это я, глупая, стою? Мой сынок отбивается, а я стою. Надо же скорее бежать домой, ужин сыну собирать. А то вот прилетит Мой сыночек голодный, а мне его и покормить нечем будет. «Во,— скажет,— мать так мать, сын пришел, а она даже поесть ему не может дать». А я во, дуреха, заговорилась. Так чего ж я тут стою?.. Сынку! — громко, сложив, видимо, руки рупором, закричала она.— Приходи скорее домой! Я не буду ложиться спать, буду ждать тебя.
Эхо, ударяясь о стволы деревьев, понесло этот крик по лесу, и в то же самое время с другой стороны — у Ве-ресовского даже мурашки пробежали по телу — отозвался ему другой голос:
— Мама, где вы тут?
Голос был тоже женский. И очень спокойный: ту, что отозвалась, должно быть, совсем не удивила ни эта ночная стрельба, ни этот крик.
— Я тут, Марья. Петю жду. Слышишь, стрекочет? Это наш Петя отстреливается. Скоро домой придет. Побежим быстрее, хоть бульбу подогреем ему.
Послышался хруст веток под ногами — видимо, туда, где была женщина, подошла и другая. Вышел к ним и Вересовский.
На поляне стояла сгорбленная старуха, а рядом с нею — молодая женщина, ее дочка. Дочка уже брала мать за руку, чтобы вести домой.
Женщины Вересовского не испугались. Старуха, наоборот, бросилась было к нему: «Марья, смотри, это же Петя наш идет», но дочка удержала ее за полу длинного пиджака:
— Да нет, мама, это не Петя.— И тут же, взглянув на его руку, добавила: — Только вот человека ни за что ни про что напугала.
Вересовский и сам посмотрел на свою руку, увидел пистолет, который он, забывшись, все еще держал наизготове, и ему стало стыдно, что вышел к женщинам с оружием. Спрятал пистолет в кобуру, подошел ближе и поздоровался:
— Добрый вечер.
— Марья, ей же богу, это наш Петя! Не видишь, что ли, Петя наш пришел!
Дочка потянула ее за рукав:
— Да успокойся ты! Молчи уж.
— Петечка! Петечка! — все вырывалась старая и все хотела достать и погладить его волосы.
— Вы не бойтесь ее,— держа мать, сказала Вересовскому молодая женщина.— Она смирная. Она плохого никому ничего не делает. Но вот каждую ночь так. Как уж ни караулим, все равно убежит. Разложит костер, набросает патронов в него, сама спрячется, а как они начнут стрелять, ей кажется, что это наш Петя от карателей отбивается. И каждый день варит ужин ему и не дает никому есть: ай, вы все поедите, а Петя вернется, чем я его тогда кормить буду? А нашего Пети уже давно нет: в последнюю блокаду погиб. Вот тогда она и заболела. И ничего поделать не можем. И где она только эти патроны берет, кто ее знает. А проследить, понимаете, никак не можем.
Женщина подождала немного, а затем еще раз успокоила его:
— Так вы уж не бойтесь ее.— И потянула старую за руку: — Мама, идем домой.
— Ага, побежим скорее, а то ж надо еще моему Пе-течке ужин варить.
— Так я уже сварила, мама.
— Сварила, говоришь? Нет, я сама своему сыночку соберу ужин. Он ведь драники любит. Пошли скорее бульбу чистить. А то уже, слышишь, не стреляют — сыночек отбился и домой бежит...
Костер почти погас — то ли сам, то ли его пораскидали выстрелы. В нем уже не взрывались патроны. И в лесу стало тихо. Только слышно было, как спокойно, будто души тех, кто жил на земле раньше, разговаривают между собой деревья — шу-шу-шу...
Вересовский медленно пошел к табуну.
Кони и коровы в призрачном лунном свете, в тумане, наплывшем уже из лощин на луг, на траву (ног не видно, и поэтому кажется, что стадо стоит в белой молочной реке, не вынимая из нее своих голов), еще больше создавали
впечатление нереальности происходящего, и Вересовскому действительно казалось, что все это — какой-то несуразный сон:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Клава злилась, говорила ему неприятные слова, но он сидел тихо, слушал, молчал и все смотрел на опушку — не промелькнет ли снова тень? Но тень больше не появлялась: там было тихо и спокойно.
— Клава, за что ты на меня так сердишься? — Вересовский раза три подряд затянулся — цигарка уже жгла пальцы — и бросил окурок в траву: он аж зашипел в росе.
— За то, что вы жестокий человек. Что вы... что вы...— она задыхалась, искала нужные слова, чтобы высказать все, что у нее на душе, но, так и не найдя их, только
махнула рукой и быстро пошла к табуну. Вересовский повернул голову ей вслед, смотрел, как она, рассерженная, торопливо, словно убегая от него, исчезает в лунном свете, как ее маленькая, почти детская фигурка растворяется на тихом лугу, смотрел и думал: где только в ней, такой щупленькой, вмещается столько злости?
Странно, как по-разному люди смотрят иногда на одни и те же вещи. Вот Клава говорит, что он жестокий. А Шкред, наоборот, думает, что в нем слишком много доброты и мягкотелости.
Видимо, каждый замечает только то, что сам хочет увидеть. Что ж ты поделаешь, такой уж от природы человек: сколько глаз — столько и взглядов...
Позади него послышались выстрелы: в тишине они казались слишком громкими — как будто кто-то хлопал кнутом. Он, все еще глядя вслед Клаве, прислушивался, будто боялся посмотреть назад, а потом резко повернулся к лесу. Стреляли там, где он недавно видел какую-то неясную тень. Вересовский присмотрелся, и ему показалось, что в лесу, за деревьями и кустами, мелькает даже огонек — будто горит небольшой костер.
Прибежала и Клава.
— Что это? Стреляют? — испуганно спросила она.
— Да, похоже, стреляют,— как можно спокойней, вроде как бы шутя, ответил он, а сам торопливо вскочил на ноги, чтобы быстрее бежать туда.
Клава собралась идти вслед за ним, но командир остановил ее:
— Ты оставайся возле табуна. Чуть что — буди лагерь.
Когда он, достав из кобуры пистолет, подбежал наконец ближе к поляне и, стоя за кустом, раздвинул ветви, то увидел, что там действительно горел огонь, а в нем все еще стрекотали, рвались патроны. Около костра никого не было, и поэтому ему стало жутко — даже не верилось, что все это происходит наяву, а не во сне.
Он стоял, никто нигде не отзывался, всюду было тихо, и среди этой тишины совсем некстати лопались патроны.
Вдруг за ним, там, где он только что бежал, послышались шорохи, что-то зашевелилось, словно кто-то вылезал из ямы, и Вересовский невольно поворачивал на эти шорохи голову и дуло пистолета.
За кустами он не видел, кто шевелился там, но догадался, что тот незнакомый и таинственный человек уже выбрался из ямы, стоял сейчас на том же самом месте
и только вздыхал. Когда он заговорил, Вересовский удивился — это была женщина.
— Во, во, слышите, стреляют? — женщина, казалось, видела его и обращалась именно к нему.— Это же мой сыночек родненький отстреливается. Бей, сыночек, этих гадов, что наседают на тебя, бей! Бей да скоренько домой возвращайся.
Помолчала, опять стало слышно, как она тяжело вздыхает, а потом спохватилась:
— Ой, так что ж это я, глупая, стою? Мой сынок отбивается, а я стою. Надо же скорее бежать домой, ужин сыну собирать. А то вот прилетит Мой сыночек голодный, а мне его и покормить нечем будет. «Во,— скажет,— мать так мать, сын пришел, а она даже поесть ему не может дать». А я во, дуреха, заговорилась. Так чего ж я тут стою?.. Сынку! — громко, сложив, видимо, руки рупором, закричала она.— Приходи скорее домой! Я не буду ложиться спать, буду ждать тебя.
Эхо, ударяясь о стволы деревьев, понесло этот крик по лесу, и в то же самое время с другой стороны — у Ве-ресовского даже мурашки пробежали по телу — отозвался ему другой голос:
— Мама, где вы тут?
Голос был тоже женский. И очень спокойный: ту, что отозвалась, должно быть, совсем не удивила ни эта ночная стрельба, ни этот крик.
— Я тут, Марья. Петю жду. Слышишь, стрекочет? Это наш Петя отстреливается. Скоро домой придет. Побежим быстрее, хоть бульбу подогреем ему.
Послышался хруст веток под ногами — видимо, туда, где была женщина, подошла и другая. Вышел к ним и Вересовский.
На поляне стояла сгорбленная старуха, а рядом с нею — молодая женщина, ее дочка. Дочка уже брала мать за руку, чтобы вести домой.
Женщины Вересовского не испугались. Старуха, наоборот, бросилась было к нему: «Марья, смотри, это же Петя наш идет», но дочка удержала ее за полу длинного пиджака:
— Да нет, мама, это не Петя.— И тут же, взглянув на его руку, добавила: — Только вот человека ни за что ни про что напугала.
Вересовский и сам посмотрел на свою руку, увидел пистолет, который он, забывшись, все еще держал наизготове, и ему стало стыдно, что вышел к женщинам с оружием. Спрятал пистолет в кобуру, подошел ближе и поздоровался:
— Добрый вечер.
— Марья, ей же богу, это наш Петя! Не видишь, что ли, Петя наш пришел!
Дочка потянула ее за рукав:
— Да успокойся ты! Молчи уж.
— Петечка! Петечка! — все вырывалась старая и все хотела достать и погладить его волосы.
— Вы не бойтесь ее,— держа мать, сказала Вересовскому молодая женщина.— Она смирная. Она плохого никому ничего не делает. Но вот каждую ночь так. Как уж ни караулим, все равно убежит. Разложит костер, набросает патронов в него, сама спрячется, а как они начнут стрелять, ей кажется, что это наш Петя от карателей отбивается. И каждый день варит ужин ему и не дает никому есть: ай, вы все поедите, а Петя вернется, чем я его тогда кормить буду? А нашего Пети уже давно нет: в последнюю блокаду погиб. Вот тогда она и заболела. И ничего поделать не можем. И где она только эти патроны берет, кто ее знает. А проследить, понимаете, никак не можем.
Женщина подождала немного, а затем еще раз успокоила его:
— Так вы уж не бойтесь ее.— И потянула старую за руку: — Мама, идем домой.
— Ага, побежим скорее, а то ж надо еще моему Пе-течке ужин варить.
— Так я уже сварила, мама.
— Сварила, говоришь? Нет, я сама своему сыночку соберу ужин. Он ведь драники любит. Пошли скорее бульбу чистить. А то уже, слышишь, не стреляют — сыночек отбился и домой бежит...
Костер почти погас — то ли сам, то ли его пораскидали выстрелы. В нем уже не взрывались патроны. И в лесу стало тихо. Только слышно было, как спокойно, будто души тех, кто жил на земле раньше, разговаривают между собой деревья — шу-шу-шу...
Вересовский медленно пошел к табуну.
Кони и коровы в призрачном лунном свете, в тумане, наплывшем уже из лощин на луг, на траву (ног не видно, и поэтому кажется, что стадо стоит в белой молочной реке, не вынимая из нее своих голов), еще больше создавали
впечатление нереальности происходящего, и Вересовскому действительно казалось, что все это — какой-то несуразный сон:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38