Сначала канонада слышалась все тише и тише, а потом и совсем умолкла — в этой тишине даже стало слышно, как шумит в воздухе седая
паутина и как шуршат, слетая на землю, первые — в самый листопад от них шумно, на фронте Вересовский слышал их и сквозь канонаду — желтые, цветом похожие на солнце, листья.
3
Мальчишки догнали табун только на третий день.
Вдвоем они приехали на одном коне. Щипи сидел впереди, держал в руках повод, то и дело дергая им, а за спиной, почти на самом конском крупе, примостился Мюд, крепко держась за Костика, чтобы не соскользнуть вниз.
Конь стоял хилый и некрасивый. Но хилость эта была, видимо, не природная — даже сейчас в нем проступала былая сила и красота,— а выглядел он так только потому, что был утомлен, измучен, голоден.
Возле коня, то забегая ему вперед, то немного отставая, непоседливо бегал, суетился, принюхиваясь ко всему, Дружок—видимо, радовался, что они вернулись к своим, где он уже знал всех и все его знали тоже.
Был как раз полдень. В лагере только что пообедали. Шкред, ковыряя длинной травинкой в зубах, посмотрел на мальчишек неприветливо:
— А где другой конь?
Ребята знали, о чем он говорит, и поэтому, тихо сидя на краденом коне, молчали.
Виноват во всей этой истории с лошадьми был, конечно, Щипи. Ту ночь он вместе с Матюжницей и Любой Евик находился, как любит говорить Шкред, в дозоре. Матюжница ходила с одной стороны табуна — от леса-кустовика, она покрикивала там на коней, за что-то громко ругала их, а Щипи с Любой были с другой стороны, от дороги. Они разложили огонь и сидели напротив друг друга, только через костер изредка обмениваясь застенчивыми взглядами,— правда, Люба и здесь больше всего смотрела на пламя, по сторонам, чтобы только не встретиться глазами с Костиком. Их любовь была еще стыдливой, целомудренной, и им хватало вот такой молчаливой, стеснительной близости.
Они и сами не заметили, как угас костер, как оба заснули.
Проснулся Щипи от какого-то непонятного волнения — как будто его толкнули в плечо — и тогда только услыхал далекий, торопливый конский топот: по дороге кто-то убегал.
Щипи быстро вскочил и бросился к коням, на ходу вытаскивая фонарик — тот за что-то зацепился и никак не вылезал из кармана. Подбегая к табуну, мальчишка обо что-то споткнулся, посветил на землю фонариком, увидел под ногами перерезанное конское путо и все понял. Появился и Дружок, бросился под ноги, но Щипи, разозлившись, оттолкнул его сапогом: «И ты теперь прибежал, а где же ты раньше-то был?» Дружок виновато отскочил в сторону, еще не понимая, в чем его вина.
С криком уже бежала сюда Матюжница. Еще не добежав до Щипи и Любы, она заголосила:
— А чтоб на вас дождь! Ну что, сопляки, процеловали коней?
Пока они здесь кричали, топот затих — куда, в какую сторону кинешься ночью, по темноте искать воров?
Назавтра, Шкред ругал их всех, а Костю даже тюрьмой припугнул — мол, как это он, мужчина, недосмотрел государственную собственность?
Сейчас, стоя перед Шкредом, мальчишка тоже помнил о своей вине. Поэтому он, ничего не говоря, молча слез с коня, не торопясь перекинул через конскую голову повод, взял его в руки и подвел коня к Шкреду:
— Держите этого. Другого пока нет, другой еще пасется.
Шкред разозлился, собрался было наброситься на мальчишку, уже и рот даже открыл, но Вересовский его опередил:
— Брось ты, Анисим, разбираться сейчас. Хлопцы вон, видишь, проголодались. Пусть идут перекусят, потом поговорим.
Вересовский еще раз окинул взглядом всех вместе и едва сдержался, чтобы не рассмеяться,— уж очень чудно они выглядели: Шкред стоит с поводом в руках, Мюд боязливо, уцепившись за гриву, сидит на коне, а Щипи гладит коня по храпу...
— А ты чего сидишь, не слезаешь? — улыбнулся капитан Мюду.— Боишься? Или, может, дальше поедешь? Слезай, слезай, да к тетке Лисавете оба бегите, пока обед еще не простыл. Она вас накормит. Что-нибудь у нее, наверное, осталось.
Вересовский не сказал, что все эти дни, пока мальчишек не было в отряде, и завтрак, и обед, и ужин варили и на них — ждали, что они вот-вот вернутся.
Мюд все еще сидел на коне.
— Так кому я говорю! — повысил голос Вересовский.— Слезай, а то я тебе сейчас помогу.
И Вересовский направился к коню. Мюд быстренько соскользнул на землю и побежал обедать. За ним пошел и Щипи.
Когда они остались вдвоем, Шкред, все еще держа коня за повод, недовольно сказал:
— А ты, малец, слишком уж добрый.
— А ты, как всегда, Анисим, очень уж строг и сердит. Ты хочешь, чтобы и я был таким же неприступным?
Вересовский называл Шкреда на «ты», хотя и был моложе его.
Шкред ничего не ответил, и Вересовский продолжал:
— Ты же так накричал на ребят, что они, видишь, двое суток твое задание выполняли.
— Ага, а они и рады убежать, кишками по свету помотать.
— И видишь, выполнили...
— Только наполовину,— возразил Шкред.— И за это...
— И за это, и за то их надо поругать. Ты же видишь, коня-то они вернули, но не нашего. Оно понятно, надо быть большим чудаком, чтобы надеяться, что мальчишки найдут нашего. Ну, а как думаешь, где они взяли этого рысака? Конечно же украли.
— А какая мне разница?
Шкред поджал губы — и все его золото заблестело во рту. Вересовский снова подумал, что золотые зубы у женщины — красиво, они делают ее улыбку праздничной. А у мужчины — это уже плохо, это уже как недостаток: его улыбка получается слишком яркою для мужского лица. Тем более не подходит, если мужчина с золотыми зубами такой суховатый и даже черствый человек, как Шкред.
— Вот видишь, тебе нет разницы, а тому, у кого украли, думаешь, тоже все равно? Ты ведь, Анисим, немолодой уже человек, и мне, пойми, неловко даже говорить с тобой об этом. Ты же сам ратай,— Вересовский намеренно сказал это старое слово, которое ему, учителю истории, нравилось когда-то повторять на уроках перед всем классом.
— Я, Вересовский, не ратай. Я —ветфельдшер.
— Ну, хорошо, хорошо, ты ветфельдшер. Но как ты думаешь, у кого наши ребята могли украсть коня? У настоящего, заботливого хозяина, ты ведь сам знаешь, коня не украдешь — у него и замки, у него и собака, у него и ружье конечно же есть. А вот у какой-нибудь горемычной вдовы,
в хате которой целый колхоз голодных детей, а этот конь — единственная надежда как-то прокормить их без отца,— пожалуйста, кради: у нее, разумеется, и хлев не замкнут, и засовы некрепкие, и сторожить того коня некому. Вот они его и взяли. Сироты у сирот отобрали. И ты вот сейчас этот повод в руках держишь.
— А что ты, малец, прикажешь мне с ним делать? Может, тебе повод отдать? Или, может, хорошее дело, посоветуешь мне самому коня той горемычной бабе назад отвести? И еще прощения у нее попросить: «Извини, баба, что мы у тебя коня украли».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
паутина и как шуршат, слетая на землю, первые — в самый листопад от них шумно, на фронте Вересовский слышал их и сквозь канонаду — желтые, цветом похожие на солнце, листья.
3
Мальчишки догнали табун только на третий день.
Вдвоем они приехали на одном коне. Щипи сидел впереди, держал в руках повод, то и дело дергая им, а за спиной, почти на самом конском крупе, примостился Мюд, крепко держась за Костика, чтобы не соскользнуть вниз.
Конь стоял хилый и некрасивый. Но хилость эта была, видимо, не природная — даже сейчас в нем проступала былая сила и красота,— а выглядел он так только потому, что был утомлен, измучен, голоден.
Возле коня, то забегая ему вперед, то немного отставая, непоседливо бегал, суетился, принюхиваясь ко всему, Дружок—видимо, радовался, что они вернулись к своим, где он уже знал всех и все его знали тоже.
Был как раз полдень. В лагере только что пообедали. Шкред, ковыряя длинной травинкой в зубах, посмотрел на мальчишек неприветливо:
— А где другой конь?
Ребята знали, о чем он говорит, и поэтому, тихо сидя на краденом коне, молчали.
Виноват во всей этой истории с лошадьми был, конечно, Щипи. Ту ночь он вместе с Матюжницей и Любой Евик находился, как любит говорить Шкред, в дозоре. Матюжница ходила с одной стороны табуна — от леса-кустовика, она покрикивала там на коней, за что-то громко ругала их, а Щипи с Любой были с другой стороны, от дороги. Они разложили огонь и сидели напротив друг друга, только через костер изредка обмениваясь застенчивыми взглядами,— правда, Люба и здесь больше всего смотрела на пламя, по сторонам, чтобы только не встретиться глазами с Костиком. Их любовь была еще стыдливой, целомудренной, и им хватало вот такой молчаливой, стеснительной близости.
Они и сами не заметили, как угас костер, как оба заснули.
Проснулся Щипи от какого-то непонятного волнения — как будто его толкнули в плечо — и тогда только услыхал далекий, торопливый конский топот: по дороге кто-то убегал.
Щипи быстро вскочил и бросился к коням, на ходу вытаскивая фонарик — тот за что-то зацепился и никак не вылезал из кармана. Подбегая к табуну, мальчишка обо что-то споткнулся, посветил на землю фонариком, увидел под ногами перерезанное конское путо и все понял. Появился и Дружок, бросился под ноги, но Щипи, разозлившись, оттолкнул его сапогом: «И ты теперь прибежал, а где же ты раньше-то был?» Дружок виновато отскочил в сторону, еще не понимая, в чем его вина.
С криком уже бежала сюда Матюжница. Еще не добежав до Щипи и Любы, она заголосила:
— А чтоб на вас дождь! Ну что, сопляки, процеловали коней?
Пока они здесь кричали, топот затих — куда, в какую сторону кинешься ночью, по темноте искать воров?
Назавтра, Шкред ругал их всех, а Костю даже тюрьмой припугнул — мол, как это он, мужчина, недосмотрел государственную собственность?
Сейчас, стоя перед Шкредом, мальчишка тоже помнил о своей вине. Поэтому он, ничего не говоря, молча слез с коня, не торопясь перекинул через конскую голову повод, взял его в руки и подвел коня к Шкреду:
— Держите этого. Другого пока нет, другой еще пасется.
Шкред разозлился, собрался было наброситься на мальчишку, уже и рот даже открыл, но Вересовский его опередил:
— Брось ты, Анисим, разбираться сейчас. Хлопцы вон, видишь, проголодались. Пусть идут перекусят, потом поговорим.
Вересовский еще раз окинул взглядом всех вместе и едва сдержался, чтобы не рассмеяться,— уж очень чудно они выглядели: Шкред стоит с поводом в руках, Мюд боязливо, уцепившись за гриву, сидит на коне, а Щипи гладит коня по храпу...
— А ты чего сидишь, не слезаешь? — улыбнулся капитан Мюду.— Боишься? Или, может, дальше поедешь? Слезай, слезай, да к тетке Лисавете оба бегите, пока обед еще не простыл. Она вас накормит. Что-нибудь у нее, наверное, осталось.
Вересовский не сказал, что все эти дни, пока мальчишек не было в отряде, и завтрак, и обед, и ужин варили и на них — ждали, что они вот-вот вернутся.
Мюд все еще сидел на коне.
— Так кому я говорю! — повысил голос Вересовский.— Слезай, а то я тебе сейчас помогу.
И Вересовский направился к коню. Мюд быстренько соскользнул на землю и побежал обедать. За ним пошел и Щипи.
Когда они остались вдвоем, Шкред, все еще держа коня за повод, недовольно сказал:
— А ты, малец, слишком уж добрый.
— А ты, как всегда, Анисим, очень уж строг и сердит. Ты хочешь, чтобы и я был таким же неприступным?
Вересовский называл Шкреда на «ты», хотя и был моложе его.
Шкред ничего не ответил, и Вересовский продолжал:
— Ты же так накричал на ребят, что они, видишь, двое суток твое задание выполняли.
— Ага, а они и рады убежать, кишками по свету помотать.
— И видишь, выполнили...
— Только наполовину,— возразил Шкред.— И за это...
— И за это, и за то их надо поругать. Ты же видишь, коня-то они вернули, но не нашего. Оно понятно, надо быть большим чудаком, чтобы надеяться, что мальчишки найдут нашего. Ну, а как думаешь, где они взяли этого рысака? Конечно же украли.
— А какая мне разница?
Шкред поджал губы — и все его золото заблестело во рту. Вересовский снова подумал, что золотые зубы у женщины — красиво, они делают ее улыбку праздничной. А у мужчины — это уже плохо, это уже как недостаток: его улыбка получается слишком яркою для мужского лица. Тем более не подходит, если мужчина с золотыми зубами такой суховатый и даже черствый человек, как Шкред.
— Вот видишь, тебе нет разницы, а тому, у кого украли, думаешь, тоже все равно? Ты ведь, Анисим, немолодой уже человек, и мне, пойми, неловко даже говорить с тобой об этом. Ты же сам ратай,— Вересовский намеренно сказал это старое слово, которое ему, учителю истории, нравилось когда-то повторять на уроках перед всем классом.
— Я, Вересовский, не ратай. Я —ветфельдшер.
— Ну, хорошо, хорошо, ты ветфельдшер. Но как ты думаешь, у кого наши ребята могли украсть коня? У настоящего, заботливого хозяина, ты ведь сам знаешь, коня не украдешь — у него и замки, у него и собака, у него и ружье конечно же есть. А вот у какой-нибудь горемычной вдовы,
в хате которой целый колхоз голодных детей, а этот конь — единственная надежда как-то прокормить их без отца,— пожалуйста, кради: у нее, разумеется, и хлев не замкнут, и засовы некрепкие, и сторожить того коня некому. Вот они его и взяли. Сироты у сирот отобрали. И ты вот сейчас этот повод в руках держишь.
— А что ты, малец, прикажешь мне с ним делать? Может, тебе повод отдать? Или, может, хорошее дело, посоветуешь мне самому коня той горемычной бабе назад отвести? И еще прощения у нее попросить: «Извини, баба, что мы у тебя коня украли».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38