и ночь, и луна, и больная старушка, которую дочка увела домой, и табун, и Клава Лапуркова, что вон как раз идет к нему, также как без ног, также как в реке.
Навстречу ему выбежал Щипи с автоматом в руках.
— Куда стрелять? — думая, что на табун снова напали волки, заспанным голосом спросил он. Никуда не надо, Костик.
— Почему?
— Потому что это люди, а не волки.
И показал головой в ту сторону, где, направляясь к деревне, освещенные луной, медленно шли мать и дочь — опять же нереальные, размытые и неясные, как призраки.
По небу уже бежали облака. Они наплывали на луну, и тогда их тени спешили и по лугу: ночь становилась то темной-темной, то вдруг светлела и после короткого затемнения казалась еще более призрачной.
В деревне было тихо. Там не светилось ни одно окно, не лаяла ни одна собака — наверное, к этим ночным выстрелам все уже давно привыкли.
Попробовал было, увидев людей в тумане, несколько раз тявкнуть Дружок, прибежавший вместе со Щипи, но скоро тоже потерял всякую охоту лаять и замолчал. Стоял лишь и напряженно глядел вслед женщинам, которые шли к деревне.
13
Еще лежа в фуре, куда он спрятался от полуденного солнца — его что-то разморило, и он решил немного подремать,— Вересовский услыхал, что на лугу поднялся крик, гомон, начался какой-то настойчивый спор.
— А я говорю, не дам травить мне луг,— доносился уверенный мужской голос.— Луг ведь наш, колхозный, советский, если хотите.
— Або, сдурел ты, человек, или что? — спрашивал у него женский, кажется Матюжницын, голос.— А чтоб на тебя дождь! А мы, по-твоему, кто? Мы ведь тоже советские. И кони и коровы, пойми, тоже колхозные.
— Пускай себе и колхозные, но не наши. Стравите мне весь луг, а я тогда чем своих коней и коров кормить буду?
— Что мы тут тебе стравим? Если какой час и попасем стадо на твоем лугу. Цел он будет, твой луг, выдержит. Всем хватит.
— Ого, выдержит. Это ж не табун, а саранча. Вам-то, может, и хватит, а мне после вас тут уже нечего будет косить. Языками ваш табун выкосит.
— А если ты такой хозяин, так почему, чтоб на тебя дождь, раньше не скосил свою отаву? Ждал, когда мы скосим?
— Я ждал, пока подрастет.
Вересовский выглянул из фуры. На лугу какой-то высокий мужчина в темном кителе длинной лозиной стегал коней и коров, сгонял их с травы на дорогу, а возле него махали руками бабы.
На мужчину с лаем бросался Дружок, а тот отмахивался от него лозиной и злился:
— Да отгоните вы этого волкодава!
Вересовский улыбнулся: Дружок, смирный и ласковый Дружок, которого они все гладили и баловали и который, как им казалось, и кусаться не умеет — куры клюют, а он стоит и не защищается,— так напугал человека, что тот даже принял собачонку за волкодава.
И еще Вересовский увидел, как к незнакомому мужчине быстро и уверенно, распахнув полы плаща, направляется Шкред, чтобы с ходу вмешаться в спор. Заметив, как решительно шагает заместитель, Вересовский снова улыбнулся: интересно, как они, оба такие правильные, будут доказывать друг другу свою правоту, как будут мирить справедливость, ведь правда тут для обоих, откровенно говоря, равная: она и на стороне Шкреда, который хочет накормить табун, и на стороне мужчины в кителе, который хочет сохранить отаву для своих коней и коров.
Шкред, еще не дойдя до гурта, начал было уже ругаться, но вскоре умолк и, широко раскинув руки, как к другу, бросился в объятия к мужчине.
На лугу стало тихо. Спокойно паслись коровы, спокойно фыркали в траве кони, спокойно гомонили, как будто обрадовавшись чему-то, женщины.
Когда Вересовский, вылезши из фуры, наконец подошел туда, Шкред с незнакомцем уже сидели на телеге и мирно, как давние друзья, разговаривали.
Они и действительно оказались друзьями.
— Знакомься, это комиссар партизанского отряда «За Родину» Масалович. Теперь председатель колхоза. А это командир всего нашего табуна Вересовский,— улыбнулся он
человеку в кителе — на солнце заблестело золото — и сразу же спросил у него: — Ну, так как ты, малец, теперь?
— Видишь, руковожу. Ругаюсь вот с такими несознательными элементами, как ты и твои бабы.
— А что ты с нашими бабами сделаешь? Покричишь-покричишь, да, как говорится, на той же болячке и сядешь. Они ведь у нас, посмотри, вооруженные до зубов.
Вересовский присел на телегу напротив партизана. Мужчины беседовали, вспоминали. Но разговор их был какой-то неровный, ухабистый — как будто по тряской дороге ехал воз,— перескакивал с одного на другое: было видно, что у них есть о чем вспомнить, и поэтому они торопятся все быстрей выложить, ничего не забыть.
— А где Шмавгонец, командир наш? — спросил Шкред.
— Как это где? А разве ты не знаешь — он ведь в армию с хлопцами пошел.
— Хороший малец был. А ты чего не в армии?
— Меня комиссовали. Комиссию не прошел. Не то у меня, Анисим, здоровье. Я тебе не Шмавгонец.
— Про какого это вы Шмавгонца тутака говорите? — прислушалась вдруг Лисавета, которая стояла неподалеку, держа на руках дочку с куклой.— Все Шмавгонец да Шмавгонец...
Она ссадила дочку на землю и подошла поближе к мужчинам.
— Не тот ли это Шмавгонец, что в соседней бригаде был? Я одного Шмавгонца, ей-бо, знала. Он к нам в отряд приезжал. Во здоровенный был так здоровенный. А красивый такой, кудрявый.
— Тот, тот Шмавгонец,— ответил ей председатель.— Он, видимо, такой красавец один на всю округу и был. Видишь, еще одна знакомая нашлась. А из какого ты отряда?
— Из «Мстителя»,— ответила Лисавета.
— Из вашего отряда к нам доктор перешел. Жаневский — может, помнишь?
— А как же не помнить? Помню. Я же санитаркой при нем была. А тогда Шмавгонец, ей-бо, обменял его у нас на хлеб. В нашем отряде было даже два доктора, а хлеба — мало. А у вас хлеб был — у вас ведь, ей-бо, не своя ли мельница работала, но врачей — ни одного. Тогда вот как раз Шмавгонец и приезжал по этому делу к нам.
— О, мельница у нас безукоризненно работала. Кавцевин там порядок навел,— И председатель взглянул на Шкре-да: — Помнишь, Анисим, Хомку? Ай, какой хороший мельник был. При нем наши бабы даже пироги пекли. Из пеклеванной муки...
— А где вы зерно на те пироги брали? — спросил Вересовский.
— Чудак человек. У нас ведь была партизанская зона. Люди поставки нам сдавали. По три-четыре пуда хлеба, по две овчины. Керосин давали для диверсий и даже липовый цвет на лекарства нам заготовляли. Везут все это на своих подводах до Ямища, а там уже наши люди вожжи в руки и на свой склад гонят. А пустые подводы потом назад возвращают.
— Что, и возчикам не доверяли — боялись дорогу в лагерь показать?
— Бояться-то не боялись, а просто не хотели лишний раз рисковать. Немцы же вокруг. Вдруг подошлют кого из своих. А так и самим людям оправдаться, если что, легче: ехал, мол, на мельницу, а партизаны возле Ямища встретили и все чисто с повозок позабирали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Навстречу ему выбежал Щипи с автоматом в руках.
— Куда стрелять? — думая, что на табун снова напали волки, заспанным голосом спросил он. Никуда не надо, Костик.
— Почему?
— Потому что это люди, а не волки.
И показал головой в ту сторону, где, направляясь к деревне, освещенные луной, медленно шли мать и дочь — опять же нереальные, размытые и неясные, как призраки.
По небу уже бежали облака. Они наплывали на луну, и тогда их тени спешили и по лугу: ночь становилась то темной-темной, то вдруг светлела и после короткого затемнения казалась еще более призрачной.
В деревне было тихо. Там не светилось ни одно окно, не лаяла ни одна собака — наверное, к этим ночным выстрелам все уже давно привыкли.
Попробовал было, увидев людей в тумане, несколько раз тявкнуть Дружок, прибежавший вместе со Щипи, но скоро тоже потерял всякую охоту лаять и замолчал. Стоял лишь и напряженно глядел вслед женщинам, которые шли к деревне.
13
Еще лежа в фуре, куда он спрятался от полуденного солнца — его что-то разморило, и он решил немного подремать,— Вересовский услыхал, что на лугу поднялся крик, гомон, начался какой-то настойчивый спор.
— А я говорю, не дам травить мне луг,— доносился уверенный мужской голос.— Луг ведь наш, колхозный, советский, если хотите.
— Або, сдурел ты, человек, или что? — спрашивал у него женский, кажется Матюжницын, голос.— А чтоб на тебя дождь! А мы, по-твоему, кто? Мы ведь тоже советские. И кони и коровы, пойми, тоже колхозные.
— Пускай себе и колхозные, но не наши. Стравите мне весь луг, а я тогда чем своих коней и коров кормить буду?
— Что мы тут тебе стравим? Если какой час и попасем стадо на твоем лугу. Цел он будет, твой луг, выдержит. Всем хватит.
— Ого, выдержит. Это ж не табун, а саранча. Вам-то, может, и хватит, а мне после вас тут уже нечего будет косить. Языками ваш табун выкосит.
— А если ты такой хозяин, так почему, чтоб на тебя дождь, раньше не скосил свою отаву? Ждал, когда мы скосим?
— Я ждал, пока подрастет.
Вересовский выглянул из фуры. На лугу какой-то высокий мужчина в темном кителе длинной лозиной стегал коней и коров, сгонял их с травы на дорогу, а возле него махали руками бабы.
На мужчину с лаем бросался Дружок, а тот отмахивался от него лозиной и злился:
— Да отгоните вы этого волкодава!
Вересовский улыбнулся: Дружок, смирный и ласковый Дружок, которого они все гладили и баловали и который, как им казалось, и кусаться не умеет — куры клюют, а он стоит и не защищается,— так напугал человека, что тот даже принял собачонку за волкодава.
И еще Вересовский увидел, как к незнакомому мужчине быстро и уверенно, распахнув полы плаща, направляется Шкред, чтобы с ходу вмешаться в спор. Заметив, как решительно шагает заместитель, Вересовский снова улыбнулся: интересно, как они, оба такие правильные, будут доказывать друг другу свою правоту, как будут мирить справедливость, ведь правда тут для обоих, откровенно говоря, равная: она и на стороне Шкреда, который хочет накормить табун, и на стороне мужчины в кителе, который хочет сохранить отаву для своих коней и коров.
Шкред, еще не дойдя до гурта, начал было уже ругаться, но вскоре умолк и, широко раскинув руки, как к другу, бросился в объятия к мужчине.
На лугу стало тихо. Спокойно паслись коровы, спокойно фыркали в траве кони, спокойно гомонили, как будто обрадовавшись чему-то, женщины.
Когда Вересовский, вылезши из фуры, наконец подошел туда, Шкред с незнакомцем уже сидели на телеге и мирно, как давние друзья, разговаривали.
Они и действительно оказались друзьями.
— Знакомься, это комиссар партизанского отряда «За Родину» Масалович. Теперь председатель колхоза. А это командир всего нашего табуна Вересовский,— улыбнулся он
человеку в кителе — на солнце заблестело золото — и сразу же спросил у него: — Ну, так как ты, малец, теперь?
— Видишь, руковожу. Ругаюсь вот с такими несознательными элементами, как ты и твои бабы.
— А что ты с нашими бабами сделаешь? Покричишь-покричишь, да, как говорится, на той же болячке и сядешь. Они ведь у нас, посмотри, вооруженные до зубов.
Вересовский присел на телегу напротив партизана. Мужчины беседовали, вспоминали. Но разговор их был какой-то неровный, ухабистый — как будто по тряской дороге ехал воз,— перескакивал с одного на другое: было видно, что у них есть о чем вспомнить, и поэтому они торопятся все быстрей выложить, ничего не забыть.
— А где Шмавгонец, командир наш? — спросил Шкред.
— Как это где? А разве ты не знаешь — он ведь в армию с хлопцами пошел.
— Хороший малец был. А ты чего не в армии?
— Меня комиссовали. Комиссию не прошел. Не то у меня, Анисим, здоровье. Я тебе не Шмавгонец.
— Про какого это вы Шмавгонца тутака говорите? — прислушалась вдруг Лисавета, которая стояла неподалеку, держа на руках дочку с куклой.— Все Шмавгонец да Шмавгонец...
Она ссадила дочку на землю и подошла поближе к мужчинам.
— Не тот ли это Шмавгонец, что в соседней бригаде был? Я одного Шмавгонца, ей-бо, знала. Он к нам в отряд приезжал. Во здоровенный был так здоровенный. А красивый такой, кудрявый.
— Тот, тот Шмавгонец,— ответил ей председатель.— Он, видимо, такой красавец один на всю округу и был. Видишь, еще одна знакомая нашлась. А из какого ты отряда?
— Из «Мстителя»,— ответила Лисавета.
— Из вашего отряда к нам доктор перешел. Жаневский — может, помнишь?
— А как же не помнить? Помню. Я же санитаркой при нем была. А тогда Шмавгонец, ей-бо, обменял его у нас на хлеб. В нашем отряде было даже два доктора, а хлеба — мало. А у вас хлеб был — у вас ведь, ей-бо, не своя ли мельница работала, но врачей — ни одного. Тогда вот как раз Шмавгонец и приезжал по этому делу к нам.
— О, мельница у нас безукоризненно работала. Кавцевин там порядок навел,— И председатель взглянул на Шкре-да: — Помнишь, Анисим, Хомку? Ай, какой хороший мельник был. При нем наши бабы даже пироги пекли. Из пеклеванной муки...
— А где вы зерно на те пироги брали? — спросил Вересовский.
— Чудак человек. У нас ведь была партизанская зона. Люди поставки нам сдавали. По три-четыре пуда хлеба, по две овчины. Керосин давали для диверсий и даже липовый цвет на лекарства нам заготовляли. Везут все это на своих подводах до Ямища, а там уже наши люди вожжи в руки и на свой склад гонят. А пустые подводы потом назад возвращают.
— Что, и возчикам не доверяли — боялись дорогу в лагерь показать?
— Бояться-то не боялись, а просто не хотели лишний раз рисковать. Немцы же вокруг. Вдруг подошлют кого из своих. А так и самим людям оправдаться, если что, легче: ехал, мол, на мельницу, а партизаны возле Ямища встретили и все чисто с повозок позабирали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38