она и за воротником, она и в сапогах — будто нарочно кто насыпал в портянки.,— она и во рту, как песок, скрипит на зубах.
За долгое время непрерывного пути все это настолько стало привычным, примелькалось, намозолило глаза, что даже ночью ему уже снится все та же дорога, те же гривы и копыта, хвосты и рога, все та же пыль — будто день продолжается и ночью. Вересовский просыпается тогда, долго глядит в холодное августовское небо, которое от крупных, ярких и близких, хоть бери их рукой, звезд кажется еще более холодным и низким — будто оно висит над самой фурой,— и ему словно всерьез не верится, что сейчас ночь, что вокруг темно и нет того жаркого, знойного солнца, которое во сне только что так грело ему плечи.
И сегодня, при закате, солнце так палило в спину, что под нагретой гимнастеркой образовались даже капли пота. Но предосеннее солнце, хотя оно и кажется колючим, все же греет только с одной стороны, только там, куда попадают лучи, а в тени его как будто нет: отвернешься спиной от солнца и сразу же почувствуешь под гимнастеркой холодок — будто бы одежда и не была только что такой горячей, что об нее, казалось, можно ожечься.
Табун утомленно шел по дороге — понятно, утомились не только люди, но и скотина, которую вдобавок ко всему донимали еще и болезни: мокрец, опой, простуды. Людям было немного легче — люди хоть знали, куда и зачем они идут. Скотине же было непонятно, зачем эта долгая и утомительная дорога, когда вдоль нее трава, которую можно спокойно, не торопясь щипать, и поэтому многие, едва увидев ядреную и неистоптанную отаву, нетерпеливо поворачивали в ту сторону головы и уже пробовали свернуть к ней, но, остановленные строгими, охрипшими окриками, снова послушно возвращались в пыль, что облаком висела над дорогой, и снова шли вперед, понурые и безразличные.
Шли они в основном днем.
По утрам, часам к шести, коровы наедались и переставали щипать траву, их доили и сразу же отправлялись в путь. Шли, покуда не уставали, а затем останавливались на отдых, на обед. Женщины доили коров. Паслись кони. Обедали люди. Два часа отдыхали. Если было жарко, задерживались дольше. А потом снова в путь, снова пылили по шляхам и дорогам, пока, наконец, выбрав удобное место, не останавливались табором на ночлег.
Вересовский, шедший за своей фурой в конце стада, не столько услыхал, сколько почувствовал, что его кто-то догоняет. Он даже догадался кто: перед этим видел, как Веслава, отстав от табуна, очень уж старательно мыла ноги в каком-то небольшом придорожном ручье. Высоко подоткнув юбку, она болтала ногами в воде — забавлялась, как дитя, и Вересовский, взглянув на нее, подумал: «Чудачка, зачем она так тщательно моет ноги, если они в такой пыли сразу же снова станут грязными».
Вересовский оглянулся на Веславины ноги — они и действительно снова были в пыли: к ним, мокрым, все прилипало еще больше. Ему даже казалось, что Веслава, как дитя, нарочно тянула ноги по земле, чтобы пыли было побольше.
Девушка догнала его и пошла рядом — почти плечо к плечу, почти рука об руку: на ходу их руки даже встречались, будто на этой широкой дороге им было мало места. Мешала и кобура, висевшая как раз с той, Веславиной, стороны.
Он молча слегка отклонился, отстранился от нее. Веслава сразу же подняла на него свои голубые глаза и как-то виновато улыбнулась:
— Почему вы все убегаете от меня? Не бойтесь, не укушу...
Вересовский знал, что девушка его любила. Он и сам был неравнодушен к ней — его невольно тянуло к Вес-лаве, он любовался ею, всюду замечал ее — как будто следил за ней. Но капитан, самостоятельный человек, еще и хорошо понимал, что из этой любви у них ничего не получится — он ведь идет домой, там его ждет жена, сынок и то другое дитя, родившееся после него, то, которого он еще не видел, но уже любил: какая разница, кто оно — мальчик или девочка,— так вот Вересовский все это знал, а поэтому и сам старался быть равнодушней, отчужденней, да и Веславе хотел показать, что все это ни к чему. Он как бы сторонился ее, избегал встреч наедине, это обижало Весла-ву, и она, как ему передавали, часто плакала.
А после того, как он однажды, грубо сбросив ее руки со своих плеч, торопливо ушел в лес, который был рядом, а она, плача, незаметно, но не теряя его из виду, пошла вслед за ним и увидела, как любимый, укрывшись за кустами, внимательно рассматривает фотокарточку жены и сына, Веслава совсем исчезла из лагеря. Ему было неприятно, что девушка ушла из-за него, ему было жаль, что утратил щемящую радость видеть ее, как будто случайно встречаться с нею, любоваться ее красотой и молодостью, но где-то подсознательно он радовался, что все так хорошо кончилось,— не будет у него сейчас ежедневного соблазна и душевного непокоя, не будет он метаться, раздваиваться между женой, которая была уже близко, и Веславой, которая была еще ближе.
Два дня Красовской не видели в лагере. На третий день она догнала табун и неожиданно бросилась к Вере-совскому, который вот так, как и сегодня, шел за фурой, на шею. Она уткнулась лицом в его плечо, плакала — он чувствовал, как влажнеет от слез гимнастерка, как мокро становится его плечу,— и сквозь слезы твердила:
- Простите меня, но я не могу без вас. Понимаете — не могу. Ругайте меня, бейте меня, а я не могу...
Она всхлипывала, целовала мокрыми от слез губами его в щеки, а он, опустив руку, молча, не дотрагиваясь до нее,— хотя ему очень хотелось прижать девушку к себе,— тихо стоял на дороге и радовался, что табун весь впереди, что позади никого нет, кто бы мог их, вот таких, увидеть, а заодно и злился на себя, на неведомо откуда возникшую — словно Шкредову — жестокость: вот столб так столб, хоть бы обнял девушку, приласкал ее, успокоил!
И сейчас они долго шли молча. Веслава, как он ни отстранялся, как ни отклонялся от нее на обочину, шла, как и прежде, совсем близко. Руки их соприкасались, и Вересов-ский, злясь, раздраженно ловил себя на мысли, что ему это приятно. Странно, но его беспокоило одно непонятное желание, от которого он никак не мог отделаться. Нет, в нем не было ничего эротического, похотливого — просто ему почему-то хотелось погладить ее волосы...
Они молчали, думая, видимо, каждый о своем.
— Послушайте, чего вы меня боитесь? — наконец, все еще глядя себе под ноги, заговорила Веслава и поперхнулась от пыли.
«Глупенькая, я тебя не боюсь, я тоже рад тебе. Но я избегаю тебя, потому что жалею тебя и не хочу ломать тебе жизнь. Я прошу тебя забыть обо мне» — так хотелось Вересовскому ответить девушке, но вместо этого он нарочито холодным, равнодушным голосом сказал:
— Зачем ты в самую пыль лезешь? Погоди, постоим немного, пока стадо пройдет, а тогда и двинемся себе дальше, без пыли.
Он взял ее за руку, и она послушно остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
За долгое время непрерывного пути все это настолько стало привычным, примелькалось, намозолило глаза, что даже ночью ему уже снится все та же дорога, те же гривы и копыта, хвосты и рога, все та же пыль — будто день продолжается и ночью. Вересовский просыпается тогда, долго глядит в холодное августовское небо, которое от крупных, ярких и близких, хоть бери их рукой, звезд кажется еще более холодным и низким — будто оно висит над самой фурой,— и ему словно всерьез не верится, что сейчас ночь, что вокруг темно и нет того жаркого, знойного солнца, которое во сне только что так грело ему плечи.
И сегодня, при закате, солнце так палило в спину, что под нагретой гимнастеркой образовались даже капли пота. Но предосеннее солнце, хотя оно и кажется колючим, все же греет только с одной стороны, только там, куда попадают лучи, а в тени его как будто нет: отвернешься спиной от солнца и сразу же почувствуешь под гимнастеркой холодок — будто бы одежда и не была только что такой горячей, что об нее, казалось, можно ожечься.
Табун утомленно шел по дороге — понятно, утомились не только люди, но и скотина, которую вдобавок ко всему донимали еще и болезни: мокрец, опой, простуды. Людям было немного легче — люди хоть знали, куда и зачем они идут. Скотине же было непонятно, зачем эта долгая и утомительная дорога, когда вдоль нее трава, которую можно спокойно, не торопясь щипать, и поэтому многие, едва увидев ядреную и неистоптанную отаву, нетерпеливо поворачивали в ту сторону головы и уже пробовали свернуть к ней, но, остановленные строгими, охрипшими окриками, снова послушно возвращались в пыль, что облаком висела над дорогой, и снова шли вперед, понурые и безразличные.
Шли они в основном днем.
По утрам, часам к шести, коровы наедались и переставали щипать траву, их доили и сразу же отправлялись в путь. Шли, покуда не уставали, а затем останавливались на отдых, на обед. Женщины доили коров. Паслись кони. Обедали люди. Два часа отдыхали. Если было жарко, задерживались дольше. А потом снова в путь, снова пылили по шляхам и дорогам, пока, наконец, выбрав удобное место, не останавливались табором на ночлег.
Вересовский, шедший за своей фурой в конце стада, не столько услыхал, сколько почувствовал, что его кто-то догоняет. Он даже догадался кто: перед этим видел, как Веслава, отстав от табуна, очень уж старательно мыла ноги в каком-то небольшом придорожном ручье. Высоко подоткнув юбку, она болтала ногами в воде — забавлялась, как дитя, и Вересовский, взглянув на нее, подумал: «Чудачка, зачем она так тщательно моет ноги, если они в такой пыли сразу же снова станут грязными».
Вересовский оглянулся на Веславины ноги — они и действительно снова были в пыли: к ним, мокрым, все прилипало еще больше. Ему даже казалось, что Веслава, как дитя, нарочно тянула ноги по земле, чтобы пыли было побольше.
Девушка догнала его и пошла рядом — почти плечо к плечу, почти рука об руку: на ходу их руки даже встречались, будто на этой широкой дороге им было мало места. Мешала и кобура, висевшая как раз с той, Веславиной, стороны.
Он молча слегка отклонился, отстранился от нее. Веслава сразу же подняла на него свои голубые глаза и как-то виновато улыбнулась:
— Почему вы все убегаете от меня? Не бойтесь, не укушу...
Вересовский знал, что девушка его любила. Он и сам был неравнодушен к ней — его невольно тянуло к Вес-лаве, он любовался ею, всюду замечал ее — как будто следил за ней. Но капитан, самостоятельный человек, еще и хорошо понимал, что из этой любви у них ничего не получится — он ведь идет домой, там его ждет жена, сынок и то другое дитя, родившееся после него, то, которого он еще не видел, но уже любил: какая разница, кто оно — мальчик или девочка,— так вот Вересовский все это знал, а поэтому и сам старался быть равнодушней, отчужденней, да и Веславе хотел показать, что все это ни к чему. Он как бы сторонился ее, избегал встреч наедине, это обижало Весла-ву, и она, как ему передавали, часто плакала.
А после того, как он однажды, грубо сбросив ее руки со своих плеч, торопливо ушел в лес, который был рядом, а она, плача, незаметно, но не теряя его из виду, пошла вслед за ним и увидела, как любимый, укрывшись за кустами, внимательно рассматривает фотокарточку жены и сына, Веслава совсем исчезла из лагеря. Ему было неприятно, что девушка ушла из-за него, ему было жаль, что утратил щемящую радость видеть ее, как будто случайно встречаться с нею, любоваться ее красотой и молодостью, но где-то подсознательно он радовался, что все так хорошо кончилось,— не будет у него сейчас ежедневного соблазна и душевного непокоя, не будет он метаться, раздваиваться между женой, которая была уже близко, и Веславой, которая была еще ближе.
Два дня Красовской не видели в лагере. На третий день она догнала табун и неожиданно бросилась к Вере-совскому, который вот так, как и сегодня, шел за фурой, на шею. Она уткнулась лицом в его плечо, плакала — он чувствовал, как влажнеет от слез гимнастерка, как мокро становится его плечу,— и сквозь слезы твердила:
- Простите меня, но я не могу без вас. Понимаете — не могу. Ругайте меня, бейте меня, а я не могу...
Она всхлипывала, целовала мокрыми от слез губами его в щеки, а он, опустив руку, молча, не дотрагиваясь до нее,— хотя ему очень хотелось прижать девушку к себе,— тихо стоял на дороге и радовался, что табун весь впереди, что позади никого нет, кто бы мог их, вот таких, увидеть, а заодно и злился на себя, на неведомо откуда возникшую — словно Шкредову — жестокость: вот столб так столб, хоть бы обнял девушку, приласкал ее, успокоил!
И сейчас они долго шли молча. Веслава, как он ни отстранялся, как ни отклонялся от нее на обочину, шла, как и прежде, совсем близко. Руки их соприкасались, и Вересов-ский, злясь, раздраженно ловил себя на мысли, что ему это приятно. Странно, но его беспокоило одно непонятное желание, от которого он никак не мог отделаться. Нет, в нем не было ничего эротического, похотливого — просто ему почему-то хотелось погладить ее волосы...
Они молчали, думая, видимо, каждый о своем.
— Послушайте, чего вы меня боитесь? — наконец, все еще глядя себе под ноги, заговорила Веслава и поперхнулась от пыли.
«Глупенькая, я тебя не боюсь, я тоже рад тебе. Но я избегаю тебя, потому что жалею тебя и не хочу ломать тебе жизнь. Я прошу тебя забыть обо мне» — так хотелось Вересовскому ответить девушке, но вместо этого он нарочито холодным, равнодушным голосом сказал:
— Зачем ты в самую пыль лезешь? Погоди, постоим немного, пока стадо пройдет, а тогда и двинемся себе дальше, без пыли.
Он взял ее за руку, и она послушно остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38