— Татка меня не отпускал. Он помер.
Вересовский почувствовал, как в горле появился знакомый давящий ком, как он перехватил дыхание, не давая вымолвить и слова. Капитан погладил мальчишку по русой головке, и тот прижался к нему, как к родному. Когда ком в горле немного уменьшился, когда Вересовский смог уже что-то сказать, он спросил:
— А ты хоть с таткой поговорил? Парнишка снова кивнул головой:
— Ага. Татка, как увидел меня, как прижал к себе — целый день на руках носил. И потом всюду за собой за руку меня, как маленького, водил.
Кузьмей смотрел на его кобуру — как будто впервые видел ее.
— А потом мы с таткой памятник на мамкиной могилке сделали...
— А татку где похоронили?
— Около мамки.
— Далеко от памятника?
— Нет, памятник как раз посреди оказался. Когда мы еще только делали его, татка все хотел, чтобы он сбоку был. А я говорил, что надо ближе к мамкиной могилке...
Вересовский понял, что отец Кузьмея, видимо, знал, что жить ему осталось недолго на этой земле, и памятник ставил сразу на две могилы — на могилу жены и на свою.
У командира снова пересохло в горле — опять откуда-то появился и перехватил дыхание тот же самый давящий ком.
Он гладил мальчишку по голове и снова ничего не мог ему сказать. Молча, прижавшись к нему тепленьким комочком, сидел и Кузьмей. «Как ты его будешь успокаивать,— думал Вересовский,— что ты ему объяснишь? Он ведь сам все понимает».
Когда опять отпустила жалость, капитан спросил:
— Погоди, так ты же, сынок, видимо, голодный?
— Ага,— откровенно признался мальчишка.
— Так пойдем поедим. Я тоже еще не обедал.
Шкред, который около полевой кухни заканчивал полдничать, увидев мальчонку, не удивился его возвращению, а как-то спокойно и дружелюбно поздоровался с ним:
— А, Кузьмей, здоров!
Он сказал это так, как будто ничего и не случилось, как будто мальчуган никуда и не ходил и ниоткуда не возвращался, как будто все шло своим чередом, как и должно быть, но Вересовский видел, что Шкред радуется Кузьмееву возвращению,— командир уже понял, что под холодом напускной строгости, сухости и даже злости живет добрая душа его заместителя.
Кузьмей налил молочного супу в миску, что стояла перед ним, потом подвинул ее Вересовскому — тому ведь одной рукой несподручно наливать,— а себе наполнил другую, опорожнив в нее аж три черпака.
Подошла и Матюжница, которая сегодня была дежурной по кухне.
— Петрович,— сказала она,— а знаешь ли ты, что Клава, чтоб на нее дождь, куда-то пропала: сбежала куда, что ли?
Вересовский чуть не поперхнулся от такой новости, отложил в сторону деревянную ложку и сердито сказал:
— Что они, с ума посходили, эти бабы? Бегают, как будто на них какой зуд напал! А куда она побежала?
— А кто ж ее, сучку, знает? Говорят, что перед этим носилась, как бешеная, и все тебя ругала.
Вересовский повернулся к Шкреду:
- Слушай, Анисим, ты не знаешь, почему она меня так ненавидит?
Шкред медленно дожевал хлеб, не спеша выпил молоко, которое налил в его кружку Кузьмей, и тогда только посмотрел на командира:
— Дурень ты, Вересовский. Разве ты не видишь, что Клава любит тебя.
15
— Ого, так самолет уже готов,— непритворно обрадовался Вересовский.
Он шел рядом с фурой, в которой ехал Кузьмей: мальчишка натер себе изношенными, слишком большими для него и жесткими сапогами ноги, а потому сейчас только и смотрел, как бы подъехать. Малыш уже выстругал корпус самолета, крыло и сбил их вместе гвоздиком.
— Нет, еще не готов,— возразил Кузьмей.
— Почему? Все уже есть — корпус, крыло...
— А он же будет двухкрылый. Еще одно крыло выстругаю и снизу прибью.
— Вот как,— понял наконец Вересовский и подмигнул малому: — Ну, делай-делай, а то уж и Хорошевичи близко.
Они миновали большую деревню, которую широкая дорога рассекала пополам, будто это была не одна, а две деревни, и остановились, чтобы попасти табун в конце ее, возле самых огородов.
От хат к табуну спешил незнакомый дед. Он курил трубку — дым, выпущенный изо рта, долго путался в большой седой бороде, пока, наконец, не выходил на свободу, и поэтому казалось, что, словно крыша в бане, курится вся его борода. Борода была уже и не седая, а даже рыжая от дыма — видимо, старик редко когда вынимал трубку изо рта. Дед еще издали поздоровался первый:
— День добрый!
— Добрый день! — ответил ему Вересовский.
— Курево есть? — ни с того ни с сего сразу спросил дед. Вересовский сначала растерялся.
— А зачем тебе табак, дед? Ты ведь куришь уже.
— Ну и что с того, что курю? Я у тебя спрашиваю: курить имеешь? — упрямо допытывался своего старик.
Тогда Вересовский вспомнил рассказы деда Граеша и искренне рассмеялся.
— Чего ты смеешься? — насторожился бородач.
— День добрый, дед Вавула! — вместо ответа второй раз поздоровался Вересовский.
Дед насторожился еще больше. Он даже перестал курить — вынул трубку изо рта и так стоял с нею в руках.
— Погоди, погоди, а откуда ты меня знаешь? В нашей ведь деревне таких, кажется, не было.
— Я не только знаю, что тебя Вавулой зовут, но еще знаю, что и деревня твоя называется Каменные Лавы.
Дед погладил бороду, пожал плечами.
— Так, может, ты откуда из наших мест? Но я же тебя, кажется, нигде до сих пор не встречал.
Вересовский не увидел, когда подошел к ним Граеш. Он только заметил, как дед Вавула, жмурясь, долго и пристально смотрел куда-то за его спину, а потом и сам широко улыбнулся:
— А, вот оно что! То ж этот балабон, видимо, все тебе раструбил и про Вавулу, и про Каменные Лавы.
Вересовский повернулся и увидел, что сзади него стоит и, широко раскрыв рот — в нем даже был виден единственный зуб,— радостно смеется дед Граеш.
Деды поздоровались спокойно, сдержанно, без лишней суеты, будто они надолго и не разлучались, будто они вчера или позавчера только и разошлись по хатам.
Дед Вавула, правда, спросил:
— Погоди, а как это ты тут оказался? Тебя же немцы забрали.
— Ну и что, что забрали? Если забрали, так, думаешь, они меня своим хвюрером сделали?
— А что? Хоть ты, правда, и староватый уже для хвюрера, но если бы вот зубы тебе железные вставить, может, за какого подхвюрера и сошел бы,— так же широко, как перед этим дед Граеш, улыбнулся Вавула и начал снова раскуривать уже почти совсем потухшую трубку. Дед Граеш немного поахыкал, свернул толстую самокрутку, прикурил от Вавуловой трубки и спросил:
— Ну, а как твоя баба живет?
— Не знаю.
— Что ты говоришь, Вавула? Почему это ты не знаешь?
— Потому, что мы с нею сейчас в разных домах живем.
Граеш смотрел на деда и ничего не понимал. Тогда Вавула объяснил:
— Я в своей хате, а она на кладбище. А там ведь могилу не откроешь и не спросишь: «Как ты тут, жена?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38