Все это сейчас встало перед Вересовский как живое, как наяву, и он, резко оторвавшись от Веславиных губ, решительно отодвинулся от нее, даже прижал, видимо, теленка — тот жалобно замычал,— и, подобрав под себя ноги, пододвинулся к краю фуры, соскочил на дорогу.
Град все еще не кончался. От него было уже бело и на дороге, и в траве, по лощинкам. Градины больно били по голове, по плечам, но он как будто и не замечал этого.
Оглянулся и увидел Клаву Лапуркову. Та, с ведром в руках, стояла неподалеку от фуры и смотрела куда-то в сторону, но Вересовский понимал, что она давно заметила его и сейчас только делает вид, будто занята какими-то
своими заботами.
«Что это, она за мною следит, что ли? — разозлился он.— Как привидение какое, всегда возникает там, где ее не ждут».
В его фуре снова замычал теленок.
«А может, она ищет Веславу,— подумал он, потому что Веслава, чтоб не мешать Алексею Клину и Хлябич Нине целоваться, перешла недавно в Клавину фуру и ехала сейчас вместе с нею.— Скучно, видимо, одной в дождь стало, вот и
бегает».
Клава, как будто она прочитала его мысли, повернула голову, пренебрежительно, даже брезгливо посмотрела на капитана, спокойно повернулась и пошла вперед.
«Чего она от меня хочет? Чего злится? — глядя ей вслед, подумал Вересовский.— Я же ей, кажется, ничего плохого не
сделал».
Глаза его наткнулись на ведро, которое Клава держала в руках. «И всегда с ведром,— еще больше разозлился капитан.— Я уже без ведра ее и представить не могу. Она, наверное, и спит с этим ведром».
Клава шла вдоль табуна. Она тоже была вся мокрая, ее платье также прилипло к телу, подчеркивая ее молодой девичий стан, но ее неброская фигурка, худенькая и обыкновенная, ничего, кроме какой-то неприязни, у Вересовского не вызывала.
5
Шкред сам перековывал своего жеребца.
По дороге как раз попалась заброшенная кузница, и он решил именно здесь сделать перековку.
— Оно, мальцы, по-хорошему, так коней надо не позднее чем через шесть недель перековывать. Копыта ведь отрастают, и подкова становится маловатой.
Кузница, откровенно говоря, Шкреду и не нужна была — весь инструмент он возил с собой, в своей тачанке,— но все же, как ему казалось, заниматься перековкой не где-то посреди дороги, а здесь, около кузницы, куда лучше и сподручней. Он даже для большей важности распалил горн и, подведя Мюда к мехам, показал на ручку. — Раздувай, чтоб не потухло.
Шкред держал в коленях ногу жеребца и примерял подкову.
— Оно, мальцы, и у коней ноги такие же разные, как и у людей. Один носит ботинки, и они у него как новые. А другой задники все искривит, каблуки посбивает набок. Так и кони. Бывает, какой кривоногий подкову так стешет наискосок — аж до самых копыт.
Гвозди, которые были в руках, мешали Шкреду, и он отдал их Вересовскому:
— Держи.
Вересовский подставил ладонь, и Шкред высыпал на нее целую горсть ухналей разных размеров.
— Вот у нас в отряде кузнец был. Так тот, бывало, подкову нагреет и раскаленную к копыту прибивает. Копыто шипит, конь дрожит, ногу вырывает, а он, хорошее дело, бьет да и все. Я своего, правда, не давал. Сам перековывал: «Давай я сам, ты не умеешь»,— бывало, скажу. Он обижался, но ничего, терпел.
Шкред брал по гвоздику с ладони Вересовского, прибивал подкову и все говорил:
— Иной и кузнец, бывает, сообразить не может, что не копыта надо подгонять под подкову, а наоборот — подкову к копытам. Оно ведь, мальцы, не копыто нужно для подковы, а подкова для копыта.
Он выбрал на ладони еще один гвоздик, посмотрел, что его уже некуда вбивать, взял в губы. Отпустил ногу, повернулся, взял кусачки, лежащие на земле, откусил ими гвозди, что были длинными, снова поднял копыто, подтянул клещами за гвозди подкову и, подставив клещи под шляпки гвоздей, легкими ударами молотка позагнул ухнали на копыте. Попробовал, шатается ли подкова, и, убедившись, что она сидит крепко, отпустил конскую ногу: конь стал на нее очень осторожно, словно боялся сломать подкову.
Браться за другое копыто Шкред не торопился. Он присел на круглячок, вынул изо рта гвоздь, положил его назад в пригоршню Вересовскому и снова, как по писаному, завел:
— А я, мальцы, конские копыта как свои пять пальцев знаю. По одним копытам могу многое рассказать про коня. Про его житье-бытье. Вот, скажем, у моего жеребца копыта мягкие. Значит, он долго проработал на влажных почвах. А влажность, понимаете, размягчает копыта.
— А может, это от росы? — усомнился Мюд.
— Ну немного и от росы,— нехотя согласился Шкред, и бьио хорошо видно, что Мюдова осведомленность ему не очень понравилась.— А вот если конь долгое время стоит на
навозе — копыта у него большие отрастают, делаются мягкими и ломаются. И когда коня держат на сухом, твердом полу — копыта тогда становятся совсем хрупкими, тоже ломаются.
Шкред встал, поднял с земли деревянный нож для очистки копыт и подошел к коню. Поднял другую ногу и начал очищать следующее копыто.
— По-хорошему, так копыта не мешало бы каждый день чистить. Вон сколько тут грязи. А грязь в бороздках около стрелки — враг копыту. Грязь и влага под щетками способствуют заболеванию мокрецом.
Вересовскому надоело слушать эту Шкредову лекцию по вопросам коневодства, он высыпал оставшиеся гвозди в большую, уже почти мужскую, ладонь Мюда, который все еще стоял возле горна, раздувая огонь, а сам пошел туда, где женщины доили коров.
6
Утром Вересовского встретила Лисавета и, даже не поздоровавшись, спросила:
— Знаешь ли ты, Петрович, что Щипи пешком в лагерь вернулся?
— Как это пешком? У него же было два коня.
— Так он, ей-богу, и чужого спутал, и своего отдал. Она только что доила корову, и от нее пахло еще парным
молоком. Лисавета видела, что командир ничего не понимает, но с объяснением не спешила. Тут ее неожиданно окликнула Клава:
— Лисавета, твоя дочка проснулась и плачет.
И Лисавета заспешила к своей фуре, а ему только махнула рукой:
— Иди, Петрович, туда, там дед тебе все расскажет. Ночью был густой туман. Утром трава сияла от росы. Роса была крупная и чистая как слезы.
В росе мыл ноги Мюд. Вересовский спросил у него:
— Где дед?
— Не знаю,— пожал плечами мальчишка.— Видимо, в лес за пленными пошел.
Он, конечно, намекал на дедово приключение с немцами, и Вересовский погрозил ему пальцем:
— Ты мне эти шутки брось. Сам, сопляк, еще как следует и носа вытереть не может, а над старым человеком посмеивается...
Дед Граеш шел ему навстречу. Правда, сначала до него донесся дым от едкого дедова «самосада», затем послышалось его «ахы-ахы-ахы», а уж потом он увидел и самого деда — тот тихо, не торопясь выходил из-за кустов.
— Здоров был, Петрович! — первым поздоровался дед и слегка приподнял над головой свою заношенную зимнюю шапку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38