Вересовский подал ему руку и спросил:
— Так что там у Щипи случилось?
— А что случилось? Ничего не случилось. Пешком унь наш Щипи домой примчался.
— А куда он коня девал?
Дед зевнул — да так широко, что едва закрыл снова рот.
— Понимаешь, Петрович, отобрали у него коня. То ли бандиты какие, то ли, может, те хозяева подстерегали: кто-то же коня украл, а вдруг он еще появится?
Дед Граеш затянулся, пыхнул, как паровоз, дымом и заа-хыкал. Откашлялся и добавил:
— А хлопец потом в соседней деревне спрашивал, кто живет на том хуторе. И понимаешь, что ему сказали? Что там полицейская семья живет.
«О черт, снова Шкредова правда»,— тут же подумал Вересовский и разозлился на самого себя и на ту железную логику, которая никогда не подводила его заместителя.
Представил, как будет морщиться Шкред: «Я ведь тебе говорил, не делай глупости. А ты свое: грабители, грабители... Теперь видишь своих «грабителей»?»
Шкред разозлился еще больше, когда узнал, что Вересовский позволил мальчишке взять с собой и второго коня.
— Вот придумал! Носится с этими сорванцами, как с писаными торбами. Ты бы, может, его, хорошее дело, на плечах туда и назад сносил? Вместе с краденым конем — туда, а оттуда уже, глядишь, и легче было бы: один Щипи не такой уж и тяжелый...
— С конем-то, Анисим, он быстрее обернется.
— Не знаю, не знаю, быстрее ли,— злился Шкред и решительно отходил от него, словно отмежевывался: ты — это не я.
И вот, пожалуйста, все получилось так, как и говорил Шкред.
Вересовскому казалось, что Шкреда почему-то раздражает Щипи: он недолюбливал его за быстроту, за торопливость, за сумбурность, которые, если говорить откровенно, приносили им немало хлопот. Но самому Вересовскому Щипи со всеми его недостатками нравился — если бы мальчишка был его сыном, он бы и не перевоспитывал его: пускай будет таким, каким уродился...
— А где сам Щипи? — строго спросил командир.
— Не трогай ты его пока, пусть поспит.— Дед Граеш защищал мальчишку.— Он, понимаешь, и сам все это очень переживает. И Шкреда боится.
После новой затяжки дед закашлялся еще больше. Бросил недокуренную самокрутку, затоптал ее и задумался:
— Хотя он, этот мальчуган, если подумать, совсем ни в чем не виноват. Слышишь, хоть ты уже на него не ругайся.
— Хорошо, хорошо, не буду,— пообещал Вересовский, а сам все же пошел к фуре, где, вернувшись из ночных похождений, все еще спал Щипи.
Дед тоже повернулся и пошел вслед за ним — видимо, забыл, что направлялся совсем в другую сторону. Граеш топал за командиром, и Вересовский слышал, как от деда, который и не курил сейчас, доносился запах его крепкого, едкого «деркача».
Солнце поднялось уже довольно высоко: августовские утра чаще всего бывают солнечными, и только где-то к полудню начинают появляться на небе облака.
Из-за кустов на них с лаем выскочил Дружок: не узнал, что ли?
Вересовскому иногда казалось, что Дружок слепой. Увидит, насторожится, уши поставит и не узнаёт — лает. А скажешь: «Дружок, Дружок!» — сразу хвостом завиляет и бежит ластиться.
И сейчас, как только Вересовский заговорил с ним, Дружок затих, завилял хвостом и бросился ему под ноги.
Роса выпала очень обильная. Вспомнилось: роса — пот земли. Подумал: от чего потеет земля? Вот ведь бывает от работы. А наши поля уже сколько лет не знают дружной, до пота, работы. Они заросли сорняком, бурьяном. Постой-постой, а родить вот этот лопушистый бурьян разве не работа? Разве ей, землице, не надо напрягаться, истощаться — так же, как и рожая колосья? А может, как раз она и потеет от обиды, что ей уже который год приходится родить сорняки?
Вересовский прошел кусты и неожиданно остановился,стоял и удивленно, не двигаясь, долго смотрел вперед: большая сверкающая гроздь света ярко била ему в глаза.
И даже когда, подойдя ближе, капитан увидел, что это всего только паутина, сплетенная пауком меж двух жердей, отгораживающих чью-то усадьбу от луга, он не разочаровался, не разозлился,— смотри ты, как обманулся! — а стоял и, будто зачарованный, смотрел на это удивительное зрелище.
Паутина была большая, узорчатая, тонкой работы — будто кружева, красиво связанные хорошей мастерицей. На кружевах— роса, звонкие, как стеклышки, бусинки, солнце перебирает их лучами, отчего они часто звенят, все это сияет, искрится, горит, и потому кажется, что кто-то нарочно хочет показать, какими красивыми могут быть и обычная паутина, и обычная роса.
Вересовский смотрел на это диво и не видел, что недалеко от него, опершись на жердину, стоит незнакомый мальчуган и тоже внимательно глядит, но не на паутину, а совсем в другую сторону — как раз туда, где сегодня ночью стояла дедова фура.
Вересовский случайно увидел парнишку—на него, чужого, загавкал как раз Дружок, но мальчик, как и до этого, не обращая внимания ни на собаку, ни на ее лай, пристально смотрел перед собой,— и Вересовский, подняв голову, наткнулся на мальчишку глазами и сразу же взглянул туда, куда так настойчиво вглядывался тот.
Там мылся Мюд. Ленясь сходить в деревню, набрать из колодца воды, сорванец большой кружкой черпал из бидона молоко и умывался им — что же, чего-чего, а молока у них — всякого — было много; хлеба порой не хватало, а с молоком никаких забот не было — пей, ешь вдоволь, какое хочешь; Матюжница даже везла с собой маслобойку и почти каждый день сбивала в ней желтенькое, ароматное масло. Капитан понял, что Мюд видит, как жадно следит за ним мальчуган, и потому нарочно придуривается, громко фыркает, чтобы молочные брызги летели красивее и как можно дальше на траву.
А незнакомый мальчик был, наверное, голоден.
— Дед, иди-ка ты надери этому негоднику уши,— не оглядываясь назад, но зная, что Граеш стоит за ним, сказал Вересовский.— А то, видишь, до чего, сопляк, додумался: молоком моется.
Незнакомый мальчик, услышав, что рядом заговорили люди — он также, наверное, не видел их,—встрепенулся, оттолкнулся от жердины и хотел уже дать стрекача, но капитан ласково позвал его:
— Погоди, сынок.
Вересовский увидел, как вздрогнул мальчишка от этого обычного для всех детей слова, как какая-то неопределенная тень — то ли боль, то ли радость — пробежала по его личику.
— Иди сюда, сынок.— Вересовский нарочно повторил слово «сынок».— Не бойся.
Мальчик стоял возле изгороди, не зная, что делать: идти ему или не идти к этому дядьке. И все же ласковое слово «сынок» придало ему смелости, и он, хотя и не очень уверенно, сделал шага два вперед. И тогда Вересовский сам пошел ему навстречу.
Они встретились и стояли по разные стороны изгороди. Вересовский обнял малыша за плечи, взъерошил ему волосы и, нарочито весело подмигнув мальчишке, как давнему знакомому, спросил:
— Ты что — из этой деревни?
— Ага,— мальчик кивнул головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38