Только где-то уже около финиша лед проломился — и Шкред одной ногой угодил в воду. И отморозил пятку. Она гноилась и гноилась, выболела до самой кости и все никак не заживала. В деревне уже поговаривали, что подействовало поповское моленье, но он знал, что и моленье и молитвы тут ни при чем, что в его беде виновата только ледяная вода. Тогда ему посоветовали приобрести собаку. И она скоро зализала рану. Пятка затянулась, зажила. «От, мальцы, и жалел я тогда свою собаку — вместе с собой есть сажал за стол,— вспоминал про то давнее Шкред.— А когда она померла от старости, я, честно вам, мальцы, говорю, даже плакал. С того времени всех собак жалею...»
— Дядька Анисим, так мы же вас про войну просили рассказать. Про ваши героические дела. А вы про своего деда, про собак все рассказываете.
Шкред перестал гладить по шерстке Дружка, но руку с его спины не убрал.
— Про войну, про войну,— передразнил он Мюда.— Я вон, как из блокады выходили, кожух испортил. Был у меня такой длинный, сыромятный. Наш один связной сделал мне. Я походил в нем день по снегу, так он снизу весь намок, растянулся до самых пят — даже ноги стали путаться в полах. Выработка, видимо, совсем плохая была. Тогда я взял складной нож, а он у меня острый-острый был, и кружком, кружком — чик-чик-чик — обрезал его аккуратненько снизу. Назавтра, как высох, вижу я, мой кожух мне только под мышки — как будто жилетка какая, аж грудь сжимает, так ссохся. И я в нем как ребенок какой. Снял его, на сук повесил и пошел. А вы, мальцы, говорите «война»...
Вересовский не понимал, зачем Шкред об этом рассказывает. Он знал, что его заместитель не любит вспоминать о войне, не хочет хвалиться своим партизанством. И не потому ли в отряде начали поговаривать уже, что Шкред, мол, ветеринар, мало воевал — а разве много расскажешь о том, как ты холостил партизанских жеребцов? Он и сам слыхал, как ребятишки спорили однажды по поводу Шкре-дова партизанства; Щипи говорил, что тот и правда, наверное, совсем не стрелял, но Мюд не соглашался с ним: нет, дядька Анисим — боевой партизан, а ничего рассказывать о войне не хочет, потому что она ему надоела...
Женщины стояли поодаль кучкой и молча слушали Шкреда. Они только что подоили коров, и еще свежо пахли парным молоком.
Тут же, возле костра, был и Кузьмей. Вересовский заметил мальчишку только тогда, когда он принес охапку хворосту и бросил его в огонь: пламя сначала немного потускнело, уменьшилось, но в ту же минуту с новой силой рванулось ввысь. Подумал, что Кузьмей как-то очень быстро вжился в их семью — будто он шел с ними с самого начала.
Кузьмею отдали Зубного Доктора. Этого коня запрягал иногда дед Граеш в свободную телегу, чтобы побыть немного одному, без ребят: те, случалось, так разбалуются в фуре, так расхохочутся, так начнут толкаться, что он тогда никак не может их успокоить. Но после того, как у них вышел конфликт,— конь выбил деду два зуба, оставив ему на развод всего лишь один, последний,— старик отказался от этого, как он говорил, разбойника, а мальчишки тут же прозвали коня Зубным Доктором.
Когда Вересовский отдавал коня Кузьмею, дед Граеш возмущался:
— Ты что это разбойника ребенку отдаешь? Хочешь, чтобы он его убил?
— Не бойся, дед. Это Зубной Доктор, видимо, твой злой табачок невзлюбил. Потому и брыкался. А так он тихий, смирный. С Кузьмеем они будут дружить.
И действительно, у Кузьмея с Зубным Доктором не было никаких хлопот, если не считать одного: как только мальчишка садился на коня, тот низко наклонял голову, и Кузьмей, не успев даже оглядеться, оказывался на земле: скользь! — и все.
Но на это никто особо внимания не обращал — лишь посмеивались, ибо со стороны казалось, что Зубной Доктор делает это только для того, чтобы позабавиться с Кузьмеем.
А дед Граеш теперь запрягал, когда надо было, молодую, но очень спокойную кобылу, которая, как и тот украденный Щипи конь, была вся седая.
— Вам, сорванцы, только война. А вот знаете ли вы, сколько конь груза везти может?
Ребята молчали.
— Не знаете? Видишь, не знаете. А почему не спрашиваете? А я вам и ответил бы: по плохой, грязной дороге с выбоинами конь может везти на телеге, если у нее железный ход, груз, равный половине своего веса. По укатанной — в полтора-два раза больше, а по асфальту в три-четыре раза тяжелее своего веса. А вам все войну подавай.
Вересовский снова заметил, что Шкред о конях говорит как по писаному.
—А если вы, мальцы, про войну хотите,— повернулся Шкред в его сторону,— то попросите Вересовского, он вам расскажет. Если про любовь,— и Анисим, улыбнувшись, показал пальцем себе за спину, где, как всегда обнявшись и как всегда молча, сидели Хлябич Нина и Алексей Клин,— у них спросите.
Кажется, никто пока не слышал их голосов: Нина и Алексей, сидели ли, ехали или шли, всегда молчали.
— Ага, жди, они тебе наговорят. Держи карман пошире, чтоб влезло все, что наговорят,— усмехнулась и Матюжница.
— У них, видимо, и языков нет,— поддержал ее Шкред.— Может, они немые? — И повернулся к хлопцам: — А ну-ка, мальцы, проверьте, есть ли у них языки.
Нина и Алексей зашевелились: видно, решали, что им
делать, если мальчуганы и впрямь додумаются проверять языки,— убегать куда или защищаться на месте.
Нина высвободилась из Алексеевых объятий и, не выдержав, сердито заговорила:
— А не придуривайся ты, дядька, и не мели что попало. Голова уже седая и лысая, а он все детским умом живет.
— Во-во, смотри ты, как хорошо говорит-,— широко улыбнулся Шкред.— У нее такой красивый и звонкий голос, а она, чудачка, молчит.
— А что ж я, как твоя Матюжница, буду кричать на всю округу?
Вересовский видел, что в спор сейчас ввяжется Матюжница и наделает крику, а потому, чтобы опередить ее, сразу же заговорил, обращаясь к мальчишкам:
— Жестокая она, ребята, война. Странно, но порой там, на войне, хочется, чтобы тебя быстрее убило, чтобы побыстрее случилось то, чего все время с холодным потом ждешь. Особенно когда слишком тяжело, когда не видишь никакого выхода... Да что я вам об этом говорю. Вы же сироты, сами многое видели, многое пережили... Мне кажется, когда кончится война, когда будут судить фашистов вместе с их Гитлером (поймают этого зверя, и поймают живого!), среди других обвинений — убийства, пожары, разрушения—предъявят им и еще одно: их будут судить и за то, что в нас, таких мирных и добродушных людях, они разбудили самые низкие инстинкты, заставили и нас убивать людей.
Вересовский смотрел на пламя, но, даже и не видя лиц сидевших у костра, чувствовал, что его слушают.
Он думал, что и сам стал за эту войну жестоким, Раньше, когда надо было заколоть кабана, он просил кого-нибудь из односельчан, кто посмелее, а сам на то время уходил из дома — не мог слышать, как визжит своим последним голосом живое существо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Дядька Анисим, так мы же вас про войну просили рассказать. Про ваши героические дела. А вы про своего деда, про собак все рассказываете.
Шкред перестал гладить по шерстке Дружка, но руку с его спины не убрал.
— Про войну, про войну,— передразнил он Мюда.— Я вон, как из блокады выходили, кожух испортил. Был у меня такой длинный, сыромятный. Наш один связной сделал мне. Я походил в нем день по снегу, так он снизу весь намок, растянулся до самых пят — даже ноги стали путаться в полах. Выработка, видимо, совсем плохая была. Тогда я взял складной нож, а он у меня острый-острый был, и кружком, кружком — чик-чик-чик — обрезал его аккуратненько снизу. Назавтра, как высох, вижу я, мой кожух мне только под мышки — как будто жилетка какая, аж грудь сжимает, так ссохся. И я в нем как ребенок какой. Снял его, на сук повесил и пошел. А вы, мальцы, говорите «война»...
Вересовский не понимал, зачем Шкред об этом рассказывает. Он знал, что его заместитель не любит вспоминать о войне, не хочет хвалиться своим партизанством. И не потому ли в отряде начали поговаривать уже, что Шкред, мол, ветеринар, мало воевал — а разве много расскажешь о том, как ты холостил партизанских жеребцов? Он и сам слыхал, как ребятишки спорили однажды по поводу Шкре-дова партизанства; Щипи говорил, что тот и правда, наверное, совсем не стрелял, но Мюд не соглашался с ним: нет, дядька Анисим — боевой партизан, а ничего рассказывать о войне не хочет, потому что она ему надоела...
Женщины стояли поодаль кучкой и молча слушали Шкреда. Они только что подоили коров, и еще свежо пахли парным молоком.
Тут же, возле костра, был и Кузьмей. Вересовский заметил мальчишку только тогда, когда он принес охапку хворосту и бросил его в огонь: пламя сначала немного потускнело, уменьшилось, но в ту же минуту с новой силой рванулось ввысь. Подумал, что Кузьмей как-то очень быстро вжился в их семью — будто он шел с ними с самого начала.
Кузьмею отдали Зубного Доктора. Этого коня запрягал иногда дед Граеш в свободную телегу, чтобы побыть немного одному, без ребят: те, случалось, так разбалуются в фуре, так расхохочутся, так начнут толкаться, что он тогда никак не может их успокоить. Но после того, как у них вышел конфликт,— конь выбил деду два зуба, оставив ему на развод всего лишь один, последний,— старик отказался от этого, как он говорил, разбойника, а мальчишки тут же прозвали коня Зубным Доктором.
Когда Вересовский отдавал коня Кузьмею, дед Граеш возмущался:
— Ты что это разбойника ребенку отдаешь? Хочешь, чтобы он его убил?
— Не бойся, дед. Это Зубной Доктор, видимо, твой злой табачок невзлюбил. Потому и брыкался. А так он тихий, смирный. С Кузьмеем они будут дружить.
И действительно, у Кузьмея с Зубным Доктором не было никаких хлопот, если не считать одного: как только мальчишка садился на коня, тот низко наклонял голову, и Кузьмей, не успев даже оглядеться, оказывался на земле: скользь! — и все.
Но на это никто особо внимания не обращал — лишь посмеивались, ибо со стороны казалось, что Зубной Доктор делает это только для того, чтобы позабавиться с Кузьмеем.
А дед Граеш теперь запрягал, когда надо было, молодую, но очень спокойную кобылу, которая, как и тот украденный Щипи конь, была вся седая.
— Вам, сорванцы, только война. А вот знаете ли вы, сколько конь груза везти может?
Ребята молчали.
— Не знаете? Видишь, не знаете. А почему не спрашиваете? А я вам и ответил бы: по плохой, грязной дороге с выбоинами конь может везти на телеге, если у нее железный ход, груз, равный половине своего веса. По укатанной — в полтора-два раза больше, а по асфальту в три-четыре раза тяжелее своего веса. А вам все войну подавай.
Вересовский снова заметил, что Шкред о конях говорит как по писаному.
—А если вы, мальцы, про войну хотите,— повернулся Шкред в его сторону,— то попросите Вересовского, он вам расскажет. Если про любовь,— и Анисим, улыбнувшись, показал пальцем себе за спину, где, как всегда обнявшись и как всегда молча, сидели Хлябич Нина и Алексей Клин,— у них спросите.
Кажется, никто пока не слышал их голосов: Нина и Алексей, сидели ли, ехали или шли, всегда молчали.
— Ага, жди, они тебе наговорят. Держи карман пошире, чтоб влезло все, что наговорят,— усмехнулась и Матюжница.
— У них, видимо, и языков нет,— поддержал ее Шкред.— Может, они немые? — И повернулся к хлопцам: — А ну-ка, мальцы, проверьте, есть ли у них языки.
Нина и Алексей зашевелились: видно, решали, что им
делать, если мальчуганы и впрямь додумаются проверять языки,— убегать куда или защищаться на месте.
Нина высвободилась из Алексеевых объятий и, не выдержав, сердито заговорила:
— А не придуривайся ты, дядька, и не мели что попало. Голова уже седая и лысая, а он все детским умом живет.
— Во-во, смотри ты, как хорошо говорит-,— широко улыбнулся Шкред.— У нее такой красивый и звонкий голос, а она, чудачка, молчит.
— А что ж я, как твоя Матюжница, буду кричать на всю округу?
Вересовский видел, что в спор сейчас ввяжется Матюжница и наделает крику, а потому, чтобы опередить ее, сразу же заговорил, обращаясь к мальчишкам:
— Жестокая она, ребята, война. Странно, но порой там, на войне, хочется, чтобы тебя быстрее убило, чтобы побыстрее случилось то, чего все время с холодным потом ждешь. Особенно когда слишком тяжело, когда не видишь никакого выхода... Да что я вам об этом говорю. Вы же сироты, сами многое видели, многое пережили... Мне кажется, когда кончится война, когда будут судить фашистов вместе с их Гитлером (поймают этого зверя, и поймают живого!), среди других обвинений — убийства, пожары, разрушения—предъявят им и еще одно: их будут судить и за то, что в нас, таких мирных и добродушных людях, они разбудили самые низкие инстинкты, заставили и нас убивать людей.
Вересовский смотрел на пламя, но, даже и не видя лиц сидевших у костра, чувствовал, что его слушают.
Он думал, что и сам стал за эту войну жестоким, Раньше, когда надо было заколоть кабана, он просил кого-нибудь из односельчан, кто посмелее, а сам на то время уходил из дома — не мог слышать, как визжит своим последним голосом живое существо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38