Когда выяснилось, Шкред разозлился:
— От, хорошее дело, не хватало нам еще, мальцы, этого табуна. Нам и со своим хлопот хоть отбавляй...
И все же немцев разоружили — те сами побросали на воз автоматы,— довели до ближайшего райцентра, сдали их советским властям, а телеги с оружием перевернули — автоматы с грохотом посыпались на булыжник,— потом поставили подводы снова на колеса и поехали догонять табун...
Но это было уже потом, в дороге, а поначалу Вере-совский — его назначили командиром отряда — придирчиво подбирал людей, с которыми доведется месяца два вместе и идти, и спать, и работать.
Шкред появился в отряде на другой день после Вере-совского. Это был тот самый партизан, с которым они вместе выписывались из госпиталя и который рассказал ему об отряде. Но в тот день его не выписали — прицепились к какой-то мелочи и не пустили.
У него были золотые, еще довоенные, зубы, они блестели во рту, и Шкред все время старался прикрывать их — как будто стеснялся такой роскоши. Вересовскому тоже казалось, что золотые зубы не к лицу мужчине,— они делают слишком праздничным его рот. Голова у Шкреда была шишковатая, начисто выбритая — как одуванчик, с которого ветер сдул все пушистые парашютики.
Он, боевой партизан, никак не мог смириться с тем, что ему придется отстать от своих друзей, от своего отряда, целиком влившегося в ряды Красной Армии,— Шкред упорно стучался во все двери, убеждал, требовал, просил, чтобы отправили на фронт, но его не брали: он как раз перед этим перенес тяжелое ранение — весь живот был изрешечен осколками,— и поэтому ему прямо говорили, что, дескать, солдат из него сейчас сам знает какой, а вот в разрушенном почти дотла крае и ему, партизану, найдется серьезная работа. Тем более что этот эшелон с награбленным скотом, какой они погонят своим ходом назад, помогал отбивать у фашистов и Шкред — он раньше срока убежал из партизанской землянки, где долечивался, сломал замок на шалаше, что служил каптеркой, забрал свою одежду и оружие и побежал к железной дороге, откуда уже доносилась яростная стрельба.
После этого боя друзья уговорили, силой заставили Шкреда лечь в военный госпиталь, но он и там бродил, тосковал, ворчал, пока, наконец, не сбежал и оттуда.
Анисим Шкред имел крутой нрав, был несговорчивым и, как показалось Вересовскому, упрямым человеком. Уже при первой встрече, когда Вересовский сказал какую-то мелочь — кажется, заметил, что сегодня на дворе тихо,— а Шкред тут же возразил, даже начал спорить, доказывать, что сегодня, наоборот, ветреная погода (он подбрасывал пух и сам дул на него, чтобы тот полетел), командир понял: его заместитель из тех людей, которые ни с чем не соглашаются, спорят даже тогда, когда сами убеждены
в обратном, и делают все наперекор, хотя это может быть и не в пользу делу. Правда, потом командир увидел, что чаще всего Шкред только спорит, на деле же всегда поступает так, как надо. Однако чувствовал, что жить душа в душу со своим заместителем, как он вообще привык жить с людьми, на этот раз не удастся. Одно его успокаивало: Шкред — довоенный ветеринар, хорошо знает коней и коров, и потому в дороге с ним будет как раз неплохо. Особенно Шкред любил коней и мог говорить о них целыми днями. «Зачем, как вы думаете, мальцы, коню корм? На поддержание своей жизни и на производство механической энергии»,— вспомнил он слова , Шкреда и улыбнулся: вот как, оказывается, можно разъяснить, зачем конь щиплет траву...
Деда Граеша и не надо было искать — немцы привезли его сюда, как шутили мальчишки, в запломбированном виде, будто какую-то очень большую ценность. Фашисты, награбив столько коней и коров, насобирали в окрестных деревнях пастухов — это были старые, немощные и больные люди,— загнали их вместе со скотиной в вагоны-телятники, чтобы они присматривали там за ней,— великой Германии нужен был только живой скот,— и повезли на запад. По дороге почти все эти деды поумирали — или от голода, или от обиды, или от своих болезней, обострившихся в дорожных невзгодах. Но чаще всего старики умирали от фашистских пуль — гитлеровцам казалось, что они слишком медленно и не очень усердно шевелятся около скота.
Из этих пастухов остался в живых только один дед Граеш.
Глухой дед почти и не слышал стрельбы возле вагонов. Не удивился он и тому, что состав долго стоит без движения,— их эшелон часто придерживали в тупиках, пропуская более важные и спешные поезда. И поэтому, когда открыли двери, когда «сняли с деда пломбу», как потешаются сейчас мальчишки, и сказали: «Выходи, приехали!» — дед не сразу разобрался, что тут к чему.
— Га? Что? — всего и спросил он. — Выходи, говорю, приехали.
— А где немцы?
— Зачем тебе немцы? Разве нас тебе мало?
Перед ним стоял Шкред — правда, дед тогда еще не знал, кто это такой и чего он тут ходит.
Шкред помог старику вылезти из вагона и сказал:
— Ну беги, догоняй своих немцев.
Дед Граеш закашлял — ахы-ахы-ахы,— а после разозлился, даже вены на шее вздулись:
— Сам беги! Чего зубы скалишь?
Мальчишки пришли в отряд по одному. Первым, с кем познакомился Вересовский, был Щипи. Вернее, сразу командир познакомился с его собакой.
Собака выскочила из-за кустов неожиданно и, увидев его, резко затормозила, а потом еще громче залаяла и бросилась наперерез. Но Вересовский не испугался ее, с доброй улыбкой пошел ей навстречу:
— Ай, какая ты смелая, ай, какая храбрая. И как тебе не стыдно бросаться на человека, который не сделал тебе ничего плохого,— говорил собаке Вересовский, и голос у него был такой ласковый и мягкий, что собака вдруг перестала лаять, виновато опустила голову и начала вилять хвостом. А потом как-то боком, будто стыдясь, подошла к Вересов-скому и, поджав хвост, лизнула ему, человеку, которого видела впервые, руку. А Вересовский, наклонившись, чесал ее между ушей и, словно чувствуя какую-то свою вину за то, что заставил собаку вот так унизиться, покориться ему, продолжал говорить: — Вот видишь, и ты хорошая, и я хороший. Мы с тобой оба хорошие. Но ты, если ты настоящая собака, не должна быть такой доброй ко мне, должна быть злой. И чтобы понравиться, скажем, твоему хозяину, должна лаять на меня, кусать меня, ведь я же тебе чужой.
Хозяин — паренек лет пятнадцати — вышел из-за кустов немного позднее. Увидев, что какой-то незнакомец гладит его собаку, а та, глупая, лижет ему руку, недовольно сморщился и крикнул:
— Дружок, ко мне!
Дружок послушно, виновато пошел к мальчишке.
— Чей? — показывая на пса,- спросил Вересовский.
— А разве и так не видно, что мой? — задиристо ответил мальчишка, и капитан подумал, что он тоже, видимо, ершистый.
— А где ты его взял?
— На пепелище нашел,— уже немного мягче ответил паренек.— Сидел на головешках и выл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38