поглядите, он же все знает и понимает.
Увидев, что Шкред и Щипи ссорятся не очень-то серьезно, он улыбнулся: ат, один малый, другой старый — вечно они найдут причину, чтобы поругаться. Вересовский спрятал в обложку снимок, положил его в карман, а сам прилег на остывшую уже немного шинель и затих.
Возле уха что-то шуршало — видно, какая-то примятая травинка высвобождалась, распрямляла подогнутый лист: тот, наверное, занемел, как отлежанная рука.
Вересовский неожиданно поймал себя на мысли, что он все еще невольно вспоминает о Веславе. Интересно, а где она сейчас?
Веслава всю дорогу думала о своей деревне — она и боялась этой встречи, и в то же время хотела прийти домой быстрее. Понимала, что односельчане помнят ее песни, но надеялась, что они простят: молодая была, мол, глупая. Пережить все, сбросить, как грязную одежду, этот тяжелый груз с плеч, понять — либо туда, либо сюда — и успокоиться.
И чем ближе был дом, тем больше она замыкалась в себе, меньше говорила и смеялась, а чаще все думала: как встретит ее, негодницу, родная деревня? И даже колебалась, сомневалась, спрашивала сама у себя: «Идти или не идти?» А тут еще этот Шкредов знакомый, партизан и председатель, который рассказал о переводчице, вернувшейся в их Гороховичи. Уже тогда Вересовский, видя растерянность Вес-лавы, понял, что дальше она не пойдет: история, рассказанная Масаловичем, помогла девушке принять твердое решение.
Вересовский услышал, что к нему кто-то подошел, и открыл глаза. Перед ним стоял Шкред.
— Ты вот спишь тут, в траве, а мне за тебя, малец, приходится ругаться со всеми.
— А зачем тебе ругаться со всеми, во все дырки влезать?
— Ну а как же с ними не ругаться? Понимаешь, Щи-пи и Любу Евик мы уже не посылаем в дозор вместе, так
они днем сбегаются. Иду и вижу: что-то куст шевелится. Заглянул, а они за кустом стоят и целуются.
— Ну и что из того? Пускай себе поцелуются, если им так хочется.
— Ай, тоже мне учитель нашелся! — Шкред махнул рукой и пошел прочь, он шел и все что-то бубнил себе под нос — злился на Вересовского.
«Что это такое со мной? — недовольно подумал Ве-ресовский.— И сегодня с самого утра я начал ссориться».
Утром они подошли к спокойной, но довольно широкой реке. Шкред, который перед этим присмотрел хороший путь, сказал, что им надо немного свернуть в сторону, пройти по берегу вниз до небольшого, временного, поставленного на скорую руку, моста — основной был разрушен: перед ними торчали из воды только сваи, на которых тут и там висели обломки, но Вересовский не согласился с ним: река неглубокая и табун легко перейдет ее вброд.
Тогда они немного и схватились, накричали друг на друга. Потом, глядя, как неохотно, ища лучший спуск,— берег был все-таки высоковатый, неудобный,— сходят к реке кони и коровы; как разуваются, прежде чем войти в воду, люди; как они сдерживают за колеса и грядки фуры, чтоб те с разгона не бултыхнулись в воду; как, остановившись посреди реки, на самом быстром течении, кони жадно пьют уже немного замутненную воду, которую из-под самых морд сносит быстрая тут струя; как брызгаются, балуясь, ребятишки; как сердятся, несмело идут по воде женщины, стыдливо приподнимая, чтоб не намочить, свои юбки,— он уже думал, что не следовало ему ссориться со Шкредом: пришлось бы пройти немного больше, но зато по мосту, понятно, переправились бы легче — не было бы такой мороки.
Однако Шкреду он об этом не сказал, и тот, чувствовалось, злился на него еще и теперь.
А вчера он поссорился с Клавой Лапурковой. Когда заговорили о Веславе, она улыбнулась и сказала:
— Поехала с солдатами на фронт, пятна свои немецкие отмывать.
Вересовский не сдержался и перед всеми пристыдил ее, наговорил ей много неприятного. Она тоже не осталась в долгу и насыпала ему еще больше: он, мол, и такой, и сякой, и этакий. Клава расплакалась и, закрыв лицо руками, как будто ее только что нахлестали по щекам, побежала от него. Вересовский уже вслед ей крикнул:
— Чужие пятна к тебе не пристанут! Смотри, девка, чтоб своих не было...
Издалека летел дятел. Махнет крыльями — и плывет, махнет крыльями — и плывет. Вересовский смотрел на него, и ему казалось, что тот и действительно не летит, а плывет, будто пловец, который отталкивается от чего-то невидимого ногами.
Этот дятел давно уже летает туда-сюда. Вересовский поднял голову, посмотрел на стоящее рядом дерево, потом — на труху под ним и понял, что не дает дятлу работать.
Кора на дереве — потрескавшаяся, шершавая, как кожа под увеличительным стеклом. Это пробуждало какое-то воспоминание детства, которое капитан и сам не совсем ясно помнил. Помнил только, что тогда они с бабкой сидели под вербой и он смотрел на ствол дерева вблизи, какой-то щепочкой колупал его кору. Дерево было с ним, как говорят, лицом к лицу. Вот поэтому сейчас, едва только посмотрит на ствол, кора его сразу же увеличивается, выпячивается и делается такою, как тогда в детстве.
Вересовский, закрыв глаза, лежал тихо. Было слышно, как на лугу шамкают языками кони и коровы.
Около самого уха шелестела травинка, в маленькой коробочке шуршали спелые зерна.
Видимо, Вересовский и сам не заметил, как задремал. И проснулся только потому, что кто-то, как ему казалось, несмело звал его: «Дядька Степа!» Он, не шевелясь, не открывая глаз, прислушался снова.
Шелестела, как и перед этим, трава, шуршали зерна в коробочках.
Это «дядька Степа» было такое тихое и ласковое, что капитан понял: тот, кто зовет, жалеет его будить, но также не хочет сидеть молча и ждать, когда он проснется сам.
Вдруг ему почему-то показалось, что рядом никого нет, что будит его кто-то его же голосом. А может, даже это он сам — еще тот, мальчуган, оборванный беспризорник гражданской войны, который на ее тифозных дорогах случайно встретил человека, что вот так же лежал на траве, человека, который потом стал ему, сироте, самым дорогим в жизни.
Напряг память, чтобы вспомнить и того человека, и самого себя, мальчонку, каким он бродил по опасным дорогам тех голодных дней, нелегких и для взрослых людей,— почему-то нестерпимо захотелось встретиться с ними снова.
Чувствовал, что кто-то шевелится поблизости и сдержанно дышит, но не спешил открывать глаза, чтобы не спугнуть воспоминания и себя, исхудавшего, в лохмотьях, что вернулся аж с той еще войны и присел рядом с ним — уже в конце этой.
— Дядька Степа,— немного громче повторил знакомый голос.
Вересовский открыл глаза.
— Кузьмей, ты? — удивился он. Мальчишка молча кивнул головой.
— Садись,— Вересовский подвинулся, высвободив для него место на шинели.— Как ты догнал нас?
— А меня солдаты подвезли.
Он понял, что случилось что-то непоправимое, но все же спросил у Кузьмея:
— А как это тебя татка опять к нам отпустил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Увидев, что Шкред и Щипи ссорятся не очень-то серьезно, он улыбнулся: ат, один малый, другой старый — вечно они найдут причину, чтобы поругаться. Вересовский спрятал в обложку снимок, положил его в карман, а сам прилег на остывшую уже немного шинель и затих.
Возле уха что-то шуршало — видно, какая-то примятая травинка высвобождалась, распрямляла подогнутый лист: тот, наверное, занемел, как отлежанная рука.
Вересовский неожиданно поймал себя на мысли, что он все еще невольно вспоминает о Веславе. Интересно, а где она сейчас?
Веслава всю дорогу думала о своей деревне — она и боялась этой встречи, и в то же время хотела прийти домой быстрее. Понимала, что односельчане помнят ее песни, но надеялась, что они простят: молодая была, мол, глупая. Пережить все, сбросить, как грязную одежду, этот тяжелый груз с плеч, понять — либо туда, либо сюда — и успокоиться.
И чем ближе был дом, тем больше она замыкалась в себе, меньше говорила и смеялась, а чаще все думала: как встретит ее, негодницу, родная деревня? И даже колебалась, сомневалась, спрашивала сама у себя: «Идти или не идти?» А тут еще этот Шкредов знакомый, партизан и председатель, который рассказал о переводчице, вернувшейся в их Гороховичи. Уже тогда Вересовский, видя растерянность Вес-лавы, понял, что дальше она не пойдет: история, рассказанная Масаловичем, помогла девушке принять твердое решение.
Вересовский услышал, что к нему кто-то подошел, и открыл глаза. Перед ним стоял Шкред.
— Ты вот спишь тут, в траве, а мне за тебя, малец, приходится ругаться со всеми.
— А зачем тебе ругаться со всеми, во все дырки влезать?
— Ну а как же с ними не ругаться? Понимаешь, Щи-пи и Любу Евик мы уже не посылаем в дозор вместе, так
они днем сбегаются. Иду и вижу: что-то куст шевелится. Заглянул, а они за кустом стоят и целуются.
— Ну и что из того? Пускай себе поцелуются, если им так хочется.
— Ай, тоже мне учитель нашелся! — Шкред махнул рукой и пошел прочь, он шел и все что-то бубнил себе под нос — злился на Вересовского.
«Что это такое со мной? — недовольно подумал Ве-ресовский.— И сегодня с самого утра я начал ссориться».
Утром они подошли к спокойной, но довольно широкой реке. Шкред, который перед этим присмотрел хороший путь, сказал, что им надо немного свернуть в сторону, пройти по берегу вниз до небольшого, временного, поставленного на скорую руку, моста — основной был разрушен: перед ними торчали из воды только сваи, на которых тут и там висели обломки, но Вересовский не согласился с ним: река неглубокая и табун легко перейдет ее вброд.
Тогда они немного и схватились, накричали друг на друга. Потом, глядя, как неохотно, ища лучший спуск,— берег был все-таки высоковатый, неудобный,— сходят к реке кони и коровы; как разуваются, прежде чем войти в воду, люди; как они сдерживают за колеса и грядки фуры, чтоб те с разгона не бултыхнулись в воду; как, остановившись посреди реки, на самом быстром течении, кони жадно пьют уже немного замутненную воду, которую из-под самых морд сносит быстрая тут струя; как брызгаются, балуясь, ребятишки; как сердятся, несмело идут по воде женщины, стыдливо приподнимая, чтоб не намочить, свои юбки,— он уже думал, что не следовало ему ссориться со Шкредом: пришлось бы пройти немного больше, но зато по мосту, понятно, переправились бы легче — не было бы такой мороки.
Однако Шкреду он об этом не сказал, и тот, чувствовалось, злился на него еще и теперь.
А вчера он поссорился с Клавой Лапурковой. Когда заговорили о Веславе, она улыбнулась и сказала:
— Поехала с солдатами на фронт, пятна свои немецкие отмывать.
Вересовский не сдержался и перед всеми пристыдил ее, наговорил ей много неприятного. Она тоже не осталась в долгу и насыпала ему еще больше: он, мол, и такой, и сякой, и этакий. Клава расплакалась и, закрыв лицо руками, как будто ее только что нахлестали по щекам, побежала от него. Вересовский уже вслед ей крикнул:
— Чужие пятна к тебе не пристанут! Смотри, девка, чтоб своих не было...
Издалека летел дятел. Махнет крыльями — и плывет, махнет крыльями — и плывет. Вересовский смотрел на него, и ему казалось, что тот и действительно не летит, а плывет, будто пловец, который отталкивается от чего-то невидимого ногами.
Этот дятел давно уже летает туда-сюда. Вересовский поднял голову, посмотрел на стоящее рядом дерево, потом — на труху под ним и понял, что не дает дятлу работать.
Кора на дереве — потрескавшаяся, шершавая, как кожа под увеличительным стеклом. Это пробуждало какое-то воспоминание детства, которое капитан и сам не совсем ясно помнил. Помнил только, что тогда они с бабкой сидели под вербой и он смотрел на ствол дерева вблизи, какой-то щепочкой колупал его кору. Дерево было с ним, как говорят, лицом к лицу. Вот поэтому сейчас, едва только посмотрит на ствол, кора его сразу же увеличивается, выпячивается и делается такою, как тогда в детстве.
Вересовский, закрыв глаза, лежал тихо. Было слышно, как на лугу шамкают языками кони и коровы.
Около самого уха шелестела травинка, в маленькой коробочке шуршали спелые зерна.
Видимо, Вересовский и сам не заметил, как задремал. И проснулся только потому, что кто-то, как ему казалось, несмело звал его: «Дядька Степа!» Он, не шевелясь, не открывая глаз, прислушался снова.
Шелестела, как и перед этим, трава, шуршали зерна в коробочках.
Это «дядька Степа» было такое тихое и ласковое, что капитан понял: тот, кто зовет, жалеет его будить, но также не хочет сидеть молча и ждать, когда он проснется сам.
Вдруг ему почему-то показалось, что рядом никого нет, что будит его кто-то его же голосом. А может, даже это он сам — еще тот, мальчуган, оборванный беспризорник гражданской войны, который на ее тифозных дорогах случайно встретил человека, что вот так же лежал на траве, человека, который потом стал ему, сироте, самым дорогим в жизни.
Напряг память, чтобы вспомнить и того человека, и самого себя, мальчонку, каким он бродил по опасным дорогам тех голодных дней, нелегких и для взрослых людей,— почему-то нестерпимо захотелось встретиться с ними снова.
Чувствовал, что кто-то шевелится поблизости и сдержанно дышит, но не спешил открывать глаза, чтобы не спугнуть воспоминания и себя, исхудавшего, в лохмотьях, что вернулся аж с той еще войны и присел рядом с ним — уже в конце этой.
— Дядька Степа,— немного громче повторил знакомый голос.
Вересовский открыл глаза.
— Кузьмей, ты? — удивился он. Мальчишка молча кивнул головой.
— Садись,— Вересовский подвинулся, высвободив для него место на шинели.— Как ты догнал нас?
— А меня солдаты подвезли.
Он понял, что случилось что-то непоправимое, но все же спросил у Кузьмея:
— А как это тебя татка опять к нам отпустил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38