— Ты знал обо всем этом?
Вересовский выделил слово «это», хотя и так было понятно, о чем он говорит. - Граеш, словно соглашаясь с ним, кивнул головой, но ничего не ответил, только затянулся и молча выпустил дым на лопухи.
Вересовский и без ответа понял, что дед все знал. Поэтому охотно рассказывал ему про Каменные Лавы да Пискунище и очень злился, когда он просил старика вспомнить что-нибудь про его Хорошевичи...
— Ну, так пойдем унь,— снова повторил дед Граеш.
— Куда? — поднял на него красные глаза Вересовский.— Я пойду к своим, поговорю с ними,— и показал рукой в ту сторону, где была когда-то конюшня.
Ветер усилился. Солнце заходило. На ночь на теплую еще траву выпадала обильная, холодная и крупная, как слезы, осенняя роса.
Вересовский опустил глаза и медленно, осторожно, как будто по минному полю, в полный рост шел по этой росе туда, куда садилось солнце, где до войны была конюшня, ставшая братской могилой для целой деревни, где навсегда остались самые дорогие ему на этой земле люди — жена, сын, дочка.
Сейчас он люто ненавидел пламя. Ему казалось, что он никогда не примирится с огнем и никогда не сможет спокойно смотреть даже и на маленький костер, на искры над ним.
Огонь и искры сейчас были его заклятые враги.
За ним все еще голосила тетка Улита, тихо, не шевелясь сидела на пригорке Клава Лапуркова, сдержанно кашлял дед Граеш и настойчиво гудел пропеллер Кузьмеева самолета, который, желая лететь, рвался из окрепших в дороге рук мальчишки.
— Жена, ну скоро ли ты? Что ты там, Клава, долго так возишься? Не придумывай ты никаких лакомств. Неси, что есть, ставь на стол, да и погомони пока с нашим гостем, погляди, каким седым дедом Шкред сделался, а я сбегаю за Кузьмеем — он же только что из Орши вернулся, я слыхал, как его машина гудела. Пускай и сынок посидит с нами, чарочку подымет. Нам ведь есть что вспомнить и есть о чем поговорить.





1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38