По утрам луга всегда выстилал густой туман, по которому, казалось, можно было бежать, как по полотну, и который напоминал о том, что в природе уже начинается борьба тепла и холода — тепло еще не хотело сдаваться, но и холод с каждым днем все набирал силу: он остужал теплое дыхание земли, и оно выпадало росами на пожню и туманами висело над отавой. К обеду туман рассеивался, и тогда в полях и лугах становилось так прозрачно и чисто, что четко была видна каждая копна сена и каждый суслон ячменя, каждый кустик и каждая рощица, и даже издалека можно было заметить, как на опушках горит синеватым огнем спелый вереск.
Вереск на поляне. Холодноватый туман. Холодноватый и вереск.
А над этим вереском, над этой прозрачностью, над полями и лугами где-то с обеда — он никогда не видел, чтобы птицы летели в вырай с утра,— стая за стаей спешили туда, куда уплывало тепло, перелетные странники.
Вересовский смотрел на их стремительный полет, и ему думалось, что они, птицы, видимо, самые счастливые на свете, потому что и в стае и наедине они всегда веселые и молодые.
Ибо кто и где, скажите, видел старую птицу — в полете ли, когда ее уже плохо держат ослабевшие крылья; в песне ли, когда, печально свесив отяжелевший клюв, не очень-то и поется; в гнезде ли, когда уже не ты его, а оно греет тебя?
Обычно птиц видишь в радости: они молодо и увлеченно летают низко над землей или высоко, под самыми облаками, весело поют и сами согревают свои гнезда. Наверное, й умирают они всегда неожиданно, всегда молодыми — незаметно покидают стаю и отлетают в свой последний вырай.
А стая все время остается молодой, незаметно обновляется. И каждой весной строит новые гнезда. И с окропленной росой грудкой стремительно взлетает в небо каждая птица этой стаи, потому что ее дом не только на земле, но и в небе.
Вересовский, чувствуя, что ему мешает пистолет,— капитан лежал как раз на том боку,— повернулся на спину и загляделся в небо, где высоко-высоко летели в вырай журавли: ему почему-то казалось, что они летят не на юг,
а в другую сторону, как раз туда, куда торопятся и они сами.
Веслава так и не вернулась. Никто не знал, куда девушка исчезла, пока случайно не встретила ее Клава Лапуркова: она возила в военную часть обеденное молоко и увидела там Красовскую.
Встретив знакомую, Веслава, как показалось Лапурковой, испугалась чего-то, отвернулась и хотела пройти незамеченной. Но Клава остановила ее, придержав даже за руку.
— Здорово, девка! Чего это ты здесь ходишь? А я смотрю, в нашей фуре твое место стынет. И Вересовский тебя всюду ищет, а она вон куда забралась.
— Ищет? — недоверчиво посмотрела на нее Веслава.— А я, Клава, решила на фронт идти. Буду в прачечной работать, солдатам белье стирать. Наша часть,— Клаву поразило это «наша»,— как раз на фронт и отправляется. А Вересовскому, Клава, передай, пусть не ищет меня. У него и своих забот много.
Клава, рассказывая командиру о встрече, радовалась, что Веслава, которую она еще больше невзлюбила после того, как им пришлось ехать в одной фуре, наконец сбежала из отряда, радовалась и не скрывала этого от Вере-совского.
А Матюжница, когда услыхала, что Веслава пошла на фронт, говорила:
— Ну и вертихвостка! Ей не в армию, а в тюрьму надо бы. Вот попробовала бы партизанского хлеба, поскиталась бы по болотам, пережила бы хоть одну блокаду, тогда бы знала, почем фунт лиха, тогда бы почувствовала, как песни петь. А то, видали вы ее, веселую, поет...
— Зачем ты на нее так? — поморщился Вересовский.— Она ведь сама из того пекла убежала, сама навстречу нашим войскам шла.
— А ты уж молчи, Петрович. Любишь — так и люби. Он понимал, что на этот раз Веслава ушла навсегда, ушла решительно и больше не вернется, понимал, но сам не мог разобраться в своих чувствах, не знал, радоваться этому или огорчаться.
Да, теперь ему стало немного легче, с него как будто гора свалилась, потому что до этого Веслава была всегда рядом, и нередко, особенно вечерами, Вересовскому хотелось, плюнув на все условности, пойти к ней в фуру, выгнать оттуда Клаву Лапуркову, разбудить девушку и, еще сонную, це-
ловать, целовать, целовать — он даже и сейчас представлял, какая она теплая во сне.
А с другой стороны, ему было тоскливо и грустно, что он уже никогда не увидит Веславу, не услышит ее голоса и смеха, такого заразительного, такого непосредственного, такого своего. Он почувствовал, что сейчас здесь, в отряде, все для него поблекло и утратило то непонятное настроение, которое подсознательно заставляло побыстрее просыпаться, куда-то идти, торопиться и все смотреть — а где же она?
Теперь все его внимание, понимал, будет только жене, сыну, родному дому, близкой встрече, которой сейчас уже никто не может помешать. «Вот оно что,— подумалось само собой,— это же Веслава мешала думать о доме, о семье».
Он достал из кармана снимок, снова принялся его рассматривать. Лета и Данилка на нем так же, как всегда, счастливо смеялись. И ему снова подумалось, что пройдет, минует время, не будет ни Леты, ни его, ни даже маленького Данилки, а вот с этого снимка они всегда, в любом столетье, будут счастливо смеяться каждому, кто посмотрит на них.
Он глядел на снимок, и ему почему-то очень хотелось знать, что сейчас делает Лета, о чем она думает? Может, тоже вспоминает о нем — письмо, наверное, уже дошло — и с нетерпением ждет встречи, представляет, какой она будет? А чем жена занимается сейчас? Сидит? Ходит? Ест? Поет? Плачет?
А что делает Данилка? Может быть, снова поймал кота и потянул его на печь? Было у сына такое чудачество: схватит кота, заволочет на печь, укроется там чем-нибудь с головой и начинает быстро-быстро водить рукой по шерстке. Шерстка трещит, искры из нее вылетают роем, а он как зачарованный смотрит на это диво. Одной рукой гладит кота, а другой искры ловит. Сколько ни ругались, сколько ни гоняли, все равно, как только увидит своего кота Усана, сразу под мышку — и на печь. Да, видимо, за это время совсем замучил Усана...
Вересовский долго смотрел на снимок, как будто освобождаясь от какой-то своей вины, как будто мысленно прося за что-то прощения у жены и сына.
Неподалеку поднялся крик — ругались двое. Он оперся на руку, поднял голову и увидел Шкреда и Щипи, которые стояли далековато друг от друга, кричали и, что-то доказывая один другому, размахивали руками. Между ними
суетился, бегал, наверное, не зная, что ему делать, Дружок: подбежит к одному, лизнет того — ты же мне, мол, друг; подбежит к другому, лизнет и его — мол, и ты мне тоже друг; так чего же тогда вы, мои друзья, ссоритесь?
Ох эти животные! Как они иногда понимают нас! Понимают без слов. По глазам, по рукам, по одному движению. Всмотрится, бывает, в глаза тебе собака или конь — даже не по себе станет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38