Ехал ли он на телеге, задумчиво глядя вокруг, шел ли пешком за табуном, всюду видел спаленные до труб деревни; по выгрызенные гусеницами танков дороги в лугах, по которым те прошли только один раз — танки не ходят дважды по одним и тем же дорогам; изрытые, истоптанные ими поля — видимо, танкисты гонялись здесь за пехотой; перекопанные бомбами дороги, изломанные возле них деревья — может быть, именно на этих дорогах самолеты бомбили войска.
Табуны мертвых, обгорелых машин, пушки, танки, будто разбитые параличом, неподвижно стоят на наших полях, лугах и дорогах. Глядя на все это послесловие войны,
Вересовский думал: боже мой, сколько же разного железного лома терпеливо держит на своей груди наша многострадальная мать-земля!
Всюду ему пахло еще дымом и гарью, всюду казалось, что вокруг, разнесенные ветром, до сих пор слышны жуткие звуки войны: вой снарядов, скрежет танков, отрывистое, хромое, как спотыканье, «та-та-та-та» пулеметов.
Изрытые нивы, сломанные мосты, сожженные дома. И всюду — обгоревшие трубы, печи, что в хате такие ласковые и привычные, а сейчас, с раскрытыми ртами, среди голого поля, кажутся уродливыми и нелепыми.
И какой радостью светились его глаза, когда в поле зрения неожиданно попадали высокие бабки нажатой ржи или суслоны золотистого, только что связанного в снопы ячменя, когда он вдруг где-нибудь в деревне слышал заботливый стук топора, а потом видел и самого человека, который на пепелище рубил новую хату.
Вересовский уже не обращал внимания на пыль — шел и привычно дышал ею.
Кузьмей, привязав Зубного Доктора к его фуре, нетерпеливо подергивал вожжами, раз за разом нокая на лошадей.
Задумавшись, Вересовский прибавил шагу и нагнал деда Граеша. Дед шел неторопливо, держась рукой за грядку своей подводы. Шел и единственным зубом, который остался, как шутил Щипи, после «медосмотра» Зубного Доктора, нагрызал себе яблоко и потом мял эту мякоть деснами.
Справа от них была довольно-таки большая деревня, мимо которой они как раз проходили. Оба шли молча. Вересовский заговорил первый.
— Дед, расскажи про свою деревню.
— Про свою я тебе уже рассказывал,— недовольно отозвался дед,— а про твои Хорошевичи, ты же слыхал, я ничего не знаю.— Дед немного помолчал, а потом добавил: — Я же понимаю, что тебя унь своя, а не моя деревня интересует.
Они снова шли молча. Дед почему-то мало кашлял — не после бани ли это? Деревня уже кончалась — впереди стояло еще хаты три.
— Хочешь, я тебе снова про Вавулу расскажу? Про того Вавулу, который, встретившись, сразу спрашивает: «Курево есть?»
— Давай себе и про Вавулу.
— Так знаешь, что-то он было очень сильно захворал.
А жена его—как одурела все равно баба: в колдунов верила. Все ей кажется, что им колдуют. Говорит, что это Проська Денису Пилиповому передала свое колдовство. «Дурная ты,— смеюсь я,— колдунья же передает свое дело только перед самой смертью, а Проська ведь живая».— «Пускай себе»,— не верит она и все равно носит Денису сало, самогонку. Но не говорит прямо, чтоб отколдовал, а только намекает: «А моему Вавуле так уж плохо, так плохо, что не знаю и сама, кого и просить, чтоб вылечить его помог».— «Так пускай где какого дохтура или знахарку поищет». А она опять свое: «О не, Дениска, ему дохтур не поможет. Тут надо что-то другое искать».
Дед чуть поахыкал, но недолго.
— А Денис как-то сидел возле их хаты и три яблока на лавке забыл. Она увидела — всё, наколдовал. А яблоки и правда были какие-то очень червивые, щербатые, жухлые — нет, говорит, у нас, в Каменных Лавах, таких не бывает. Она и корову в тот день в поле не погнала. Корова стоит в хлеву, ревет. А тут и Вавула захворал: вот кому, говорит, наколдовал Денис. А Денис и будет у меня спрашивать: «Дед, что делать: каждый день мне Вавулиха самогонку носит!» — «А ты и пей, если она, дурная, носит». Увидел все это Андрейка, чудноватый такой хлопец, и сам захотел чужой самогонки попробовать. Пришел он на Вавулову лавочку, накидал на нее травы, поскрутил, позагибал и в узел потом завязал. Увидела траву Вавулиха и как заголосит — и этот ирод наколдовал. И ему самогонку понесла. У этого она сразу спросила: «А не можешь ли ты, Андрейка, сделать так, чтобы Денисово колдовство расколдовать?»— «Почему же нет? Могу!» — ответил Андрейка, принес кружку воды, шептал что-то над нею, шептал, дул-дул, чихал-чмыхал — что только он не делал, как не выдуривался, чтобы видела Вавулиха, что он не даром пьет ее самогонку: унь как работает! — а после сдался, отодвинул от себя кружку с водой и вытер вспотевший лоб: «Нет, ничего не могу сделать, ничего не выходит — он сильнее меня».
Дед Граеш чистосердечно рассмеялся. А Вересовский подумал про себя, что ко всем обвинениям фашизму надо было бы добавить и это: он слыхал, что в оккупации, под немцами, буйно, пышно всколосились суеверия, гадания, предрассудки, люди всерьез начали верить в колдунов, ведьм, нечистую силу. «Так пусть бы гитлеровцы держали ответ и за то, что пробуждали в нашем народе все темное и ди-
кое, с чем мы, учителя, коммунисты, столько боролись до войны».
Глаза Вересовского неожиданно наткнулись на большую запыленную ромашку — столько ног прошло мимо нее, столько телег проскрипело, а она стоит — живая! — возле самой дороги. И тут словно кто высветил ему то, что он с таким трудом пытался вспомнить тогда, когда Проснулся однажды утром на своей шинели, постланной на траву и росу.
О такую же ромашку он чуть не споткнулся однажды на войне, когда бежал в атаку,— пуля просвистела возле самого уха.
Ромашка стояла посреди поля, и была она не бело-желтая, а вся красная от крови. Вересовский не знал, кто из его друзей, с которыми он только что сидел в траншее, отдал свою кровь ромашке, но вот этот ярко-красный цветок (кровь на нем еще не засохла), он знал, никогда не сотрется из памяти.
Сейчас Вересовский на ходу, не останавливаясь, Кнутом потрогал ромашку, чтобы отрясти с нее пыль. Всю пыль он не стряс, но лепестки все же стали немного белее.
Дед Граеш снова закашлялся — наверное, у него была временная передышка, а он подумал уже, что деловому кашлю помогла баня,— и, откашлявшись, кивнул головой на обочину:
— Посмотри: может, и этих коней заберем в свой табун?
Они уже миновали деревню, шли возле огородов. Вересовский повертел головой, поискал, где те кони, но, не увидев их, удивленно посмотрел на деда. Граеш спокойно шел рядом и, не глядя на него, снова одними глазами показал на огороды:
— Разве не видишь? Унь.
Вересовский еще раз посмотрел туда, куда показывал дед Граеш, и впереди, за пылью, которую ветер относил как раз на огороды, увидел их. Плуг тяжело сунулся вперед, неглубоко ковыряя затравенелую, слежавшуюся землю. Он вихлялся, будто нарочно вырываясь из слабых еще рук совсем небольшого мальчугана, который настойчиво, цепко держась за ручки, мотался вместе с плугом по борозде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Табуны мертвых, обгорелых машин, пушки, танки, будто разбитые параличом, неподвижно стоят на наших полях, лугах и дорогах. Глядя на все это послесловие войны,
Вересовский думал: боже мой, сколько же разного железного лома терпеливо держит на своей груди наша многострадальная мать-земля!
Всюду ему пахло еще дымом и гарью, всюду казалось, что вокруг, разнесенные ветром, до сих пор слышны жуткие звуки войны: вой снарядов, скрежет танков, отрывистое, хромое, как спотыканье, «та-та-та-та» пулеметов.
Изрытые нивы, сломанные мосты, сожженные дома. И всюду — обгоревшие трубы, печи, что в хате такие ласковые и привычные, а сейчас, с раскрытыми ртами, среди голого поля, кажутся уродливыми и нелепыми.
И какой радостью светились его глаза, когда в поле зрения неожиданно попадали высокие бабки нажатой ржи или суслоны золотистого, только что связанного в снопы ячменя, когда он вдруг где-нибудь в деревне слышал заботливый стук топора, а потом видел и самого человека, который на пепелище рубил новую хату.
Вересовский уже не обращал внимания на пыль — шел и привычно дышал ею.
Кузьмей, привязав Зубного Доктора к его фуре, нетерпеливо подергивал вожжами, раз за разом нокая на лошадей.
Задумавшись, Вересовский прибавил шагу и нагнал деда Граеша. Дед шел неторопливо, держась рукой за грядку своей подводы. Шел и единственным зубом, который остался, как шутил Щипи, после «медосмотра» Зубного Доктора, нагрызал себе яблоко и потом мял эту мякоть деснами.
Справа от них была довольно-таки большая деревня, мимо которой они как раз проходили. Оба шли молча. Вересовский заговорил первый.
— Дед, расскажи про свою деревню.
— Про свою я тебе уже рассказывал,— недовольно отозвался дед,— а про твои Хорошевичи, ты же слыхал, я ничего не знаю.— Дед немного помолчал, а потом добавил: — Я же понимаю, что тебя унь своя, а не моя деревня интересует.
Они снова шли молча. Дед почему-то мало кашлял — не после бани ли это? Деревня уже кончалась — впереди стояло еще хаты три.
— Хочешь, я тебе снова про Вавулу расскажу? Про того Вавулу, который, встретившись, сразу спрашивает: «Курево есть?»
— Давай себе и про Вавулу.
— Так знаешь, что-то он было очень сильно захворал.
А жена его—как одурела все равно баба: в колдунов верила. Все ей кажется, что им колдуют. Говорит, что это Проська Денису Пилиповому передала свое колдовство. «Дурная ты,— смеюсь я,— колдунья же передает свое дело только перед самой смертью, а Проська ведь живая».— «Пускай себе»,— не верит она и все равно носит Денису сало, самогонку. Но не говорит прямо, чтоб отколдовал, а только намекает: «А моему Вавуле так уж плохо, так плохо, что не знаю и сама, кого и просить, чтоб вылечить его помог».— «Так пускай где какого дохтура или знахарку поищет». А она опять свое: «О не, Дениска, ему дохтур не поможет. Тут надо что-то другое искать».
Дед чуть поахыкал, но недолго.
— А Денис как-то сидел возле их хаты и три яблока на лавке забыл. Она увидела — всё, наколдовал. А яблоки и правда были какие-то очень червивые, щербатые, жухлые — нет, говорит, у нас, в Каменных Лавах, таких не бывает. Она и корову в тот день в поле не погнала. Корова стоит в хлеву, ревет. А тут и Вавула захворал: вот кому, говорит, наколдовал Денис. А Денис и будет у меня спрашивать: «Дед, что делать: каждый день мне Вавулиха самогонку носит!» — «А ты и пей, если она, дурная, носит». Увидел все это Андрейка, чудноватый такой хлопец, и сам захотел чужой самогонки попробовать. Пришел он на Вавулову лавочку, накидал на нее травы, поскрутил, позагибал и в узел потом завязал. Увидела траву Вавулиха и как заголосит — и этот ирод наколдовал. И ему самогонку понесла. У этого она сразу спросила: «А не можешь ли ты, Андрейка, сделать так, чтобы Денисово колдовство расколдовать?»— «Почему же нет? Могу!» — ответил Андрейка, принес кружку воды, шептал что-то над нею, шептал, дул-дул, чихал-чмыхал — что только он не делал, как не выдуривался, чтобы видела Вавулиха, что он не даром пьет ее самогонку: унь как работает! — а после сдался, отодвинул от себя кружку с водой и вытер вспотевший лоб: «Нет, ничего не могу сделать, ничего не выходит — он сильнее меня».
Дед Граеш чистосердечно рассмеялся. А Вересовский подумал про себя, что ко всем обвинениям фашизму надо было бы добавить и это: он слыхал, что в оккупации, под немцами, буйно, пышно всколосились суеверия, гадания, предрассудки, люди всерьез начали верить в колдунов, ведьм, нечистую силу. «Так пусть бы гитлеровцы держали ответ и за то, что пробуждали в нашем народе все темное и ди-
кое, с чем мы, учителя, коммунисты, столько боролись до войны».
Глаза Вересовского неожиданно наткнулись на большую запыленную ромашку — столько ног прошло мимо нее, столько телег проскрипело, а она стоит — живая! — возле самой дороги. И тут словно кто высветил ему то, что он с таким трудом пытался вспомнить тогда, когда Проснулся однажды утром на своей шинели, постланной на траву и росу.
О такую же ромашку он чуть не споткнулся однажды на войне, когда бежал в атаку,— пуля просвистела возле самого уха.
Ромашка стояла посреди поля, и была она не бело-желтая, а вся красная от крови. Вересовский не знал, кто из его друзей, с которыми он только что сидел в траншее, отдал свою кровь ромашке, но вот этот ярко-красный цветок (кровь на нем еще не засохла), он знал, никогда не сотрется из памяти.
Сейчас Вересовский на ходу, не останавливаясь, Кнутом потрогал ромашку, чтобы отрясти с нее пыль. Всю пыль он не стряс, но лепестки все же стали немного белее.
Дед Граеш снова закашлялся — наверное, у него была временная передышка, а он подумал уже, что деловому кашлю помогла баня,— и, откашлявшись, кивнул головой на обочину:
— Посмотри: может, и этих коней заберем в свой табун?
Они уже миновали деревню, шли возле огородов. Вересовский повертел головой, поискал, где те кони, но, не увидев их, удивленно посмотрел на деда. Граеш спокойно шел рядом и, не глядя на него, снова одними глазами показал на огороды:
— Разве не видишь? Унь.
Вересовский еще раз посмотрел туда, куда показывал дед Граеш, и впереди, за пылью, которую ветер относил как раз на огороды, увидел их. Плуг тяжело сунулся вперед, неглубоко ковыряя затравенелую, слежавшуюся землю. Он вихлялся, будто нарочно вырываясь из слабых еще рук совсем небольшого мальчугана, который настойчиво, цепко держась за ручки, мотался вместе с плугом по борозде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38