Видишь, тому, кто топит баню, надо разбираться даже в том, какие камни можно бросать в печь, чтобы без приключений нагреть воду.
Клин подержал камень, пока тот немного успокоился, как объезженный конь, затих в бочке, а потом осторожно опустил его на дно. Увидев, как Алексей ловко греет воду, Вересовский понял, что топит он баню не впервые — очень уж у него ловко все получается,— и порадовался, что велел заняться баней именно ему.
— Ей-бо, нет ли здесь Шкреда?
Лисавета, держа за руку дочку, зашла в баню и тогда только спросила:
— Вы еще не пораздевались? А то, может, кого голого застану.
— Не бойся, голых здесь нет, заходи. А зачем тебе Шкред?
— А, Петрович, и ты тутока,— смутилась женщина.— Это ж, знаете, так уж кобыле одной плохо сделалось, так плохо. Ложится на землю и стонет. И живот большой. Может, объелась, или что?
Лисавета загляделась, как Алексей Клин кидает в бочку раскаленные камни и железяки, как оттуда вылетают брызги — вода от них сразу же закипает.
— А где же это твоя Нина? — спросила она у Алексея.
Но ответил ей Вересовский:
— За водой пошла.
И Лисавета снова вернулась к разговору о скотине:
— У меня самой до войны корова было захворала. А стонет, ей-бо, как человек. Стоит, помню, и на меня с такою уж надеждой смотрит. Куда я иду, туда и она голову поворачивает. Только что не скажет: «Помоги ты мне, баба». А в животе у нее так бурчит. А потом и повалилась. Я за ветеринаром. Ветеринар говорит, что это молоко под кожу пошло. Ей-бо, два дня ну ничегошеньки в рот не брала. А потом я заглянула как-то в хлев, а она уже стоит и жвачку жует. «Ну тогда,— говорю,— иди, моя коровка, в поле, будешь жить».
— Что это ты, Лисавета, в воспоминания ударилась? Беги скорее Шкреда ищи.
— Ага, побегу. Я ж думала, што он тутока...
Вересовский случайно тогда наткнулся на Лисавету и Любу Евик, которые, спрятавшись за кустами, искались в головах. Правда, сначала он их и не увидел, лишь услыхал Лисаветин голос — она рассказывала кому-то:
— Только это вышла я из Сиротина, только меня подруга провела на Добейскую дорогу, а тутока немцы на мотоциклах едут.
Вересовский не выходил из-за кустов — тоже слушал.
— Остановили. «Куда идешь?» — спрашивают. «На Ба-рановские»,— говорю. «Садись, подвезем, мы как раз в ту сторону едем». А чтоб на вас мор, с вашей подвозкой! А у меня в волосах, в узле, листовки спрятаны. А они — садись, и все. Куда денешься, села. Едем, а ветер так уж мои волосы треплет, кудлатит. Сижу и сама себя ругаю, что косынки никакой на голову не повязала,— ей-бо, растреплет ветер волосы, вырвет листовки из узла, тогда мне конец... Я и руками их придерживаю, но и свалиться с мотоцикла тоже боюсь.
Лисавета замолчала.
— А дальше? — спросила у нее Люба.
— Дальше приехали в Барановские. А я уже ни жива ни мертва: а что, если, думаю, у меня листовки из волос торчат? А немцы еще какие-то танцы затевают, на гуслях играют. Офицер ко мне: «Пойдем танцевать». Ага, мне сейчас только тех танцев и не хватало. Я руками за голову держусь и говорю, что не умею танцевать. Они не верят — как это такая пригожая паненка (а у этой паненки дочка уже была) и не умеет вальса. Тогда моя подруга — она знала, зачем я поехала в Сиротино,— к офицеру: «Давайте я с вами потанцую». А я убежала. Офицер спохватился: «Где паненка?» Хотели расстрелять, что с немецким офицером танцевать отказалась. А подруга и говорит: «Ай, не трогайте вы ее, у нее голова болит». Едва угомонились...
Вересовский заглянул за кусты. Люба расчесывала длинные Лисаветины волосы, которые обычно всегда были аккуратно собраны в узел — капитан никогда не видел распущенными, а потому и не знал, что они такие густые и красивые. Люда, пристально вглядываясь, перебирала волнистые, спутанные пряди. Сама она также была взлохмаченная, непричесанная, косы расплетенные—видимо, ее только что обыскала, осмотрела Лисавета. Рядом бегала и Лисаветина дочка — она, играясь, то одной, то другой совала в руки свою головку, а то и сама принималась лохматить их волосы.
Вересовский вспомнил, как чесались около костра мальчишки, и понял, что пора уже думать о бане.
Баню они нашли в тот же день. Хотя было еще рано— до захода солнца могли бы пройти еще несколько километров,— Вересовский все же уговорил Шкреда остановиться на ночлег именно здесь, а не там, где облюбовал заместитель и докуда они еще не дошли.
Коровы сразу же взялись щипать траву, сегодня у них был неспокойный день — откуда-то, как летом, появилось много гнуса, и скотина, ища спасения, лезла в кусты, надеясь смести со спины и с боков целые тучи мошкары. Вересовский понимал этот зык: что ж, если тебе и свербит, и зудит, и щекочет, а ты ничем себе не можешь помочь —-рук ведь нет,— конечно же побежишь стремглав искать спасения в кустах или в воде.
Сейчас они, утомленные жарой, гнусом и мошкарой, спокойно щипали траву.
Баня, видать колхозная, стояла около деревни, на широком лугу, за заросшим травой противотанковым рвом, который сельчане скорее всего выкопали в первые дни войны, надеясь таким образом остановить танки и не пустить немецкие войска в деревню,— война тогда только начиналась, и никто еще не знал, как она будет идти, и никто не догадывался, что эти рвы никому не помогут. С другой стороны аж к самой бане подходила небольшая речушка — близко будет носить воду, а дальше лежал широкий, просторный луг (трава на нем — хоть ты сам ешь), где можно хорошо попасти табун.
Когда он открыл дверь в баню, щекотливо запахло головешками, залитыми водой, остывшими камнями, листвой, дымом и даже мылом: значит, ее недавно топили, в ней перед ними мылись. Он с удовольствием вдохнул этот почти уже забытый запах и, обведя взглядом баню, обрадовался, что она такая просторная — в ней не будет тесно даже всему их отряду.
Тогда он и позвал Алексея Клина. С ним пришла и Нина — не хотела и на минуту оставаться без него. Помочь им вызвался Кузьмей, и вскоре над баней, над всей ее крышей закурился леноватый, хотя и густой, дым...
— Ну, так скоро ли твоя, Алексей, мыльня будет готова? — глядя, как ловко подцепил Клин последнюю железяку — не зуб ли от танковой гусеницы? — и как несет ее к бочке, спросил Вересовский.
— А уже можно идти собираться да и начинать,— ответил тот, внимательно следя за тем, как из бочки вылетают брызги.
— Я давно собран,— усмехнулся Вересовский и, отцепив ремень с кобурой, одной рукой начал стягивать с себя гимнастерку.— Кузьмей! Где ты, Кузьмей?
В баню вбежал мальчишка и остановился у порога.
— Беги и позови всех мужчин в баню. Скажи, что готова уже.
Вересовский снял и нательную сорочку, взял ковш, что стоял на оконце, зачерпнул воды, сначала обдал стены, полок, потолок, потом линул немного на раскаленные камни:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Клин подержал камень, пока тот немного успокоился, как объезженный конь, затих в бочке, а потом осторожно опустил его на дно. Увидев, как Алексей ловко греет воду, Вересовский понял, что топит он баню не впервые — очень уж у него ловко все получается,— и порадовался, что велел заняться баней именно ему.
— Ей-бо, нет ли здесь Шкреда?
Лисавета, держа за руку дочку, зашла в баню и тогда только спросила:
— Вы еще не пораздевались? А то, может, кого голого застану.
— Не бойся, голых здесь нет, заходи. А зачем тебе Шкред?
— А, Петрович, и ты тутока,— смутилась женщина.— Это ж, знаете, так уж кобыле одной плохо сделалось, так плохо. Ложится на землю и стонет. И живот большой. Может, объелась, или что?
Лисавета загляделась, как Алексей Клин кидает в бочку раскаленные камни и железяки, как оттуда вылетают брызги — вода от них сразу же закипает.
— А где же это твоя Нина? — спросила она у Алексея.
Но ответил ей Вересовский:
— За водой пошла.
И Лисавета снова вернулась к разговору о скотине:
— У меня самой до войны корова было захворала. А стонет, ей-бо, как человек. Стоит, помню, и на меня с такою уж надеждой смотрит. Куда я иду, туда и она голову поворачивает. Только что не скажет: «Помоги ты мне, баба». А в животе у нее так бурчит. А потом и повалилась. Я за ветеринаром. Ветеринар говорит, что это молоко под кожу пошло. Ей-бо, два дня ну ничегошеньки в рот не брала. А потом я заглянула как-то в хлев, а она уже стоит и жвачку жует. «Ну тогда,— говорю,— иди, моя коровка, в поле, будешь жить».
— Что это ты, Лисавета, в воспоминания ударилась? Беги скорее Шкреда ищи.
— Ага, побегу. Я ж думала, што он тутока...
Вересовский случайно тогда наткнулся на Лисавету и Любу Евик, которые, спрятавшись за кустами, искались в головах. Правда, сначала он их и не увидел, лишь услыхал Лисаветин голос — она рассказывала кому-то:
— Только это вышла я из Сиротина, только меня подруга провела на Добейскую дорогу, а тутока немцы на мотоциклах едут.
Вересовский не выходил из-за кустов — тоже слушал.
— Остановили. «Куда идешь?» — спрашивают. «На Ба-рановские»,— говорю. «Садись, подвезем, мы как раз в ту сторону едем». А чтоб на вас мор, с вашей подвозкой! А у меня в волосах, в узле, листовки спрятаны. А они — садись, и все. Куда денешься, села. Едем, а ветер так уж мои волосы треплет, кудлатит. Сижу и сама себя ругаю, что косынки никакой на голову не повязала,— ей-бо, растреплет ветер волосы, вырвет листовки из узла, тогда мне конец... Я и руками их придерживаю, но и свалиться с мотоцикла тоже боюсь.
Лисавета замолчала.
— А дальше? — спросила у нее Люба.
— Дальше приехали в Барановские. А я уже ни жива ни мертва: а что, если, думаю, у меня листовки из волос торчат? А немцы еще какие-то танцы затевают, на гуслях играют. Офицер ко мне: «Пойдем танцевать». Ага, мне сейчас только тех танцев и не хватало. Я руками за голову держусь и говорю, что не умею танцевать. Они не верят — как это такая пригожая паненка (а у этой паненки дочка уже была) и не умеет вальса. Тогда моя подруга — она знала, зачем я поехала в Сиротино,— к офицеру: «Давайте я с вами потанцую». А я убежала. Офицер спохватился: «Где паненка?» Хотели расстрелять, что с немецким офицером танцевать отказалась. А подруга и говорит: «Ай, не трогайте вы ее, у нее голова болит». Едва угомонились...
Вересовский заглянул за кусты. Люба расчесывала длинные Лисаветины волосы, которые обычно всегда были аккуратно собраны в узел — капитан никогда не видел распущенными, а потому и не знал, что они такие густые и красивые. Люда, пристально вглядываясь, перебирала волнистые, спутанные пряди. Сама она также была взлохмаченная, непричесанная, косы расплетенные—видимо, ее только что обыскала, осмотрела Лисавета. Рядом бегала и Лисаветина дочка — она, играясь, то одной, то другой совала в руки свою головку, а то и сама принималась лохматить их волосы.
Вересовский вспомнил, как чесались около костра мальчишки, и понял, что пора уже думать о бане.
Баню они нашли в тот же день. Хотя было еще рано— до захода солнца могли бы пройти еще несколько километров,— Вересовский все же уговорил Шкреда остановиться на ночлег именно здесь, а не там, где облюбовал заместитель и докуда они еще не дошли.
Коровы сразу же взялись щипать траву, сегодня у них был неспокойный день — откуда-то, как летом, появилось много гнуса, и скотина, ища спасения, лезла в кусты, надеясь смести со спины и с боков целые тучи мошкары. Вересовский понимал этот зык: что ж, если тебе и свербит, и зудит, и щекочет, а ты ничем себе не можешь помочь —-рук ведь нет,— конечно же побежишь стремглав искать спасения в кустах или в воде.
Сейчас они, утомленные жарой, гнусом и мошкарой, спокойно щипали траву.
Баня, видать колхозная, стояла около деревни, на широком лугу, за заросшим травой противотанковым рвом, который сельчане скорее всего выкопали в первые дни войны, надеясь таким образом остановить танки и не пустить немецкие войска в деревню,— война тогда только начиналась, и никто еще не знал, как она будет идти, и никто не догадывался, что эти рвы никому не помогут. С другой стороны аж к самой бане подходила небольшая речушка — близко будет носить воду, а дальше лежал широкий, просторный луг (трава на нем — хоть ты сам ешь), где можно хорошо попасти табун.
Когда он открыл дверь в баню, щекотливо запахло головешками, залитыми водой, остывшими камнями, листвой, дымом и даже мылом: значит, ее недавно топили, в ней перед ними мылись. Он с удовольствием вдохнул этот почти уже забытый запах и, обведя взглядом баню, обрадовался, что она такая просторная — в ней не будет тесно даже всему их отряду.
Тогда он и позвал Алексея Клина. С ним пришла и Нина — не хотела и на минуту оставаться без него. Помочь им вызвался Кузьмей, и вскоре над баней, над всей ее крышей закурился леноватый, хотя и густой, дым...
— Ну, так скоро ли твоя, Алексей, мыльня будет готова? — глядя, как ловко подцепил Клин последнюю железяку — не зуб ли от танковой гусеницы? — и как несет ее к бочке, спросил Вересовский.
— А уже можно идти собираться да и начинать,— ответил тот, внимательно следя за тем, как из бочки вылетают брызги.
— Я давно собран,— усмехнулся Вересовский и, отцепив ремень с кобурой, одной рукой начал стягивать с себя гимнастерку.— Кузьмей! Где ты, Кузьмей?
В баню вбежал мальчишка и остановился у порога.
— Беги и позови всех мужчин в баню. Скажи, что готова уже.
Вересовский снял и нательную сорочку, взял ковш, что стоял на оконце, зачерпнул воды, сначала обдал стены, полок, потолок, потом линул немного на раскаленные камни:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38