Этот их смех, будто талисман какой, заслонял его от пуль, от смерти и был ему как бы порукой, что после войны они обязательно встретятся.
И вот сейчас эта встреча была уже не за горами. Она приближалась с каждым днем, с каждым их переходом — от утра к полудню или от полудня, к вечеру...
Правда, он с самого начала понимал, что гнать столько скотины — около восьмисот голов! — по разграбленному, разрушенному, голодному, только что освобожденному краю, где еще продолжают шнырять разные уцелевшие пока банды, где по дорогам шатаются, скрываясь, недавние полицаи и другие гитлеровские прислужники, где в лесах затаились остатки немецких армий, где табунятся и стаями шастают осмелевшие и одуревшие от человечины
волки,— совсем не легкая прогулка, а тяжелая и даже очень опасная работа. И первая же ночь подтвердила это.
У них еще не было дорожного опыта, они пока не знали, что к чему, поэтому и луг для ночевки выбрали такой неудобный — вокруг него густо и тревожно шумели леса (тревогу эту они, правда, почувствовали ночью, потому что днем и деревья и кусты были спокойные и не вызывали никакой настороженности, страха), а сам довольно-таки просторный луг с двумя или тремя хуторами на нем выглядел большой поляной в пуще.
Обходя табун — кони и коровы паслись в нем вместе,— Вересовский в темноте едва не наткнулся на волков. Они, видимо, зарезали коня и сейчас тут же, на лугу, не отходя далеко, не боясь ничего и никого, рвали его: было видно, кактам сверкает, мельтешит множество огоньков, и даже слышно было, как щелкают острые волчьи зубы. Он подсознательно понимал, что коня уже не спасешь, и все же машинально выхватил пистолет и два раза выстрелил в самое скопище огней.
И тут же пожалел, что выстрелил.
Огней сразу увеличилось — волки, наверное, подняли морды и сейчас удивленно смотрели в его сторону: мол, кто это нашелся такой смелый, чтобы пугать их,— и Вересовскому действительно стало страшновато: из темноты кололись десятка три, не меньше, волчьих глаз.
Он сделал несколько шагов назад и тут же заметил: огни шли за ним. Он остановился — остановились и они.
Пошел быстрее — и огни, смелые и хищные, также пошли быстрей.
А что, если все они бросятся на него? Разве от них защитишься вот этой детской забавой — пистолетом? Он хотел уже закричать, позвать на помощь, но в горле пересохло, и он понял, что крика не получится. Да и так он, видимо, не закричал бы — командир должен сам выбираться из любой ситуации, подчиненные не должны видеть его страха, чтоб потом не смеяться над ним. Вересовский уже хотел повернуть назад и что есть силы — а может, не догонят? — бежать туда, где люди, где возы, но вдруг услышал, как за спиной потрескивает валежник.
— Где они? — спросил запыхавшийся голос.
Это был Щипи. В руках у него Вересовский заметил автомат. Вместе с парнем прибежал и Дружок. Он бросался под ноги, скулил и драл лапами землю.
— Ты что, не видишь? — прорезался голос и у Вересовского.— Стреляй по огням!
— Так это же кто-то курит...
— Стреляй, я тебе говорю, сопляк! — не сдержался командир.— Это же волки.
Щипи полоснул из автомата по огням. Пули были трассирующие — хлопцу это нравилось, он собирал их, выпрашивал у солдат, все время пополняя свои запасы,— и они, чиркнув по густой темени, воткнулись в самые огни.
Огней стало меньше. Хлопец дал еще одну очередь — и огни совсем пропали: видимо, волки почувствовали, что автомат — это не пистолет, с ним не шутят, повернулись — глаз не стало видно — и медленно подались в недалекий лес.
Эту ночь в лагере никто не спал. Мужчины, разобрав оружие, какое только у них было, ходили вокруг табуна, но кони и коровы уже не щипали траву: все они беспокоились, тревожно ржали кобылы, подзывая к себе жеребят, ревели коровы — чувствовали, что волки шастают где-то поблизости — далеко они и не отходили — и только ждут того момента, когда в лагере все успокоится и когда снова можно будет подойти к табуну.
Но лагерь до самого утра так и не успокоился. Утром Вересовский пошел на то место, откуда ночью кололись волчьи глаза. Там действительно лежал объеденный конь, а на нем — мертвый, большой и гладкий волк, морда которого была в засохшей конской крови, а из пасти его торчал изрядный кусок конины. Молодчина Щипи,— не прицеливаясь, такого хищника уложил.
А на другой день им пришлось просить помощи у солдат. Военная часть выделила даже боевую охрану — солдаты с автоматами наизготове, выстроившись в цепь с обеих сторон дороги, провели их табун через большой лес, в котором оставалось еще много окруженных, но не взятых в плен — они все еще не сдавались, не выходили из лесу — немецких солдат и офицеров.
А еще через день случилась неожиданная история, которая теперь уже стала собственным дорожным фольклором и о которой в отряде вспоминали только с улыбкой.
Был как раз полдень. Коровы и кони паслись на небольшом лужку, дед Граеш — он был дозорным — с винтовкой за плечами прохаживался вдоль опушки, словно
отрезая дорогу каждому, кто бы задумал из этого леска напасть на табун. И надо же было ему именно в это время пойти в лес по нужде. Поставил винтовку к елке и не заметил, как они подошли. Только увидел, как чья-то рыжая рука, высунувшись из ветвей, схватила винтовку за ствол и потянула ее в кусты. Поднял глаза и тогда только увидел перед собою, за кустами, множество немецких пилоток.
А они, как выяснилось потом, уже давно следили за дедом. Хотели сдаться в плен, но не осмеливались выходить к табуну такой большой толпой — боялись, что там испугаются и начнут стрелять: люди, охраняющие стадо, хоть и штатские, но все же с оружием. Поэтому немцы и выбрали именно такой способ: знали, что по своим никто стрелять не будет, И у деда перво-наперво забрали винтовку, чтобы ему с перепугу не было из чего стрелять.
И вот они пустили деда вперед, а за ним, нацепив на палку грязновато-белую тряпку, пристроились и сами: голодные, измученные, небритые, какие-то зеленые все — одной травой ведь, поди, это время и жили. Здоровые шли сами, больных несли на самодельных носилках, сделанных из плащ-палаток и высеченных в лесу жердей. Деду, который, оскорбленный и опозоренный этим неожиданным происшествием, смущенно топал перед немцами, все же нравилось их внимание к товарищам, он мысленно даже, чтобы забыть о своем позоре, хвалил пленных, что не бросили больных и раненых, и это, как ему казалось, немного сглаживало его странновато-смешное положение.
В лагере, когда увидели столь необычную процессию — безоружного деда, а за ним человек тридцать немецких солдат с автоматами, поднялся переполох, люди похватали оружие: было непонятно, то ли это дед ведет пленных немцев сдаваться, то ли, наоборот, немцы взяли его в плен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
И вот сейчас эта встреча была уже не за горами. Она приближалась с каждым днем, с каждым их переходом — от утра к полудню или от полудня, к вечеру...
Правда, он с самого начала понимал, что гнать столько скотины — около восьмисот голов! — по разграбленному, разрушенному, голодному, только что освобожденному краю, где еще продолжают шнырять разные уцелевшие пока банды, где по дорогам шатаются, скрываясь, недавние полицаи и другие гитлеровские прислужники, где в лесах затаились остатки немецких армий, где табунятся и стаями шастают осмелевшие и одуревшие от человечины
волки,— совсем не легкая прогулка, а тяжелая и даже очень опасная работа. И первая же ночь подтвердила это.
У них еще не было дорожного опыта, они пока не знали, что к чему, поэтому и луг для ночевки выбрали такой неудобный — вокруг него густо и тревожно шумели леса (тревогу эту они, правда, почувствовали ночью, потому что днем и деревья и кусты были спокойные и не вызывали никакой настороженности, страха), а сам довольно-таки просторный луг с двумя или тремя хуторами на нем выглядел большой поляной в пуще.
Обходя табун — кони и коровы паслись в нем вместе,— Вересовский в темноте едва не наткнулся на волков. Они, видимо, зарезали коня и сейчас тут же, на лугу, не отходя далеко, не боясь ничего и никого, рвали его: было видно, кактам сверкает, мельтешит множество огоньков, и даже слышно было, как щелкают острые волчьи зубы. Он подсознательно понимал, что коня уже не спасешь, и все же машинально выхватил пистолет и два раза выстрелил в самое скопище огней.
И тут же пожалел, что выстрелил.
Огней сразу увеличилось — волки, наверное, подняли морды и сейчас удивленно смотрели в его сторону: мол, кто это нашелся такой смелый, чтобы пугать их,— и Вересовскому действительно стало страшновато: из темноты кололись десятка три, не меньше, волчьих глаз.
Он сделал несколько шагов назад и тут же заметил: огни шли за ним. Он остановился — остановились и они.
Пошел быстрее — и огни, смелые и хищные, также пошли быстрей.
А что, если все они бросятся на него? Разве от них защитишься вот этой детской забавой — пистолетом? Он хотел уже закричать, позвать на помощь, но в горле пересохло, и он понял, что крика не получится. Да и так он, видимо, не закричал бы — командир должен сам выбираться из любой ситуации, подчиненные не должны видеть его страха, чтоб потом не смеяться над ним. Вересовский уже хотел повернуть назад и что есть силы — а может, не догонят? — бежать туда, где люди, где возы, но вдруг услышал, как за спиной потрескивает валежник.
— Где они? — спросил запыхавшийся голос.
Это был Щипи. В руках у него Вересовский заметил автомат. Вместе с парнем прибежал и Дружок. Он бросался под ноги, скулил и драл лапами землю.
— Ты что, не видишь? — прорезался голос и у Вересовского.— Стреляй по огням!
— Так это же кто-то курит...
— Стреляй, я тебе говорю, сопляк! — не сдержался командир.— Это же волки.
Щипи полоснул из автомата по огням. Пули были трассирующие — хлопцу это нравилось, он собирал их, выпрашивал у солдат, все время пополняя свои запасы,— и они, чиркнув по густой темени, воткнулись в самые огни.
Огней стало меньше. Хлопец дал еще одну очередь — и огни совсем пропали: видимо, волки почувствовали, что автомат — это не пистолет, с ним не шутят, повернулись — глаз не стало видно — и медленно подались в недалекий лес.
Эту ночь в лагере никто не спал. Мужчины, разобрав оружие, какое только у них было, ходили вокруг табуна, но кони и коровы уже не щипали траву: все они беспокоились, тревожно ржали кобылы, подзывая к себе жеребят, ревели коровы — чувствовали, что волки шастают где-то поблизости — далеко они и не отходили — и только ждут того момента, когда в лагере все успокоится и когда снова можно будет подойти к табуну.
Но лагерь до самого утра так и не успокоился. Утром Вересовский пошел на то место, откуда ночью кололись волчьи глаза. Там действительно лежал объеденный конь, а на нем — мертвый, большой и гладкий волк, морда которого была в засохшей конской крови, а из пасти его торчал изрядный кусок конины. Молодчина Щипи,— не прицеливаясь, такого хищника уложил.
А на другой день им пришлось просить помощи у солдат. Военная часть выделила даже боевую охрану — солдаты с автоматами наизготове, выстроившись в цепь с обеих сторон дороги, провели их табун через большой лес, в котором оставалось еще много окруженных, но не взятых в плен — они все еще не сдавались, не выходили из лесу — немецких солдат и офицеров.
А еще через день случилась неожиданная история, которая теперь уже стала собственным дорожным фольклором и о которой в отряде вспоминали только с улыбкой.
Был как раз полдень. Коровы и кони паслись на небольшом лужку, дед Граеш — он был дозорным — с винтовкой за плечами прохаживался вдоль опушки, словно
отрезая дорогу каждому, кто бы задумал из этого леска напасть на табун. И надо же было ему именно в это время пойти в лес по нужде. Поставил винтовку к елке и не заметил, как они подошли. Только увидел, как чья-то рыжая рука, высунувшись из ветвей, схватила винтовку за ствол и потянула ее в кусты. Поднял глаза и тогда только увидел перед собою, за кустами, множество немецких пилоток.
А они, как выяснилось потом, уже давно следили за дедом. Хотели сдаться в плен, но не осмеливались выходить к табуну такой большой толпой — боялись, что там испугаются и начнут стрелять: люди, охраняющие стадо, хоть и штатские, но все же с оружием. Поэтому немцы и выбрали именно такой способ: знали, что по своим никто стрелять не будет, И у деда перво-наперво забрали винтовку, чтобы ему с перепугу не было из чего стрелять.
И вот они пустили деда вперед, а за ним, нацепив на палку грязновато-белую тряпку, пристроились и сами: голодные, измученные, небритые, какие-то зеленые все — одной травой ведь, поди, это время и жили. Здоровые шли сами, больных несли на самодельных носилках, сделанных из плащ-палаток и высеченных в лесу жердей. Деду, который, оскорбленный и опозоренный этим неожиданным происшествием, смущенно топал перед немцами, все же нравилось их внимание к товарищам, он мысленно даже, чтобы забыть о своем позоре, хвалил пленных, что не бросили больных и раненых, и это, как ему казалось, немного сглаживало его странновато-смешное положение.
В лагере, когда увидели столь необычную процессию — безоружного деда, а за ним человек тридцать немецких солдат с автоматами, поднялся переполох, люди похватали оружие: было непонятно, то ли это дед ведет пленных немцев сдаваться, то ли, наоборот, немцы взяли его в плен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38