— А зовут тебя как?
— Кузьмей.
— Как, как? Может Кузьма? Кузя?
— Нет, Кузьмей,— стоял на своем парнишка.— Так мама меня звала.
— А где же твоя мама? Еще спит, видимо? А ты что так рано поднялся?
— Нет у меня мамки.
— А отец?
— И татки нет. Как получила мамка письмо, как прочитала, что татку убили, в тот же вечер и сама утонула. Вон ее могилка, недалеко от нашей хаты, видите?
Вересовский почувствовал, как сжалось сердце, как большой давящий ком, завязавшись где-то внутри, подкатил под самое горло, остановился там и не давал дышать. Он чувствовал, что стали мокрыми глаза, и потому отворачивался, чтобы мальчишка не увидел этого.
Он не утешал сироту, ничего не говорил ему — разве можно тут что-нибудь поправить словами или утешениями?! — молчал и только гладил мальчика по русой головке. И ему было сейчас неловко за свой легкий, даже веселый тон, за то, что с Кузьмеем начал говорить слишком по-детски.
Потом, когда немного успокоился, сказал Кузьмею:
— Пошли, я тебя с нашими хлопцами познакомлю. Малый ловко перескочил через жердину, взрослый обнял
его за плечи, и они, как давно знакомые, пошли к дедовой фуре.
Видимо, дед Граеш поругал уже Мюда — тот как-то жался в стороне, старался не встретиться с командиром. И все же Вересовский поймал его за ухо.
— Вижу я, дед не выполнил моего приказа, не надрал тебе уши. Значит, придется мне самому свой приказ выполнять.
— Ага, нашелся пан эдакий,— злился и дед.— Молоком моется. Может, этого молока унь сироты в детских домах ждут, а он разливает, сорванец.
Мюд вырвался — Вересовский держал за ухо не крепко — и отбежал немного подальше, чтобы его нельзя было достать рукой.
— Ты не завтракал еще? — спросил Вересовский у Кузьмея, хотя хорошо знал и сам, что конечно же не завтракал.— Давай мы с тобой пока молока попьем.
Мальчик молчал, и капитан, повернувшись к Мюду, приказал:
— Принеси другую кружку да налей нам с Кузьмеем молока.
Мюд — нечто с пуд — быстренько нашел еще одну кружку, зачерпнул одной и другой из бидона молока и подал капитану — подавал издалека, на вытянутых руках, боясь, чтобы тот снова не ухватил за ухо. Одну кружку Вересовский передал Кузьмею:
— Пей, сынок.
Мальчишка взял кружку и, запрокинув голову, сразу же наклонил ее надо ртом. Вересовский смотрел, как парнишка пьет, и у него росла большая жалость к этому сиротке, которого еще полчаса назад он совсем не знал: Кузьмей хоть и торопясь, не дыша пил молоко, нетерпеливо наклоняя кружку — теперь только Вересовский понял, как мальчик голоден,— но пил он осторожно, бережно: ни одной капли не пролилось на землю. Не то что другие: как нагнет кружку — изо всех дырок течет.
Вересовский тоже нагнул свою кружку и, не передыхая, выпил молоко.
К ним, торопясь, бежала Марфа Матюжница. Она еще издалека заговорила:
— Пошли быстрее, Петрович, к нам.
— А что там у вас случилось? Может, на свадьбу зовешь?
— А чтоб на тебя дождь! Не смейся, я серьезно говорю: Анисим кончается.
Вересовский стоял и не знал, принимать эту новость всерьез или посмеяться над нею, и все же, хотя и видел, что Матюжница действительно чем-то напугана, пошутил:
— Совсем кончается?
— Совсем,— не поняла шутки женщина.— Кричит как резаный, ругается.
Вересовский и сам слышал с утра, что в той стороне, где стояли рядом Шкредова тачанка и фура Матюжницы, еще на рассвете, до восхода солнца, слышны были какие-то крики, но он не обратил на них особого внимания: мол, в дороге, живя одной семьей, у людей всегда найдутся причины, чтобы поссориться.
Но, поняв, что Шкреду и в самом деле, видимо, плохо, Вересовский успокоил женщину:
— Хорошо, хорошо, пошли посмотрим.
И, уже догоняя Матюжницу, попросил деда Граеша: — Пойдете завтракать, обязательно возьмите с собой Кузьмея.
А мальчишке снова подмигнул, как своему давнему знакомому:
— Ты тут знакомься. Я скоро вернусь. Но скоро вернуться ему не удалось.
Шкред лежал не в своей тачанке, а в фуре Матюжницы и уже не кричал на чем свет стоит, а только стонал.
Здесь же, возле телеги, была и Веслава. Она подтыкала под Шкредову бритую голову зеленую отаву, отчего лицо его тоже казалось зеленым, пробовала накрыть его каким-то одеялом — словом, суетилась без толку, не зная, что надо делать, чтоб полегчало человеку.
— Зачем ты его накрываешь? — поздоровавшись, посмотрел на Веславу Вересовский.— Его же, может, наоборот, раскрыть надо.— И, повернувшись к Шкреду, спросил: — Так что это ты тут расстонался?
Но Шкред вместо ответа спросил сам:
— А ты слыхал, малец, что Щипи еще одного коня угнал?
— Со Щипи я разберусь сам. Я спрашиваю, что с тобой?
— Со мной? — как будто обидевшись, переспросил Анисим.— Живот болит. Видимо, мои раны пооткрывались.
Шкред сжал зубы, закрыл глаза, замолчал, лицо его еще больше вытянулось—наверное, как раз подступила самая боль. Через минуту, похоже, отпустило, и он снова заговорил:
— Это же вчера Марфа с фурой перевернулась. А я один поднял фурманку, на колеса снова поставил. Вот, видимо, рубцы мои и поразошлись от натуги.
— Покажи, что там у тебя разошлось.— И, не ожидая Шкредова согласия, Вересовский сбросил с него одеяло, которым Веслава только что накрыла больного, поснимал разные примочки, какие ставила ему скорее всего Матюжница.
Шкредов живот был весь в рубцах. Рубцы распухли, покраснели, некоторые даже гноились — как будто нарывали вновь.
Вересовский провел по ним рукой — Шкред только напрягся — и увидел, что и Веславина рука вслед за его гладит те же шрамы. Девушка вела по ним так осторожно, с такой лаской, что ему это даже не понравилось и вдруг — нелепо и дико! — почему-то захотелось, чтоб не, Шкред, а он сам лежал и стонал сейчас в фуре, чтоб это у него, а не у Шкреда, открылись швы и чтобы его, а не, Шкреда, ласково гладила Веслава.
Он разозлился на девушку и понял, что ревнует ее, как жену.
Для него это было неожиданностью. Кстати, у человека все случается неожиданно: любовь и ревность, злоба и радость.
Помнится, как еще в медсанбате он — так же неожиданно для себя — понял, что радость может быть не только тогда, когда ты переполнен счастьем, но и тогда, когда видишь, что твоя беда в сравнении с другими мелочь. Однако такую радость носишь в себе, как зубную боль, как осколок, и тебя все время точит сомнение: шельмец же ты шельмец, это же только подумать — радуешься, что человеку больнее, чем тебе!
Он даже с какой-то злостью, будто вопреки Веславиной нежности, крепче нажал на шрам.
— Что ты делаешь, дьявол! — закричал на него Шкред.— Силу свою показываешь, что ли?
Вересовский, как впервые, увидел его уши — большие, оттопыренные, они странно торчали с обеих сторон голой головы и напоминали ему тарелки довоенного радио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38