— Вспашете — и в колхоз сдайте.
— А и правда, в колхоз,— согласились с ним женщины.
Когда Вересовский пошел, Зубной Доктор также хотел пойти следом за ним, но мальчуган, поправив шапку, которая снова наехала ему на глаза, крепко уцепился за повод и удержал коня.
Зубной Доктор, словно человек, смотрел, как Вересовский вышел на дорогу, как он сел в фуру, как осторожно отодвинул, чтобы не сломать, выструганное Кузьмеем крыло самолета, как отвязал вожжи, пошевелил ими и поехал догонять табун, который за это время отошел довольно далеко.
Вересовский ехал, смотрел на пыльную дорогу, на первую желтизну в зеленых деревьях, а перед глазами, как бы заслоняя эти реальные пейзажи, плыл тот широкий — весь в цветах — луг перед его траншеей, из которой он выскочил в свой последний бой. Тогда он, глядя на залитый желтыми одуванчиками луг — даже зеленой травы не видно,— думал, какая неистощимая жажда жизни заложена вот у этого военного поколения растений: их взрывают, топчут, заливают кровью, а они все равно неистово лезут из земли, так необузданно и напористо цветут, так одержимо спелят семена, так нетерпеливо разлетаются с белоголовых пестиков на своих парашюти-ках, селятся, чтобы следующей весной взорваться еще более щедро и неудержимо.
И если вот такая жажда жизни у цветов, то как же ею, этой жизнью, думал он, вспоминая женщин, впряженных в плуг, должен дорожить человек, который выжил в этой страшной войне!
12
Такую ночь только дарить влюбленным.
Над лугом, как будто ее кто нарочно выкатил на небо, висит большая круглая луна, и от лунного света все вокруг выглядит неправдоподобно, призрачно.
Вся трава в росе. И сколько росинок, столько и маленьких лун блестит в траве: они кажутся еще более яркими, чем настоящая. Они так — аж до самых корней, до самой земли — освещают траву, что под ними, словно днем, и даже лучше, чем днем, видны все муравьиные стежки, все лежбища жучков и букашек, и если бы сейчас была не ночь, если бы они в это время не спали, то можно было бы хорошо разглядеть вблизи их неспокойную, суетливую жизнь.
На небе, так же ярко, как и росинки, чарующе мигали крупные августовские звезды — и было их много, и были они сочные и ядреные, и так усердно светили, что, глядя на них, становилось даже зябко, как зимой, хотя над лугом стояла густая, почти летняя духота — земля еще дышала дневной теплынью.
На небе не было ни облачка. Облака, столпившись около самого горизонта, стояли в той стороне, где была деревня,— темные и далекие, как лес.
Над небольшой речушкой стлался, ходил волнами редкий туман, и вокруг стояла такая тишина, что, казалось, даже слышно было, как звенит лунный свет, как чиркают на небосклону знички, как шумят деревья в ближнем лесу.
Вересовскому не понравилось, что именно в эту ночь ему пришлось быть в дозоре с Клавой Лапурковой, но Клава сама выбрала его, сама напросилась ему в помощницы, и командиру ничего не оставалось, как согласно кивнуть головой,— не будешь же возражать, сопротивляться и, как дитя, говорить девушке: «Ай, не хочу».
Но злился он напрасно. Клава пришла на дежурство какая-то совсем не такая, какою он привык ее видеть всегда. Она была не колючая и придирчивая, а, наоборот,
очень ласковая, внимательная, веселая. Девушка старалась разговорить Вересовского, она все повторяла: «Какая ночь! Посмотрите, какая ночь!»
Пока он обходил табун, Клава принесла Из лесу хворосту и, когда капитан вернулся, уже с другой стороны, попросила у него спичку.
— Зачем тебе?
— Костер зажжем...
— А что тебе — темно? Луны мало? Ты же посмотри, как хорошо и без костра. Слышишь, как лунный свет звенит?
Она сначала было разозлилась, надулась — он понял это по тому, как Клава вдруг бросилась от него в сторону, но, побегав, вскоре затихла, успокоилась, вернулась снова, остановилась перед ним и заговорила:
— А и правда — лунный свет звенит. Вот, слышите? На этот раз Вересовский ничего такого не слышал.
Он улавливал только, как шуршат по траве сотни шершавых языков, которые слизывают вместе с травой и росу, и маленькие луны, что блестят почти в каждой росинке. Сейчас, когда они стояли возле табуна, ничего, кроме сосредоточенной работы челюстями стольких коней и коров, на лугу не было слышно,— всюду только их спокойное дыхание да шаркающее шамканье. А для того чтобы услышать, как звенит лунный свет, как шумит лес, надо было отойти от этих сотен ртов, занятых одной заботой— наесться досыта.
Вересовский достал портсигар, бумагу и начал одной рукой вертеть цигарку — те, что ему в запас навертел Кузьмей, он уже выкурил.
Клава ходила по траве, по росе, высоко, как аистиха, подымая ноги в великоватых для нее сапогах, и Вересовскому, который следил, как крутится в этом лунном свете девушка, почему-то вспомнился балег, приезжавший в их райцентр перед войной,— Клавино мечтательное парение напоминало ему свадебный танец журавлихи, что танцует его почему-то одна, без журавля.
В табуне приглушенно заржала кобыла: видно, Лямка — жеребенок далековато отошел от нее, и она, беспокоясь, звала к себе.
Вересовский сел на кучку хвороста, который Клава принесла из лесу для костра,— он затрещал, запружинил, но выдержал его. Девушка, в ватнике, с винтовкой за плечами, еще немного потанцевала перед ним, повертелась в
лунном свете, словно заматываясь в него, как в белую свадебную вуаль, а после подошла и также, только уже с другой стороны, села на хворост — он выдержал и ее. Села спиной к спине с Вересовским. Клава, наверно, перед этим сняла винтовку, ибо его плечам ничего не мешало. Они сидели, молчали, и Вересовский чувствовал, как даже через ватник упираются ему в спину худые — одни лопатки — девичьи плечи.
Так и сидели они какое-то время молча: она — лицом к табуну, он — лицом к лесу.
Вдруг ему показалось, что на опушке мелькнула какая-то неясная тень. Он все еще, будто выжидая, смотрел в ту сторону, и тень промелькнула снова. «Зверь или человек?» — подумал Вересовский и сказал:
— Веслава, посмотри, это мне кажется или там действительно кто-то ходит?
Клава внезапно отшатнулась от него и вскочила с кучки, как ужаленная; он, потеряв опору — ее худенькую спину,— чуть было не опрокинулся на хворост. Вересовскому показалось, что он так напугал девушку своим «кто-то ходит», а потому капитан тут же начал ее успокаивать:
— Не бойся, это мне, видно, показалось.
Но Клава будто и не слышала его. Она зашла ему наперед и заговорила чуть ли не в самое лицо:
— Вам уже ваша Веслава всюду снится. Вы уже и не видите никого, кроме нее. Бегите, ищите ее быстрей. Я одна табун постерегу.
Вересовский понял: Клава подхватилась не потому, что испугалась,— девушку возмутило и даже оскорбило то, что он, задумавшись, случайно назвал ее Веславой — именем, которое она почему-то очень не любила;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38