И правда, что это такое с ним? Он чувствовал какое-то возбуждение, какое-то непонятное волнение, какую-то напряженную тревогу, будто вот сейчас должно было случиться нечто непоправимое, страшное. «И в самом деле, что это я, как будто перед погибелью какой, так разовспо-минался?»
Вересовский, чтобы немного успокоиться, пошел тише. Но возбуждение не проходило. Ему вот сейчас, сию же минуту, нестерпимо захотелось увидеть жену и сына, но он понимал — этого сделать пока никак невозможно.
Ему хотелось поговорить с ними. А как поговоришь? Разве только письмо? Да, письмо! Как это он раньше не додумался и не послал им ничего. Они же наверняка ждут письма. Тем более что, возможно, и почта уже работает. Конечно, работает — давно ведь освободили. Конечно, письмо. Но они ему не ответят — куда отвечать: «Дорога, Вересовскому»? Ну и что, что не ответят. Зато он откликнется, расскажет о себе. Погоди, погоди, как это — расскажет? Разве можно рассказать в письме про все то, что произошло за эти долгие три года? Нет, это уж он будет рассказывать потом, когда вернется. А теперь надо написать совсем коротенько— только голос подать, что жив и здоров.
Капитан поспешил к своей фуре, нашел в планшете чистый листок, карандаш и, стоя возле колес, прижимая бумагу животом, написал:
«Дорогие Лета, Данилка и кто там еще у вас? Я уже близко от Хорошевич, иду домой. Скоро буду с вами, тогда все расскажу. До встречи».
Вересовский перечитал письмо, увидел, что оно получилось очень сухим, слишком официальным, а поэтому дописал: «Целую вас крепко-крепко», сложил письмо треугольником, с трудом — конверт выезжал из-под руки — написал адрес и положил пока в карман гимнастерки, чтобы потом в ближайшей деревне отдать почтальону.
Из другого кармана достал «луковицу», посмотрел на стрелки: лагерю пора было сниматься с места, чтоб идти дальше, на восток.
«А с подарком Данилке надо что-то сообразить»,— подумал он, опуская часы в карман.
8
Шкред скоро поправился: осколки вышли, краснота и опухоль опали, раны, которые было пораскрывались, чтобы выпустить железо, снова затянулись, зажили. Шкред повеселел, но все равно был сдержан и, как всегда, мало говорил.
Поэтому Вересовский удивился, что он разложил на поляне неподалеку от табора большой костер, собрал возле него мальчишек, женщин, девчат и что-то им рассказывал.
Уже совсем свечерело. В лагере стояла тишина, и только слышно было, как около табуна, на лугу, громко переговаривались Веслава и Щипи, которые находились сегодня в дозоре: после того случая с конями Щипи не назначали в дозор вместе с Любой Евик — шутили, что если они проце-ловали коней, то могут процеловать и коров.
Огонь горел ярко, в вечерних сумерках упруго, с искрами полыхало в небо пламя, и Вересовскому казалось, что он даже издалека слышит, как трещит в нем сушняк. Пламя Вересовский любил с детства, он часами мог смотреть на него, и оно ему никогда не наскучивало — порой думалось, что если бы не трогали, он мог бы и целый день просидеть около огня, разглядывая как нечто живое его изменчивые, подвижные языки. Огонь всегда успокаивал—пламя возвращало ему душевное равновесие так же, как и безмятежное течение реки, как и дремотное колыхание травы, которую,
слегка дотрагиваясь, ласково перебирает, шевелит ветер, как и задумчивый шум листогривых деревьев над головой...
Он подошел к костру и присел поодаль на камень — никто, казалось, и не заметил его появления. Камень был не очень большим, но чувствовалось, что почти весь он еще в земле, земля, как инородное тело, постепенно выдавливала его из себя. Он был пока еще теплый — не успел отдать вечеру свое дневное тепло. Камни всегда вечерами долго держат тепло — так же как по утрам хранят ночной холод, когда даже солнце долго не может согреть их настывшие и мокрые от росы лысины.
Костер был такой большой, что жар его доходил даже сюда. Он подумал, как только его выдерживает Шкред, который, повернувшись лицом к пламени, подперев голову рукой, лежит боком почти у самого огня.
— Тогда, мальцы, он и поехал за молодой,— продолжал рассказывать Шкред начатую уже раньше историю.— Сам бедный-бедный был, на плечи накинуть нечего было, а за молодой поехал с форсом. Костюм одолжил, лошадей. Зимой дело было — он даже кожух взял у соседа, тот только его пошил. Ходит там кандибобером, гостей побольше домой приглашает. А как же, он богатый — приходите все, всех примет, накормит и напоит. А дома совсем не приготовился — да и как ты приготовишься, если не из чего? Дома у него, он-то знает, всего лишь чугунок капусты в голой печи стоит, и все: ни выпить гостям, ни закусить. Отдали ему девку — а как же, такой богач! — он и повез гостей домой. А как приехали, схитрил. Схватился руками за живот и, хорошее дело, кричит как резаный: «Ай, живот! Ай, живот!» Ложится на пол, по доскам катается. Гости походили-походили, потерлись по углам да и поразъехались: а что же остается делать, если жених кончается? А он тогда встал, отряхнулся, улыбнулся и говорит: «Ну а теперь, жена, давай будем ужинать». Зажег коптилку, достал из печи чугунок с капустой...
— Что это ты, Анисим, такое страшное на ночь глядя придумываешь? — перебил его Вересовский.
— Ничего страшного тут нет. Это ты, наверно, такой пугливый. А я просто рассказываю мальцам, как мой дед женился,— ответил Шкред.
Было видно, что он еще не выговорился. Вскоре Анисим и правда начал снова:
— А после, мальцы, разбогател мой дед. Да так, что аж раскулачили. А попервоначалу, еще только собираясь хату ставить, самое главное, что он сделал,— обгородил усадьбу затесанными сверху кольями, а тогда уже строиться там, в огороженном, начал. У него у самого первого в хате и лампа появилась. Со всей околицы люди приходили поглядеть, как эта нечистая сила светит, что в хате и без углей, и без лучины светло. А потом дед и новую, получше той, первой, хату поставил, и ворота во двор крепкие дубовые навесил, чтоб на замок запирались. Замок, хорошее дело, замкнет, ключ в кисет с табаком положит — и пошел себе, куда хочет.
Между Шкредом и Мюдом тихо лежал Дружок — будто и он слушал и понимал, о чем говорят.
Шкред, сухой и даже жестковатый человек, на редкость любил все живое на земле — от лошади до муравья. Особенно любил Анисим собак — те, как будто понимая это, всюду липли к нему, а он и сам никогда их не обижал и никому другому не давал даже ногой топнуть на которого.
Эта его любовь к собакам имела свою причину.
Сразу же после революции Шкред, молодой еще парень, активный комсомолец, придумал лыжный кросс «Долой попов и богатеев!». И почему-то захотелось провести этот кросс через реку, по льду, который уже, как ему казалось, был крепким. Несмотря на то что богатеи проклинали молодого безбожника, а попы молились, чтобы он утонул, кросс удался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38