они зашипели, от печи пошел крепкий пар, и Вересовский почувствовал, как он приятен его телу.
В предбаннике звякнули ведра. Нина поставила там холодную воду, а сама зашла в баню и аж присела.
— Ого, пару!
А капитан пошутил:
— Так что, Нина, может, ты с нами и мыться будешь? Она засмеялась, а Алексей подхватил ее под мышки, как всегда обнял и вышел вместе с нею за дверь.
Вскоре в бане собралась вся мужская половина отряда. На полке довольно кряхтел Шкред, внизу, где было меньше пара, дурачились, брызгаясь водой, ребятишки и посмеивались над Кузьмеем, которому намыливал голову командир, еще глубже ахыкал дед Граеш — в тепле его кашель усилился, и старик никак не мог откашляться.
— Степан, поддай немного пару,— попросил Шкред. Вересовский сказал Кузьмею: «Смывай сам», зачерпнул
полный ковш воды и плеснул на камни — они аж загоготали, а мальчишки еще ниже пригнули головы: горячая волна дошла и до них. Вересовский и сам пригнулся и уже снизу, будто случайно вспомнив, сказал:
— Анисим, а тебя только что Лисавета искала.
— Видимо, работу хотела дать,— пошутил кто-то из мужчин.
Шкред на полке все еще кряхтел от удовольствия.
— Оно, мальцы, работа дурака всегда любит, но вот дурень ее не особливо,— философствовал он, хлеща себя веником.
— Не придуривайся, Анисим. Она говорила, что какой-то кобыле очень плохо. Может, объелась.
— Кобыле, говоришь? Так почему же ты мне раньше не сказал. Не буду ж я теперь с полка слазить, одеваться. Ладно, после бани погляжу.
И начал снова хлестаться веником.
Женщины, хоть их было намного больше, чем мужчин, также поместились в бане за один заход — они успели помыться засветло и теперь, посвежевшие и помолодевшие, весело смеясь и шутя — мол, вот бы нам теперь танцы какие, что ли, устроить,— собирались доить коров.
А Вересовский опять пошел в баню.
Он вдруг обнаружил, что в кармане нет голубенькой обложечки с фотоснимком, обыскал все, огляделся всюду, но, так и не найдя, решил, что потерял карточку в бане — карман в гимнастерке, наверное, отстегнулся, и снимок скорее всего сам выскользнул на пол, в мокрое, под ноги.
Он пошел к бане и все смотрел перед собой — хотя и понимал, что тут уже, надев гимнастерку, потерять снимок не мог, все же внимательно присматривался к траве: а вдруг где-то лежит.
Не поднимая головы, он зашел в предбанник, походил там, поискал на полу и, ничего не найдя, опять же не поднимая глаз, смело открыл дверь и зашел в баню.
В бане было уже темновато и очень жарко. Подумал: вот эти бабы, какие они бережливые — и помылись все, а баню все равно не раскроют, как будто пар, который остался, им еще может понадобиться. Решил, как будет выходить, настежь раскроет дверь — зачем беречь здесь эту духоту.
Около лавки, в мокрых листьях, что-то белело — аккурат как снимок. Он подошел ближе, наклонился, поднял то белое с пола и, увидев, что это всего лишь клочок мокрой газеты, бросил его на листья.
В самом углу белелось еще что-то. Капитан, присмотревшись более внимательно, даже вздрогнул от неожиданности: в углу он увидел две босые ноги. Они стояли, точно сапоги, забытые кем-то в бане. «Что это, мерещится мне, что ли?» — только и подумал он. Решив, что все это ему показалось, Вересовский, чтоб избавиться от наваждения, закрыл глаза, но когда он их открыл опять, ничего не изменилось: ноги стояли все в том же углу, и он, казалось, даже видел, что шевелят они пальцами. Вересовский как будто во сне смотрел на эти босые ноги, думал, откуда они могли здесь взяться, и не подымал головы, боясь увидеть что-нибудь еще более неожиданное и странное.
И все же пересилил себя, резко вскинул голову и поднял глаза: в самом углу, стыдливо вжимаясь в черные стены бани, стояла голая женщина. Ее белое тело сливалось в одно светлое, но не очень ясное пятно, словно светилось каким-то удивительным светом, освещая закоптевшие стены, и в той стороне, где была женщина, казалось, светало.
— Веслава, ты? — едва выдохнул Вересовский и сам удивился своему необычному, сдавленному и пересохшему голосу.
Веслава ничего не ответила. Она стояла молча и только торопливо, суетясь, старалась прикрыться руками, но рук, понятно, было мало, чтоб заслонить все тело, а потому она хваталась за все сразу, только еще больше, будто нароч-но дразнясь, привлекая к себе внимание.
Веслава, которая была такой смелой и решительной тогда, в фуре, сейчас стояла перед ним пугливая и беззащитная,— она стеснялась и боялась его.
Эта целомудренность девушки, что, стыдясь, растерялась от неожиданной встречи, невольно разбудила в нем мужчину, и он, словно во сне, как будто это был кто-то другой, чужой и незнакомый, кого капитан не мог ни сдержать, ни даже пристыдить, медленно, но настойчиво пошел на белое пятно — к ней, в угол. Она, еще больше вжимаясь в стены, выставила вперед руки, отталкивала его от себя, но чем больше она отталкивала, тем больше он бесился от этого сопротивления. Вересовский уже чувствовал, что ничего не может с собой поделать, сломал ее сопротивление и неистово прижал к себе мокрое, напряженное тело (откуда-то появилась никчемная мысль: оно же намочит гимнастерку, но он отмахнулся от нее, как от слепня) и, почувствовав, что уже не может владеть собой, начал целовать девушку в шею, в глаза, в губы...
Веслава дрожала, хотя в бане и было душно, она все еще упиралась ему в грудь руками, но Вересовский чувствовал, что руки скоро сдадутся, ослабнут и обнимут его...
В предбаннике вдруг зазвенели ведра. Веслава тут же оттолкнула капитана, да он и сам сейчас не сопротивлялся. Отошел от девушки и прислушался: ведра перестали звенеть, но ему показалось, что кто-то идет сюда, в баню. Он не хотел, чтобы их застали здесь вместе, а потому торопливо бросился к выходу.
Выскочил и едва не сбил с ног Клаву Лапуркову, стоящую уже около самой двери.
— Ой, что это вы, Петрович, другой раз мылись, что ли? — улыбаясь спросила Клава.— И парились, видимо, в одежде ?
Вересовский посмотрел на свою гимнастерку — она была в мокрых пятнах,—- снял с нее прилипший листок и, будто разглядывая, неловко крутил его в руках: не знал, что с ним делать.
— А ты чего здесь ходишь?
— Подойник свой ищу. Ребята взяли в баню воду носить, а поставить на место так им и в голову не пришло. А мне ж коров доить не во что.
Она открыла дверь в баню и уже оттуда послышалось:
— Ой, так тут же и Веслава. А, это вы, Петрович, видать, ей спину терли.
Клава говорила еще что-то, но Вересовский уже не слыхал. Он со злостью кинул под ноги мокрый листок и вышел из предбанника.
Шел и сам себя ругал чуть ли не последними словами: «Ну и поганец же ты, Вересовский, ну и негодяй! Жена уже близко, а ты бросаешься на девушку, как зверь какой. Сколько времени держался, а тут, видишь ли, расслабился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
В предбаннике звякнули ведра. Нина поставила там холодную воду, а сама зашла в баню и аж присела.
— Ого, пару!
А капитан пошутил:
— Так что, Нина, может, ты с нами и мыться будешь? Она засмеялась, а Алексей подхватил ее под мышки, как всегда обнял и вышел вместе с нею за дверь.
Вскоре в бане собралась вся мужская половина отряда. На полке довольно кряхтел Шкред, внизу, где было меньше пара, дурачились, брызгаясь водой, ребятишки и посмеивались над Кузьмеем, которому намыливал голову командир, еще глубже ахыкал дед Граеш — в тепле его кашель усилился, и старик никак не мог откашляться.
— Степан, поддай немного пару,— попросил Шкред. Вересовский сказал Кузьмею: «Смывай сам», зачерпнул
полный ковш воды и плеснул на камни — они аж загоготали, а мальчишки еще ниже пригнули головы: горячая волна дошла и до них. Вересовский и сам пригнулся и уже снизу, будто случайно вспомнив, сказал:
— Анисим, а тебя только что Лисавета искала.
— Видимо, работу хотела дать,— пошутил кто-то из мужчин.
Шкред на полке все еще кряхтел от удовольствия.
— Оно, мальцы, работа дурака всегда любит, но вот дурень ее не особливо,— философствовал он, хлеща себя веником.
— Не придуривайся, Анисим. Она говорила, что какой-то кобыле очень плохо. Может, объелась.
— Кобыле, говоришь? Так почему же ты мне раньше не сказал. Не буду ж я теперь с полка слазить, одеваться. Ладно, после бани погляжу.
И начал снова хлестаться веником.
Женщины, хоть их было намного больше, чем мужчин, также поместились в бане за один заход — они успели помыться засветло и теперь, посвежевшие и помолодевшие, весело смеясь и шутя — мол, вот бы нам теперь танцы какие, что ли, устроить,— собирались доить коров.
А Вересовский опять пошел в баню.
Он вдруг обнаружил, что в кармане нет голубенькой обложечки с фотоснимком, обыскал все, огляделся всюду, но, так и не найдя, решил, что потерял карточку в бане — карман в гимнастерке, наверное, отстегнулся, и снимок скорее всего сам выскользнул на пол, в мокрое, под ноги.
Он пошел к бане и все смотрел перед собой — хотя и понимал, что тут уже, надев гимнастерку, потерять снимок не мог, все же внимательно присматривался к траве: а вдруг где-то лежит.
Не поднимая головы, он зашел в предбанник, походил там, поискал на полу и, ничего не найдя, опять же не поднимая глаз, смело открыл дверь и зашел в баню.
В бане было уже темновато и очень жарко. Подумал: вот эти бабы, какие они бережливые — и помылись все, а баню все равно не раскроют, как будто пар, который остался, им еще может понадобиться. Решил, как будет выходить, настежь раскроет дверь — зачем беречь здесь эту духоту.
Около лавки, в мокрых листьях, что-то белело — аккурат как снимок. Он подошел ближе, наклонился, поднял то белое с пола и, увидев, что это всего лишь клочок мокрой газеты, бросил его на листья.
В самом углу белелось еще что-то. Капитан, присмотревшись более внимательно, даже вздрогнул от неожиданности: в углу он увидел две босые ноги. Они стояли, точно сапоги, забытые кем-то в бане. «Что это, мерещится мне, что ли?» — только и подумал он. Решив, что все это ему показалось, Вересовский, чтоб избавиться от наваждения, закрыл глаза, но когда он их открыл опять, ничего не изменилось: ноги стояли все в том же углу, и он, казалось, даже видел, что шевелят они пальцами. Вересовский как будто во сне смотрел на эти босые ноги, думал, откуда они могли здесь взяться, и не подымал головы, боясь увидеть что-нибудь еще более неожиданное и странное.
И все же пересилил себя, резко вскинул голову и поднял глаза: в самом углу, стыдливо вжимаясь в черные стены бани, стояла голая женщина. Ее белое тело сливалось в одно светлое, но не очень ясное пятно, словно светилось каким-то удивительным светом, освещая закоптевшие стены, и в той стороне, где была женщина, казалось, светало.
— Веслава, ты? — едва выдохнул Вересовский и сам удивился своему необычному, сдавленному и пересохшему голосу.
Веслава ничего не ответила. Она стояла молча и только торопливо, суетясь, старалась прикрыться руками, но рук, понятно, было мало, чтоб заслонить все тело, а потому она хваталась за все сразу, только еще больше, будто нароч-но дразнясь, привлекая к себе внимание.
Веслава, которая была такой смелой и решительной тогда, в фуре, сейчас стояла перед ним пугливая и беззащитная,— она стеснялась и боялась его.
Эта целомудренность девушки, что, стыдясь, растерялась от неожиданной встречи, невольно разбудила в нем мужчину, и он, словно во сне, как будто это был кто-то другой, чужой и незнакомый, кого капитан не мог ни сдержать, ни даже пристыдить, медленно, но настойчиво пошел на белое пятно — к ней, в угол. Она, еще больше вжимаясь в стены, выставила вперед руки, отталкивала его от себя, но чем больше она отталкивала, тем больше он бесился от этого сопротивления. Вересовский уже чувствовал, что ничего не может с собой поделать, сломал ее сопротивление и неистово прижал к себе мокрое, напряженное тело (откуда-то появилась никчемная мысль: оно же намочит гимнастерку, но он отмахнулся от нее, как от слепня) и, почувствовав, что уже не может владеть собой, начал целовать девушку в шею, в глаза, в губы...
Веслава дрожала, хотя в бане и было душно, она все еще упиралась ему в грудь руками, но Вересовский чувствовал, что руки скоро сдадутся, ослабнут и обнимут его...
В предбаннике вдруг зазвенели ведра. Веслава тут же оттолкнула капитана, да он и сам сейчас не сопротивлялся. Отошел от девушки и прислушался: ведра перестали звенеть, но ему показалось, что кто-то идет сюда, в баню. Он не хотел, чтобы их застали здесь вместе, а потому торопливо бросился к выходу.
Выскочил и едва не сбил с ног Клаву Лапуркову, стоящую уже около самой двери.
— Ой, что это вы, Петрович, другой раз мылись, что ли? — улыбаясь спросила Клава.— И парились, видимо, в одежде ?
Вересовский посмотрел на свою гимнастерку — она была в мокрых пятнах,—- снял с нее прилипший листок и, будто разглядывая, неловко крутил его в руках: не знал, что с ним делать.
— А ты чего здесь ходишь?
— Подойник свой ищу. Ребята взяли в баню воду носить, а поставить на место так им и в голову не пришло. А мне ж коров доить не во что.
Она открыла дверь в баню и уже оттуда послышалось:
— Ой, так тут же и Веслава. А, это вы, Петрович, видать, ей спину терли.
Клава говорила еще что-то, но Вересовский уже не слыхал. Он со злостью кинул под ноги мокрый листок и вышел из предбанника.
Шел и сам себя ругал чуть ли не последними словами: «Ну и поганец же ты, Вересовский, ну и негодяй! Жена уже близко, а ты бросаешься на девушку, как зверь какой. Сколько времени держался, а тут, видишь ли, расслабился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38