Теперь же Вересовский другой, теперь Вересовский не боится и человеческих смертей...
— Вот, скажем, заняли мы одну железнодорожную станцию,— продолжал он,— а на ней цистерна со спиртом стоит. Ну, наши солдаты за свои котелки, фляжки — и туда: а как же — подарок им фашисты оставили. Комбат кричит: «Не трогать! Назад!» — а они все равно бегут. Тогда он хватается за пистолет: «Стрелять буду!» — и стреляет в воздух. Останавливаются, но не понимают, почему он кричит:
спирту ему немецкого жаль, что ли? «Он же отравлен!» — кричит комбат: немцы часто так делали. Но солдаты не верят. Тогда он приказывает: «Ведите сюда эсэсовца». Привели. Командир бах из пистолета в цистерну. Ну, из дырочки и побежала тугая струйка. «Дайте кто-нибудь кружку». Ему дали. Командир подставил ее под струйку, набрал немного и подает эсэсовцу — мол, покажи, как немцы шнапс пьют. Пленный не хочет, отталкивает кружку руками, кричит «найн», но куда же ты денешься — выпил... Тогда только солдаты начали потихоньку отходить от этой страшной цистерны. А я пооткрывал краны и, пока из нее не вытек весь отравленный спирт, не отошел.
Пламя суетилось, металось по лицам, и Вересовскому казалось, что они как будто в крови.
Он помолчал, достал табак, бумагу и начал сворачивать папироску. Одной рукой вертеть было неудобно, и Кузьмей, заметив это, сам подошел к капитану, свернул ему цигарку и, послюнив ее, заклеил, как завзятый курильщик. Потом принес от костра сучок с огнем, Вересовский взял его в руку, прикурил и, затянувшись, продолжал:
— Значит, кто убил того немца? Мы? Нет, сами немцы. Командир поступил очень жестоко, даже бесчеловечно. Понимаете, когда повалился тот немец, у меня и то все внутри перевернулось. Но я подумал: а мог ли иначе поступить командир? Нет, не мог. Остался бы жить этот эсэсовец — погибли бы наши хлопцы. Не мудро. Значит, фашисты виноваты, что вынудили нас быть такими жестокими. И даже в том, что я, честный человек, не осуждаю и теперь комбата за бесчеловечность, виноваты также они, фашисты.
Вересовский снова помолчал.
— Хотя встречалось и другое на войне. Отбили мы как-то у немцев — я тогда еще сержантом был — одну очень важную высоту. Сидим возле кустов, обедаем — кухня как раз подоспела. Смеемся уже, шутим. Слышим, стонет кто-то за кустами. Заглянули туда и видим: раненый немец ползет к нам. Опять же человеческая психология: хоть мы ему и враги, а все равно за помощью, за сочувствием, когда тяжело, ползет к нам, к людям. Приполз — рыжий такой, худой. Показывает руками, мол, пить хочет. Мы его напоили, а потом и накормили: он ведь без оружия, так будто уже и не немец, а просто обыкновенный человек. А тут приходит взводный. Как увидел, что немец вместе с нами ест, как разошелся: «Вы что, врага нашим советским хлебом
кормите, фашиста пригрели?» Достал пистолет и — бах! — застрелил этого немца. А он уже как будто нашим товарищем стал, он уже с нами над Гитлером смеялся. Ну, солдаты как подхватились — чуть самого взводного не затрясли...
Языки пламени, словно ища чего-то, суетились в тем-ноте, они свивались в яркие жгуты, стремились вверх и затухали, так и не догнав искр, что летели выше них. Вересовский размахнулся и бросил в костер сучок, который подал ему Кузьмей и который он до сих пор без надобности держал в руке, но тот не долетел до огня и упал неподалеку — чуть ли не перед самым носом у Дружка. Дружок насторожился, навострил уши и прислушался.
— А в нашей зоне немцы полицая повесили,— вдруг заговорил о войне и Шкред.— И за что бы вы, мальцы, думали? Он гнал самогонку на свадьбу. А немцы приехали, видят: много этой самогонки. Значит, партизанам. Взяли и повесили. И написали на фанерке: «За изготовление самогона для партизан».
— Вот дураки,— пожал плечами Мюд.— Они должны были бы самый лучший свой крест дать ему за то, что партизан спаивает. Какие же из них, пьяных, вояки?
— Дали, дали ему крест,— задумчиво добавил Шкред.— Вернее, полкреста только дали — виселицу...
Как и Дружок, к чему-то прислушивался и Мюд. Он потянул раза два носом воздух и сказал:
— О, где-то близко дед Граеш ходит.
— А что тебе дед Граеш? Завел одно: дед да дед. Сами вон гомонят, а деду уже и постоять нельзя с вами?
Граеш вышел к огню не один — рядом с ним шла Лисавета: наверное, уложила спать свою малышку, а сама — сюда, чтобы и других послушать, и самой поговорить.
— Я ничего,— начал оправдываться Мюд.— Я говорю только, что вашим ершистым табаком запахло.
Лисавета, увидев, что мальчишки, разогревшись у огня, уж очень усердно чешутся, сразу же направилась к ним:
— А чего это вы, хлопцы, тутака скребетесь? Не завелись ли у вас какие свербуны? Так не стесняйтесь, снимайте сорочки да в пламя их и стрясите. Вот лопаться будут, как бомбы. А то ж, ей-бо, такие угли зря пропадают.
Она не дошла до ребят, стала у огня и выставила руки к пламени.
— У нас вот и в партизанах, как только, бывало, хлопцы
начнут чесаться, мы санобработку проводим. Нажарим- баню — и туда их. Они как поснимают свои сорочки, как побросают на горячие камни, вот треск стоит, ей-бо, аж около бани и то слыхать.
Лисавета, уже замужем, уже имея дочку, загорелась вдруг учебой, перед самой войной окончила фармацевтические курсы — «экзамены, ей-бо, под бомбами уже сдавали» — и в партизанском отряде была медицинской сестрой.
— Ну, с педикулезом нам справляться было нетрудно,— говорила она, по-научному называя обыкновенную завшивленность.— А вот с коростой было, ей-бо, хоть ты плачь. Толом ее выгоняли. Да и раненых же ну совсем нечем было лечить. Разобьем какой фашистский гарнизон, тогда лекарствами немного и разживемся. А так дождевую воду собирали, снег таяли—дистиллированной ведь не было. Нагреем ее немного в пробирке и, ей-бо, промываем раны. И поверите ли, ничего не брало. Никакая зараза не приставала. В таких уже, казалось, антисанитарных условиях операции делали, а никаких гангрен не знали.
После освобождения она хотела идти на фронт — домой-то чего торопиться, мужа дома нет: схоронила в первую блокаду,— но ее не взяли — какой там фронт с малышкой!
Лисавета подошла к ребятам, силой попробовала снимать с них сорочки — то с одного, то с другого,— но те не давались. Шкред, как-то странно оскалившись, смотрел на эту возню, а потом засмеялся:
— Ты смотри, Лисавета, только самих мальцов в огонь не столкни.
Дружок все еще настороженно, напряженно, как и раньше, смотрел в ту же самую сторону — значит, и тогда он прислушивался не к шагам деда Граеша и Лисаветы, шедших сюда, а к голосу Щипи, который доносился до него от табуна. Он и сейчас, как только услышал, что мальчишка заговорил громче — то ли запел песню, то ли так, дурачась, закричал на коня — не выдержал, подхватился и, выскользнув из-под Шкредовой руки, что есть силы побежал отсюда, где ему было тепло возле огня и уютно среди людей, побежал стремглав в темноту, на голос своего друга — как будто выручать того из какой-то беды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Вот, скажем, заняли мы одну железнодорожную станцию,— продолжал он,— а на ней цистерна со спиртом стоит. Ну, наши солдаты за свои котелки, фляжки — и туда: а как же — подарок им фашисты оставили. Комбат кричит: «Не трогать! Назад!» — а они все равно бегут. Тогда он хватается за пистолет: «Стрелять буду!» — и стреляет в воздух. Останавливаются, но не понимают, почему он кричит:
спирту ему немецкого жаль, что ли? «Он же отравлен!» — кричит комбат: немцы часто так делали. Но солдаты не верят. Тогда он приказывает: «Ведите сюда эсэсовца». Привели. Командир бах из пистолета в цистерну. Ну, из дырочки и побежала тугая струйка. «Дайте кто-нибудь кружку». Ему дали. Командир подставил ее под струйку, набрал немного и подает эсэсовцу — мол, покажи, как немцы шнапс пьют. Пленный не хочет, отталкивает кружку руками, кричит «найн», но куда же ты денешься — выпил... Тогда только солдаты начали потихоньку отходить от этой страшной цистерны. А я пооткрывал краны и, пока из нее не вытек весь отравленный спирт, не отошел.
Пламя суетилось, металось по лицам, и Вересовскому казалось, что они как будто в крови.
Он помолчал, достал табак, бумагу и начал сворачивать папироску. Одной рукой вертеть было неудобно, и Кузьмей, заметив это, сам подошел к капитану, свернул ему цигарку и, послюнив ее, заклеил, как завзятый курильщик. Потом принес от костра сучок с огнем, Вересовский взял его в руку, прикурил и, затянувшись, продолжал:
— Значит, кто убил того немца? Мы? Нет, сами немцы. Командир поступил очень жестоко, даже бесчеловечно. Понимаете, когда повалился тот немец, у меня и то все внутри перевернулось. Но я подумал: а мог ли иначе поступить командир? Нет, не мог. Остался бы жить этот эсэсовец — погибли бы наши хлопцы. Не мудро. Значит, фашисты виноваты, что вынудили нас быть такими жестокими. И даже в том, что я, честный человек, не осуждаю и теперь комбата за бесчеловечность, виноваты также они, фашисты.
Вересовский снова помолчал.
— Хотя встречалось и другое на войне. Отбили мы как-то у немцев — я тогда еще сержантом был — одну очень важную высоту. Сидим возле кустов, обедаем — кухня как раз подоспела. Смеемся уже, шутим. Слышим, стонет кто-то за кустами. Заглянули туда и видим: раненый немец ползет к нам. Опять же человеческая психология: хоть мы ему и враги, а все равно за помощью, за сочувствием, когда тяжело, ползет к нам, к людям. Приполз — рыжий такой, худой. Показывает руками, мол, пить хочет. Мы его напоили, а потом и накормили: он ведь без оружия, так будто уже и не немец, а просто обыкновенный человек. А тут приходит взводный. Как увидел, что немец вместе с нами ест, как разошелся: «Вы что, врага нашим советским хлебом
кормите, фашиста пригрели?» Достал пистолет и — бах! — застрелил этого немца. А он уже как будто нашим товарищем стал, он уже с нами над Гитлером смеялся. Ну, солдаты как подхватились — чуть самого взводного не затрясли...
Языки пламени, словно ища чего-то, суетились в тем-ноте, они свивались в яркие жгуты, стремились вверх и затухали, так и не догнав искр, что летели выше них. Вересовский размахнулся и бросил в костер сучок, который подал ему Кузьмей и который он до сих пор без надобности держал в руке, но тот не долетел до огня и упал неподалеку — чуть ли не перед самым носом у Дружка. Дружок насторожился, навострил уши и прислушался.
— А в нашей зоне немцы полицая повесили,— вдруг заговорил о войне и Шкред.— И за что бы вы, мальцы, думали? Он гнал самогонку на свадьбу. А немцы приехали, видят: много этой самогонки. Значит, партизанам. Взяли и повесили. И написали на фанерке: «За изготовление самогона для партизан».
— Вот дураки,— пожал плечами Мюд.— Они должны были бы самый лучший свой крест дать ему за то, что партизан спаивает. Какие же из них, пьяных, вояки?
— Дали, дали ему крест,— задумчиво добавил Шкред.— Вернее, полкреста только дали — виселицу...
Как и Дружок, к чему-то прислушивался и Мюд. Он потянул раза два носом воздух и сказал:
— О, где-то близко дед Граеш ходит.
— А что тебе дед Граеш? Завел одно: дед да дед. Сами вон гомонят, а деду уже и постоять нельзя с вами?
Граеш вышел к огню не один — рядом с ним шла Лисавета: наверное, уложила спать свою малышку, а сама — сюда, чтобы и других послушать, и самой поговорить.
— Я ничего,— начал оправдываться Мюд.— Я говорю только, что вашим ершистым табаком запахло.
Лисавета, увидев, что мальчишки, разогревшись у огня, уж очень усердно чешутся, сразу же направилась к ним:
— А чего это вы, хлопцы, тутака скребетесь? Не завелись ли у вас какие свербуны? Так не стесняйтесь, снимайте сорочки да в пламя их и стрясите. Вот лопаться будут, как бомбы. А то ж, ей-бо, такие угли зря пропадают.
Она не дошла до ребят, стала у огня и выставила руки к пламени.
— У нас вот и в партизанах, как только, бывало, хлопцы
начнут чесаться, мы санобработку проводим. Нажарим- баню — и туда их. Они как поснимают свои сорочки, как побросают на горячие камни, вот треск стоит, ей-бо, аж около бани и то слыхать.
Лисавета, уже замужем, уже имея дочку, загорелась вдруг учебой, перед самой войной окончила фармацевтические курсы — «экзамены, ей-бо, под бомбами уже сдавали» — и в партизанском отряде была медицинской сестрой.
— Ну, с педикулезом нам справляться было нетрудно,— говорила она, по-научному называя обыкновенную завшивленность.— А вот с коростой было, ей-бо, хоть ты плачь. Толом ее выгоняли. Да и раненых же ну совсем нечем было лечить. Разобьем какой фашистский гарнизон, тогда лекарствами немного и разживемся. А так дождевую воду собирали, снег таяли—дистиллированной ведь не было. Нагреем ее немного в пробирке и, ей-бо, промываем раны. И поверите ли, ничего не брало. Никакая зараза не приставала. В таких уже, казалось, антисанитарных условиях операции делали, а никаких гангрен не знали.
После освобождения она хотела идти на фронт — домой-то чего торопиться, мужа дома нет: схоронила в первую блокаду,— но ее не взяли — какой там фронт с малышкой!
Лисавета подошла к ребятам, силой попробовала снимать с них сорочки — то с одного, то с другого,— но те не давались. Шкред, как-то странно оскалившись, смотрел на эту возню, а потом засмеялся:
— Ты смотри, Лисавета, только самих мальцов в огонь не столкни.
Дружок все еще настороженно, напряженно, как и раньше, смотрел в ту же самую сторону — значит, и тогда он прислушивался не к шагам деда Граеша и Лисаветы, шедших сюда, а к голосу Щипи, который доносился до него от табуна. Он и сейчас, как только услышал, что мальчишка заговорил громче — то ли запел песню, то ли так, дурачась, закричал на коня — не выдержал, подхватился и, выскользнув из-под Шкредовой руки, что есть силы побежал отсюда, где ему было тепло возле огня и уютно среди людей, побежал стремглав в темноту, на голос своего друга — как будто выручать того из какой-то беды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38