.. Послушайте, а вы не скажете, как мне найти боевой отряд Вересовского?
— Вересовский — это я. Мальчишка растерялся:
— А где же ваш отряд?
— А вон он,— и капитан показал на коров и коней, которые паслись на лугу, на женщин, которые варили обед, стирали и шили, на Шкреда, который возился около своей тачанки.
— Вы меня, видимо, не поняли. Меня послали в боевой отряд Вересовского,— и парнишка намеренно сделал ударение на слове «боевой».
— Понял, понял. Словом, давай, хлопче, знакомиться. Как тебя зовут?
— Костик.
— Так вот, Костик, ты как раз и попал туда, куда тебя послали.— Вересовский немного помолчал, а затем добавил: — В боевой отряд попал. И погоним мы с тобой, парень, скот назад, в те деревни, которые фашисты ограбили. А разве это не боевое задание? Понимаешь, если бы оно было пустяковое, нам с тобой не дали бы оружия. А так, видишь, дают.— И капитан нарочно передвинул на ремне кобуру с пистолетом.
Потом достал из нагрудного кармана гимнастерки трофейную «луковицу» — большие карманные часы, найденные после боя в немецкой землянке,— щелкнул крышкой, взглянул на узорчатые стрелки и сказал:
— Ого, время уже выгонять. Пошли, Костя...
Тогда еще у мальчишки было одно только имя. Прозвище «Щипи» к нему прилипло после того, как он, едучи вместе с дедом Граешем и другим пареньком, полностью прибрал к рукам и фуру, и хороших дедовых коней Мишку и Гришку,— по сути, Костя распоряжался сейчас и лошадьми и фурой. А эту кличку дала ему Матюжница.
Увидев однажды, как Костик запрягал лошадей, она улыбнулась:
— А чтоб на вас дождь! Мишка, Гришка и Щипи бегали у воза...
Мишка и Гришка прошло мимо ушей, а Щипи — запомнилось.
С того времени и пошло — Щипи да Щипи...
Вересовский видел, что паренек, разыскивая «боевой отряд», рассчитывал на что-то совсем другое и сейчас был разочарован, огорчен, но все же слушал его внимательно.
Война наплодила много сирот. Сколько уже времени они, бесприютные, бродили, скитались по дорогам, не зная, к чему приласкаться душой, где остановиться. Они, малолетки, помогали партизанам, просились в армию и вот так незаметно вырастали, взрослели, мужали — сироты уже, казалось, и не помнили, что и у них когда-то было детство. Тыловые воинские части и милиция, что начала форми-
роваться на освобожденных землях, подбирали их и старались чем-то занять, к чему-то пристроить.
Так в отряде Вересовского появился сначала Щипи, а за ним в тот же день и другой паренек, Мюд, которого родители назвали так в честь Международного юношеского дня. Сейчас уже Щипи, имевший свое прозвище, привязался к имени нового мальчишки и долгое время не спускал его с языка: «Мюд — нечто с пуд». «Ленивый, мухи не отгонит»,— только завидев подростка, сморщился Шкред, но Вересовский успокоил его: «Брось ты, Анисим, хлопец как хлопец, это тебе просто показалось», хоть и сам заметил, что Мюд не кинется особенно поднимать лишнее. Значит, ребята вместе с дедом Граешем ехали в одной фуре, и их воз, как шутили, был самым вооруженным: кроме автомата, винтовки и обреза у них еще стоял целый ящик гранат с длинными-длинными ручками.
Но больше всего Вересовского удивили Хлябич Нина и Алексей Клин. Они были людьми разного возраста, они пришли к ним с разных сторон, они прежде совсем не знали друг друга, но сразу, как только увиделись, схватились за руки и вот уже второй месяц, кажется, не расстаются: всюду вместе, всюду вдвоем, всюду обнявшись — радостные и счастливые, как будто знакомы давным-давно и разлучались всего только на короткое время.
— Ну и прилипли,— злился Шкред и вместе с Вере-совским удивлялся их мгновенному сближению — казалось, что сами они здесь и ни при чем, а в объятья друг к другу их толкает какой-то непонятный зов крови.
Конечно же до войны каждый из них имел свою семью, и, возможно, даже счастливую. Бывает такое иногда: живут люди вместе, думают, что счастливые, что все так и должно быть, но стоит только какой-нибудь неожиданности перевернуть их жизнь, их судьбу, вдруг поймут, что все, что было прежде,— тусклое и неинтересное, придуманное ими же самими, а настоящая радость — во встрече с этим вот человеком, с которым, к великому сожалению, они не встретились раньше, да и сейчас легко могли разминуться, чтобы уже больше никогда и нигде не свидеться снова. Вот поэтому, наверное, и не разнимали влюбленные рук и так неутомимо, ненасытно смотрели друг другу в глаза.
Они ни с кем не разговаривали — сидели обнявшись и молчали.
— Может, они немые? — спрашивала Марфа Матюж-ница.
- Нет, между собой иногда говорят,— отвечала ей Веслава.
Вересовский даже сам себе боялся признаться в этом, но что-то подобное было и у них с Веславой. Его тянула к Красовской какая-то непонятная, выше его воли, сила, он злился, сопротивлялся, сдерживал себя, но понимал, что делает все это вопреки самому себе, своему желанию...
Обычно, когда набожному человеку бывает тяжело, он крестится, чтобы защититься от наваждения. Вересовский был безбожник, и потому такая защита ему не подходила. Его спасала от греха и соблазна фотокарточка. Когда на него, как говорят, что-то находило, он доставал фотографию, долго всматривался в нее, мысленно даже разговаривал с Летой и Данилкой и так освобождался от своих тяжестей, от. искушения. Успокаивался, клал снимок снова в голубую обложку, прятал в карман и, чтобы в голову не лезли всякие глупости, занимался делом: всю войну он был верен Лете, не хотел оскорблять ее и сейчас, когда до дома было уже так близко.
И все же почему его тянуло к девушке? Веслава, конечно, красивая, но не красивее его жены. А может, ему, усталому и огрубевшему за войну, жена казалась уже каким-то символом, иконой, мадонной, недостижимой, а Веслава — она реальная, она здесь, до нее можно дотронуться, ее можно поцеловать, от нее можно услышать не в бреду, а на самом деле: «Родной ты мой». Однако Веслава вела себя скромно и на искусительницу совсем не была похожа. Так что же тогда все-таки тянуло его к ней? Молодость? Целомудрие? Или, может, то, что она среди женщин была самая привлекательная в отряде? Хотя это, видимо, казалось только ему одному. Потому что привлекательность всегда относительна. Она—для каждого своя. Для Алексея Клина, наверное, самая привлекательная Нина, для Матюжницы самый лучший Шкред, а для быстрого Щипи — конечно же Люба Евик, круглая сиротка, тихая, застенчивая девочка, которая при встрече с мальчишкой всегда низко опускает глаза и сразу же краснеет.
Вот так собрав людей вместе, в отряд, людей, никогда не знавших друг друга раньше,— собралось около семидесяти человек,— Вересовский и Шкред все дальше и дальше уходили с ними от войны: война громыхала на запад, а они шли лицом к солнцу, на восток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Вересовский — это я. Мальчишка растерялся:
— А где же ваш отряд?
— А вон он,— и капитан показал на коров и коней, которые паслись на лугу, на женщин, которые варили обед, стирали и шили, на Шкреда, который возился около своей тачанки.
— Вы меня, видимо, не поняли. Меня послали в боевой отряд Вересовского,— и парнишка намеренно сделал ударение на слове «боевой».
— Понял, понял. Словом, давай, хлопче, знакомиться. Как тебя зовут?
— Костик.
— Так вот, Костик, ты как раз и попал туда, куда тебя послали.— Вересовский немного помолчал, а затем добавил: — В боевой отряд попал. И погоним мы с тобой, парень, скот назад, в те деревни, которые фашисты ограбили. А разве это не боевое задание? Понимаешь, если бы оно было пустяковое, нам с тобой не дали бы оружия. А так, видишь, дают.— И капитан нарочно передвинул на ремне кобуру с пистолетом.
Потом достал из нагрудного кармана гимнастерки трофейную «луковицу» — большие карманные часы, найденные после боя в немецкой землянке,— щелкнул крышкой, взглянул на узорчатые стрелки и сказал:
— Ого, время уже выгонять. Пошли, Костя...
Тогда еще у мальчишки было одно только имя. Прозвище «Щипи» к нему прилипло после того, как он, едучи вместе с дедом Граешем и другим пареньком, полностью прибрал к рукам и фуру, и хороших дедовых коней Мишку и Гришку,— по сути, Костя распоряжался сейчас и лошадьми и фурой. А эту кличку дала ему Матюжница.
Увидев однажды, как Костик запрягал лошадей, она улыбнулась:
— А чтоб на вас дождь! Мишка, Гришка и Щипи бегали у воза...
Мишка и Гришка прошло мимо ушей, а Щипи — запомнилось.
С того времени и пошло — Щипи да Щипи...
Вересовский видел, что паренек, разыскивая «боевой отряд», рассчитывал на что-то совсем другое и сейчас был разочарован, огорчен, но все же слушал его внимательно.
Война наплодила много сирот. Сколько уже времени они, бесприютные, бродили, скитались по дорогам, не зная, к чему приласкаться душой, где остановиться. Они, малолетки, помогали партизанам, просились в армию и вот так незаметно вырастали, взрослели, мужали — сироты уже, казалось, и не помнили, что и у них когда-то было детство. Тыловые воинские части и милиция, что начала форми-
роваться на освобожденных землях, подбирали их и старались чем-то занять, к чему-то пристроить.
Так в отряде Вересовского появился сначала Щипи, а за ним в тот же день и другой паренек, Мюд, которого родители назвали так в честь Международного юношеского дня. Сейчас уже Щипи, имевший свое прозвище, привязался к имени нового мальчишки и долгое время не спускал его с языка: «Мюд — нечто с пуд». «Ленивый, мухи не отгонит»,— только завидев подростка, сморщился Шкред, но Вересовский успокоил его: «Брось ты, Анисим, хлопец как хлопец, это тебе просто показалось», хоть и сам заметил, что Мюд не кинется особенно поднимать лишнее. Значит, ребята вместе с дедом Граешем ехали в одной фуре, и их воз, как шутили, был самым вооруженным: кроме автомата, винтовки и обреза у них еще стоял целый ящик гранат с длинными-длинными ручками.
Но больше всего Вересовского удивили Хлябич Нина и Алексей Клин. Они были людьми разного возраста, они пришли к ним с разных сторон, они прежде совсем не знали друг друга, но сразу, как только увиделись, схватились за руки и вот уже второй месяц, кажется, не расстаются: всюду вместе, всюду вдвоем, всюду обнявшись — радостные и счастливые, как будто знакомы давным-давно и разлучались всего только на короткое время.
— Ну и прилипли,— злился Шкред и вместе с Вере-совским удивлялся их мгновенному сближению — казалось, что сами они здесь и ни при чем, а в объятья друг к другу их толкает какой-то непонятный зов крови.
Конечно же до войны каждый из них имел свою семью, и, возможно, даже счастливую. Бывает такое иногда: живут люди вместе, думают, что счастливые, что все так и должно быть, но стоит только какой-нибудь неожиданности перевернуть их жизнь, их судьбу, вдруг поймут, что все, что было прежде,— тусклое и неинтересное, придуманное ими же самими, а настоящая радость — во встрече с этим вот человеком, с которым, к великому сожалению, они не встретились раньше, да и сейчас легко могли разминуться, чтобы уже больше никогда и нигде не свидеться снова. Вот поэтому, наверное, и не разнимали влюбленные рук и так неутомимо, ненасытно смотрели друг другу в глаза.
Они ни с кем не разговаривали — сидели обнявшись и молчали.
— Может, они немые? — спрашивала Марфа Матюж-ница.
- Нет, между собой иногда говорят,— отвечала ей Веслава.
Вересовский даже сам себе боялся признаться в этом, но что-то подобное было и у них с Веславой. Его тянула к Красовской какая-то непонятная, выше его воли, сила, он злился, сопротивлялся, сдерживал себя, но понимал, что делает все это вопреки самому себе, своему желанию...
Обычно, когда набожному человеку бывает тяжело, он крестится, чтобы защититься от наваждения. Вересовский был безбожник, и потому такая защита ему не подходила. Его спасала от греха и соблазна фотокарточка. Когда на него, как говорят, что-то находило, он доставал фотографию, долго всматривался в нее, мысленно даже разговаривал с Летой и Данилкой и так освобождался от своих тяжестей, от. искушения. Успокаивался, клал снимок снова в голубую обложку, прятал в карман и, чтобы в голову не лезли всякие глупости, занимался делом: всю войну он был верен Лете, не хотел оскорблять ее и сейчас, когда до дома было уже так близко.
И все же почему его тянуло к девушке? Веслава, конечно, красивая, но не красивее его жены. А может, ему, усталому и огрубевшему за войну, жена казалась уже каким-то символом, иконой, мадонной, недостижимой, а Веслава — она реальная, она здесь, до нее можно дотронуться, ее можно поцеловать, от нее можно услышать не в бреду, а на самом деле: «Родной ты мой». Однако Веслава вела себя скромно и на искусительницу совсем не была похожа. Так что же тогда все-таки тянуло его к ней? Молодость? Целомудрие? Или, может, то, что она среди женщин была самая привлекательная в отряде? Хотя это, видимо, казалось только ему одному. Потому что привлекательность всегда относительна. Она—для каждого своя. Для Алексея Клина, наверное, самая привлекательная Нина, для Матюжницы самый лучший Шкред, а для быстрого Щипи — конечно же Люба Евик, круглая сиротка, тихая, застенчивая девочка, которая при встрече с мальчишкой всегда низко опускает глаза и сразу же краснеет.
Вот так собрав людей вместе, в отряд, людей, никогда не знавших друг друга раньше,— собралось около семидесяти человек,— Вересовский и Шкред все дальше и дальше уходили с ними от войны: война громыхала на запад, а они шли лицом к солнцу, на восток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38