Они запланировали встретить табун за городом, и поэтому все пришли сюда. Тут же, неподалеку, на лугу, был подготовлен загон для скота, где он побудет, попасется немного, пока коров и коней не раздадут по колхозам — в те же деревни, откуда гитлеровцы их и взяли.
Стадо, будто спасаясь от музыки, охотно шло в загон, где заманчиво зеленела ядреная, сочная, нетоптаная отава.
Среди тех, кто встречал, были ответственные товарищи из райкома партии и райисполкома. Они пожимали всем, кто гнал домой этот табун, руки, благодарили за помощь району, как говорили они, особенно пострадал от гитлеровской оккупации.
Руководители района жали руки женщинам — те прежде вытирали их о фартуки; подавали руки ребятам и также благодарили их, как взрослых,— от этого серьезного внимания мальчишки сначала смущались, а потом с гордостью, с достоинством по-мужски жали протянутые им руки. Лисаве-тина дочка, прижав к груди куклу, сама подошла к секретарю, сама подала ему свою худенькую ручку — всем пожи-
мают, почему бы не пожать и ей? Лисавета застеснялась: «Ей-бо, сдурела малая», а секретарь взял Томочку на руки и уже стоял с нею в толпе: у него на руках малышка, а у той на руках — кукла.
Среди тех, кто их встречал, Вересовский, кажется, узнал Звоню. Еще внимательнее присмотрелся к человеку — он или не он? — и сразу же отмахнулся от всяких сомнений: конечно же он, кто же еще будет такой конопатый и пучеглазый? И все же для большей уверенности спросил у стоящей рядом женщины в строгом костюме:
— А кто это вон тот конопатый?
— Какой? Тот, что стоит с секретарем райкома партии товарищем Сидоровичем?
Вересовский кивнул.
— Это председатель райисполкома товарищ Звоня. Вересовский протиснулся к нему и поздоровался. Звоня, как ему показалось, даже вздрогнул, увидев довоенного своего соседа, как будто испугался чего. Он долго смотрел на его пустой рукав, и капитан решил, что бывшего хороше-вичского председателя напугало именно это. «Войну человек прошел, столько, наверное, смертей видел, а тут обыкновенного увечья испугался»,— недовольно подумал Вересовский.
— Слушай, это ты пригнал табун?
— Я, а что? — уверенно ответил он, но, увидев, как деловито заместитель (Шкред снял кепку, и его лысая, незагоревшая голова странно блестела в толпе) говорит с секретарем райкома, поправился: — Мы со Шкредом.
— Слушай, а где кони? Нам ведь сказали, что вы много коней гоните.
— Вон кони. В загоне. Разве ты не видишь?
— Вижу. Но их что-то очень мало. А нам ведь сеять надо...
— Всем надо сеять.
Звоня замолчал: смотрел в загон—как будто считал коней.
— Разбазарил ты, Вересовский, наших коней.
— А что я их ел, что ли? Себе же я их тоже, как видишь, не взял, в карманы не попрятал.
— Так где же они?
— Работают на полях нашей родной, освобожденной от фашистов Белоруссии. И какая разница, в нашем районе, в наших колхозах будут они пахать землю или в соседних? Хлеб же и там надо есть.
Подумал и добавил:
— Их возвращали, чтобы кони работали в колхозах. Вот они и работают.
Звоня посмотрел на него как-то слишком цепко и сказал:
— Даже это оправдание тебе не поможет. Рассматривать твое дело будем — ты же не выполнил задания. И отвечать за это тебе обязательно придется. Так что суши сухари. Самое малое — строгий выговор схватишь.
— Ладно, ладно. Сухари — так сухари, выговор — так выговор, не пугай... Ты лучше скажи, в Хорошевичах давно был? Лету видел там? Как она?
Вересовскому показалось, что Звоня снова вздрогнул и снова уставился на его пустой рукав...
— Она была связной в моем партизанском отряде... Из всего сказанного Звоней Вересовский услышал только
одно слово «была», и это слово как будто ударило его.
— Была? — переспросил он и, уже не в силах справиться с какой-то нестерпимой тревогой, не стал дожидаться митинга, который вот-вот должен был начаться, и побежал в загон. За ним, прихрамывая, кинулся и Кузьмей.
Вересовский, торопясь, одной рукой начал выпрягать своего коня.
— Дядька Степа, давайте я! — кричал рядом мальчуган, и в его голосе слышалась та же тревога — будто и он знал, что делать это надо как можно быстрее.
Когда они с Кузьмеем выпрягли коня, к ним подошел секретарь райкома, все еще держа на руках Лисаветину дочку.
— Куда ты, Вересовский?
— Домой съезжу. В свои Хорошевичи.
— Куда? — удивленно, даже испуганно переспросил Си-дорович.— В Хорошевичи? — И повторил: — В Хорошевичи?
Секретарь посмотрел на него, как на какого-то сумасшедшего, но, увидев, что Вересовский уже сидит на коне и ничего не замечает вокруг себя, молча уступил ему дорогу
17
Он бросил повод на черный сук обгоревшей вишни, что когда-то стояла возле его дома, и тяжело ступил на пепелище.
Еще в райцентре, когда говорил со Звоней и особенно когда, сидя уже на коне, увидел глаза секретаря райкома, Вересовский понял, что и его Хорошевичи не обошла беда.
Но он не стал ни у кого ни о чем расспрашивать — хотел сам скорее быть там, на месте, и все увидеть своими
глазами.
И все же, когда перед своим, таким знакомым лесом, за которым, он хорошо знал, начинается его родная деревня, ему встретилась женщина, что несла на спине вязанку хвороста, Вересовский не удержался и спросил:
— Тетка, как мне проехать в Хорошевичи?
Ему все еще хотелось, чтобы то, о чем догадывался, было неправдой, чтобы женщина развеяла его тревожные мысли, чтобы она, не удивившись и не сказав ничего такого, чего он невольно ждал и боялся, просто махнула рукой и усмехнулась: «Хорошевичи, говорите? А вы же правильно и едете. Вот за леском они и будут, ваши Хорошевичи».
Но женщина все же удивилась, она уступила ему дорогу, и в ее глазах Вересовский увидел тот же испуг, что и во взглядах Звони и секретаря райкома.
— Какие, дитятко ты мое, Хорошевичи? Те, что за лесом были?
Вересовского снова ударило это «были». Но он сдержал себя и ответил:
— Да, те.
— Нет уже, дитятко ты мое, Хорошевичей. Сожгли их фашисты. Все до хаточки спалили.
— А люди? — с трудом выдавил из себя Вересовский.
— И людей, дитятко ты мое, попалили. До человечка. И старых и малых в огонь побросали. Собрали всех на конюшне и вместе с коньми сожгли. Крик такой стоял, не приведи ты господь. Аж в нашей деревне слыхать было.
Вересовский в отчаянии нервно дернул повод и, ничего не сказав женщине, которая вдруг стала для него олицетворением всего самого жуткого на земле, быстрее погнал коня в лес, чтоб только как можно дальше быть от нее самой и от ее страшной вести. Гнал коня, как будто чем-то еще мог помочь своей деревне, что-то или кого-то там спасти...
Когда он, все еще подгоняя коня, выехал наконец из лесу, в самое сердце ему ударил громадный прогал на том месте, где была деревня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38