Вересовский, честно говоря, не любил тех дней, когда жена собиралась в райцентр и предупреждала его о том, что задержится — у нее же сессия! Потом у него само собой портилось настроение, когда, идя в школу, он видел, как возле колхозной конюшни конюх Авмен запрягает в возок председательского жеребка и стелет сено как раз на двоих.
Но с этой ревностью Вересовский справлялся сам, не давая особенно ей воли: Лета, казалось, и не замечала, что муж ревнует ее к председателю. Хотя, возможно, он и ошибался — она все видела и потому старалась обо всем рассказать сама: где были, как ехали, о чем говорили со Звоней в дороге.
Звоня был человеком молчаливым, угрюмым, тонкогубым (губы его почти нельзя было рассмотреть: они, сжатые, едва не полностью скрывались во рту), с лицом, побитым оспой. Разве мог Звоня понравиться жене именно в то время, когда в их семье были лад да покой?!
Вспомнив о той своей ревности, Вересовский улыбнулся: ат, чудачество, ребячество, нечего было делать человеку, так он выдумывал что попало...
Вересовский шел по лугу, а воспоминания, как потревоженные муравьи в случайно разворошенном муравейнике, толкаясь, обгоняя друг друга, суетились перед ним, и он не сопротивлялся, дал им волю и взволнованно прислушался к тому, что вспоминалось.
Вот их счастливые дни после женитьбы. Лета печет блины, а он сидит за столом и любуется ею. Она улыбается ему, немного смущается от этого и говорит:
— Не смотри так, а то сглазишь.
И правда, блины перестают сниматься. Она огорчается: «Я же тебе говорила» — и начинает мыть сковородку водой. Отдерет блин, соскребет остатки — и моет. А блины после этого еще хуже не снимаются. Жена злится, смущается, что у нее ничего не выходит, и еще настойчивей начинает чистить сковородку.
Лета — девушка городская, и к хозяйственным секретам она не очень-то приучена.
— А ты не мой,— подсказывает он, вспомнив, как пекла блины бабушка.— Потри подмазкой, и все.
Где-то после третьего захода блины начали отставать от сковородки. Но жена расплакалась:
— Ничего я у тебя не умею. Вот какую неумеку взял.
— Не беда, научимся,— успокаивает он Лету, подходит к ней, притягивает к себе и целует — про блин, что в печи, они вспоминают поздно: Лета достает на загнет сковородку, на которой вместо блина лежит черная головешка...
А вот и их первая большая беда. Лета скоро должна была родить— их первенец уже имел даже свое имя: они, не зная пока, кто у них родится, звали своего незнакомца немного чудновато — «Света-Коля». И надо же было ей в таком положении взяться подвешивать занавески, подождала бы, пока он вернется из школы. Так нет же, полезла сама. А табурет перевернулся — очевидно, на самый край встала,— и она свалилась на пол. Хотя было и не очень высоко, но даже и этого хватило: Коля родился мертвый. И потому Данилку, их живого первенца, они от радости не знали, во что завернуть, куда положить.
Само собою вспомнилось, как Лета лечила его левую руку, которая перед войной что-то очень долго болела — скорее всего, обморозил ее в лесу, вывозя бревна на хату: морозы в тот год стояли лютые. Лета варила отвары из ромашки, прикладывала к руке, и ему было легче не только от этих компрессов, но и от ее ласки и внимания. И сейчас, когда той руки уже нет — ее, боясь гангрены, отпилили в медсанбате,— он часто будто бы ощущал на ней, уже разлученной с ним, приятное прикосновение Летиных нежных пальцев, от которого аж замирало сердце.
Вересовский поморщился, как от давней боли, и снова заткнул под ремень пустой левый рукав, который выехал от быстрой ходьбы и сейчас мотался при каждом шаге.
Живые черты Летиного лица он, как ему казалось, уже забыл. Он помнил ее сейчас только по фотографии. Хотя и понимал, что снимок далек от сегодняшнего дня и жена конечно же изменилась, она уже не такая, как прежде, но именно эта единственная фотокарточка связывала его с домом и помогала видеть то, что заслоняли дымные пожарища войны.
Вересовский отчетливо, до мелочей помнил ту последнюю, прощальную встречу с Летой.
Он тогда, уже в гимнастерке и кирзовых сапогах, с перекинутой через плечо скатанной шинелью, отпросился у военкома, воспользовавшись тем, что он был хорошим его знакомым, перед отправкой заглянуть на минутку домой— благо Хорошевичи были неподалеку от райцентра, за леском...
Лета наклеивала узкие, нарезанные из газет полоски бумаги на стекла — в районе объявили, что их райцентр будут жестоко бомбить (рядом ведь большой аэродром), а поэтому и в близких от него деревнях тоже готовились к бомбежке.
Она опять стояла на табурете,— невысокая ростом, Лета с пола не доставала до верхних стекол. Она опять была беременная, и Вересовскому почему-то показалось, что жена, как тогда, может упасть. Он быстро подскочил к Лете, обнял ее за ноги, приник головой и, хотя ему мешала шинель, поднял жену и, осторожно опустив, поставил на желтенькие половицы.
Он нарочно старался быть строгим, даже грубым, глушил в себе умиление и нежность к жене, боялся ласки — понимал, что, если и он еще расслабится, расчувствуется, уходить отсюда, из своего дома, от своих родных будет ему совсем трудно. И все же Лета, несмотря на суровость мужа, как обхватила руками его за шею, еще стоя на табурете, так не отпускала и на полу. Она плакала и обнимала мужа все крепче и крепче.
Он попробовал вырваться из ее объятий, но не смог. Тогда сказал:
— Лета, смажь скипидаром мои сапоги, а то они очень твердые.
Сапоги и действительно были жесткие, терли ноги. Лета послушно пошла в кладовку искать скипидар. А на руки к нему тут же взобрался Данилка.
— Тата, татка, а что ты мне с войны принесешь?
— А что ты хочешь, сынок?
— А знаешь что, татка? Ты мне самолет с войны прилети. Ладно?
— Ладно, ладно, сынок, прилечу тебе самолет,— глотая слезы, гладил он мальчонку по русой головке и чувствовал, что у него, когда придет минута расставания, не хватит сил ссадить сына с рук.
Так оно и было. Жена, вернувшись со скипидаром, снова повисла у него на шее, Данилка не хотел слезать с рук, и он, едва вырвавшись из объятий, решительно, не оглядываясь побежал из дома, из деревни. Он слышал, как бегут за ним — с криком и плачем — Лета и Данилка, и уже пожалел, что вернулся домой, чтоб еще раз увидеть жену и сына...
— А чтоб на тебя дождь, Петрович! Что с тобою? Куда это ты разогнался? Коров всех пораспугал.
Матюжница с прутом в руке стояла неподалеку и смотрела на него. Он сразу же остановился и тогда только заметил, что идет как раз посреди табуна, а кони и коровы, перестав щипать траву, уступают ему дорогу.
Вересовский ничего не ответил Матюжнице, круто повернулся и быстро пошел назад — по тому же неширокому проходу, который скотина не успела еще запрудить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Но с этой ревностью Вересовский справлялся сам, не давая особенно ей воли: Лета, казалось, и не замечала, что муж ревнует ее к председателю. Хотя, возможно, он и ошибался — она все видела и потому старалась обо всем рассказать сама: где были, как ехали, о чем говорили со Звоней в дороге.
Звоня был человеком молчаливым, угрюмым, тонкогубым (губы его почти нельзя было рассмотреть: они, сжатые, едва не полностью скрывались во рту), с лицом, побитым оспой. Разве мог Звоня понравиться жене именно в то время, когда в их семье были лад да покой?!
Вспомнив о той своей ревности, Вересовский улыбнулся: ат, чудачество, ребячество, нечего было делать человеку, так он выдумывал что попало...
Вересовский шел по лугу, а воспоминания, как потревоженные муравьи в случайно разворошенном муравейнике, толкаясь, обгоняя друг друга, суетились перед ним, и он не сопротивлялся, дал им волю и взволнованно прислушался к тому, что вспоминалось.
Вот их счастливые дни после женитьбы. Лета печет блины, а он сидит за столом и любуется ею. Она улыбается ему, немного смущается от этого и говорит:
— Не смотри так, а то сглазишь.
И правда, блины перестают сниматься. Она огорчается: «Я же тебе говорила» — и начинает мыть сковородку водой. Отдерет блин, соскребет остатки — и моет. А блины после этого еще хуже не снимаются. Жена злится, смущается, что у нее ничего не выходит, и еще настойчивей начинает чистить сковородку.
Лета — девушка городская, и к хозяйственным секретам она не очень-то приучена.
— А ты не мой,— подсказывает он, вспомнив, как пекла блины бабушка.— Потри подмазкой, и все.
Где-то после третьего захода блины начали отставать от сковородки. Но жена расплакалась:
— Ничего я у тебя не умею. Вот какую неумеку взял.
— Не беда, научимся,— успокаивает он Лету, подходит к ней, притягивает к себе и целует — про блин, что в печи, они вспоминают поздно: Лета достает на загнет сковородку, на которой вместо блина лежит черная головешка...
А вот и их первая большая беда. Лета скоро должна была родить— их первенец уже имел даже свое имя: они, не зная пока, кто у них родится, звали своего незнакомца немного чудновато — «Света-Коля». И надо же было ей в таком положении взяться подвешивать занавески, подождала бы, пока он вернется из школы. Так нет же, полезла сама. А табурет перевернулся — очевидно, на самый край встала,— и она свалилась на пол. Хотя было и не очень высоко, но даже и этого хватило: Коля родился мертвый. И потому Данилку, их живого первенца, они от радости не знали, во что завернуть, куда положить.
Само собою вспомнилось, как Лета лечила его левую руку, которая перед войной что-то очень долго болела — скорее всего, обморозил ее в лесу, вывозя бревна на хату: морозы в тот год стояли лютые. Лета варила отвары из ромашки, прикладывала к руке, и ему было легче не только от этих компрессов, но и от ее ласки и внимания. И сейчас, когда той руки уже нет — ее, боясь гангрены, отпилили в медсанбате,— он часто будто бы ощущал на ней, уже разлученной с ним, приятное прикосновение Летиных нежных пальцев, от которого аж замирало сердце.
Вересовский поморщился, как от давней боли, и снова заткнул под ремень пустой левый рукав, который выехал от быстрой ходьбы и сейчас мотался при каждом шаге.
Живые черты Летиного лица он, как ему казалось, уже забыл. Он помнил ее сейчас только по фотографии. Хотя и понимал, что снимок далек от сегодняшнего дня и жена конечно же изменилась, она уже не такая, как прежде, но именно эта единственная фотокарточка связывала его с домом и помогала видеть то, что заслоняли дымные пожарища войны.
Вересовский отчетливо, до мелочей помнил ту последнюю, прощальную встречу с Летой.
Он тогда, уже в гимнастерке и кирзовых сапогах, с перекинутой через плечо скатанной шинелью, отпросился у военкома, воспользовавшись тем, что он был хорошим его знакомым, перед отправкой заглянуть на минутку домой— благо Хорошевичи были неподалеку от райцентра, за леском...
Лета наклеивала узкие, нарезанные из газет полоски бумаги на стекла — в районе объявили, что их райцентр будут жестоко бомбить (рядом ведь большой аэродром), а поэтому и в близких от него деревнях тоже готовились к бомбежке.
Она опять стояла на табурете,— невысокая ростом, Лета с пола не доставала до верхних стекол. Она опять была беременная, и Вересовскому почему-то показалось, что жена, как тогда, может упасть. Он быстро подскочил к Лете, обнял ее за ноги, приник головой и, хотя ему мешала шинель, поднял жену и, осторожно опустив, поставил на желтенькие половицы.
Он нарочно старался быть строгим, даже грубым, глушил в себе умиление и нежность к жене, боялся ласки — понимал, что, если и он еще расслабится, расчувствуется, уходить отсюда, из своего дома, от своих родных будет ему совсем трудно. И все же Лета, несмотря на суровость мужа, как обхватила руками его за шею, еще стоя на табурете, так не отпускала и на полу. Она плакала и обнимала мужа все крепче и крепче.
Он попробовал вырваться из ее объятий, но не смог. Тогда сказал:
— Лета, смажь скипидаром мои сапоги, а то они очень твердые.
Сапоги и действительно были жесткие, терли ноги. Лета послушно пошла в кладовку искать скипидар. А на руки к нему тут же взобрался Данилка.
— Тата, татка, а что ты мне с войны принесешь?
— А что ты хочешь, сынок?
— А знаешь что, татка? Ты мне самолет с войны прилети. Ладно?
— Ладно, ладно, сынок, прилечу тебе самолет,— глотая слезы, гладил он мальчонку по русой головке и чувствовал, что у него, когда придет минута расставания, не хватит сил ссадить сына с рук.
Так оно и было. Жена, вернувшись со скипидаром, снова повисла у него на шее, Данилка не хотел слезать с рук, и он, едва вырвавшись из объятий, решительно, не оглядываясь побежал из дома, из деревни. Он слышал, как бегут за ним — с криком и плачем — Лета и Данилка, и уже пожалел, что вернулся домой, чтоб еще раз увидеть жену и сына...
— А чтоб на тебя дождь, Петрович! Что с тобою? Куда это ты разогнался? Коров всех пораспугал.
Матюжница с прутом в руке стояла неподалеку и смотрела на него. Он сразу же остановился и тогда только заметил, что идет как раз посреди табуна, а кони и коровы, перестав щипать траву, уступают ему дорогу.
Вересовский ничего не ответил Матюжнице, круто повернулся и быстро пошел назад — по тому же неширокому проходу, который скотина не успела еще запрудить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38