О тех уведенных конях не вспоминал даже Шкред, хотя он за каждого утраченного коня переживал так, будто это был его собственный.
Где-то дней через десять дороги он начал убеждать Вересовского, что коней и коров нельзя гнать в одном табуне.
— Почему? — удивился Вересовский и достал из кармана «луковицу» — посмотреть, который час.
— Понимаешь, малец, крейсерская скорость коня совсем иная, чем крейсерская скорость коровы. Это я тебе говорю как ветеринар.
— Ну так и что с того? Что ты этим хочешь сказать? — спросил Вересовский, хотя уже и сам догадался, о чем думает его заместитель.
— Понимаешь, давай мы на два табуна поделимся. Я коней погоню, ты с коровами пойдешь. Не хочешь так — ладно, иди с конями ты, а мы уж с нашей коровской крей-сейрской скоростью потихоньку за тобой топать будем:
— Брось ты, Анисим, глупости говорить. Зачем нам это делать?
— Так ты ж, малец, всех коней скоро пораздашь...
— Ах вот оно что! Ты боишься, что тебе придется за мои грехи отвечать? Так не бойся — за свои грехи я сам отвечу.
Вересовский помолчал, щелкнул крышкой «луковицы»,
которую все еще держал в руках, спрятал ее в карман и тогда исподлобья взглянул на Шкреда:
— А ты подумал, как мы делить наш табун будем? Кто бы ни погнал коней, ему ведь и коровы тоже нужны — что в дороге есть без молока? А тому, кто пойдет с коровами, кони понадобятся. Кто без них, скажем, твою тачанку тянуть будет? Да и возы, фуры сами не поедут, им также конь нужен. Или, может, сам в оглобли станешь?
— Не придуривайся, Степан. Я говорю как лучше,
Но на Вересовского нашла какая-то язвительность, и он не мог уже остановиться.
— А как мы наших женщин делить будем? Да и мужчин тоже? Скажем, Алексея Клина и Хлябич Нину? А что, если Матюжница,— иронизировал он дальше,— со мною ехать захочет: коней же доить не надо, и ей со мною будет легче. Кто тогда твои рубашки выстирает?
Матюжница и правда присматривала за Шкредом, как за мужем: она стирала ему белье, зашивала, если что рвалось, и кто-нибудь незнакомый даже и не заподозрил бы, что они не муж и жена.
— Веслава постирает,— Вересовский понял, что и Шкред поддевает его.— Я Веславу попрошу остаться со мною.
— Ты кого хочешь себе проси, но это, Анисим, не мудро. А пойдем мы с тобою так, как шли и до этого. Тем более что у нас уже появилась своя крейсерская скорость — кон-ско-коровская. И мы не будем ее нарушать.
После этого Шкред не вспоминал больше о том разговоре, но коров, которых он сам начал опекать, никому не давал. Даже когда надо было выбраковать какую для так называемых внутренних потребностей, он всегда долго упирался, пока не удавалось его наконец убедить, что иначе нельзя: людей ведь в отряде много, дорога далекая, и кормиться хочешь или не хочешь, а чем-то надо.
Вересовский помнит, как долго он не хотел даже и говорить, не позволял выбраковывать красивого, породистого, но очень тяжелого быка, которого немцы взяли, видимо, где-то на опытной станции. Быку было тяжело идти, он отставал, но Шкред ухаживал за ним, как за маленьким.
— Выбраковывай, Анисим. Он не дойдет,— говорил ему Вересовский,но Шкред стоял на своем:
— Ты что, малец? Такого племенника? Ты ж только посмотри, какие у него рога — хоть вилы делай. А как траву щиплет — словно языком косит. Конечно, съесть его не трудно. Но ты понимаешь, что это не простой бык? Понима-
ешь, как он на развод нужен там, у нас? Где все голодно и голо. Его ведь люди растили, надеялись, а ты зарезать хочешь...
И только когда бык, стесав о шоссе свои копыта аж до мяса, до крови, совсем уже не мог идти — падал на колени и глухо стонал, Шкред согласился его выбраковать.
Вересовский видел и сам, что коней в табуне все меньше и меньше, но понимал, что и этот, краденый, ничего не поправит. Поэтому он, приведя Сивого в табун, попросил Любу Евик — она была сегодня в дозоре,— чтобы спутала его, а сам пошел к мальчишкам, которые все еще обедали. Им подносила, что просили, Лисаветина малышка, и Вересовский не удержался, чтобы не погладить ее по русой головке:
— Вот какая у нас сегодня хозяюшка хорошая. Девочка, как взрослая, застеснялась и опустила глаза.
— Ей-богу, Петрович, никак хлопцев не накормить,— улыбнулась Лисавета.— Во проголодались.
Вересовский подсел к хлопцам, молча сидел и ждал, когда они кончат есть.
Краденый конь, как только от него отошли люди, сразу же повалился в отаву и начал кататься. Он подымал ноги все выше и выше, стараясь перекатиться на другой бок. Но раскачка была, наверно, небольшая, и он падал все в ту же примятую траву... Наконец он перевернулся через хребет и с наслаждением начал тереться боком о землю — ему, потному, было это, видимо, очень приятно. Вересовский кивнул головой на Сивого и сказал:
— Так расскажите хоть, где вы, черти, этого коня украли.
Мальчишки внимательно посмотрели на него — не сердится ли? — но, не увидев на его лице злости, успокоились.
— Да возле одного хутора пасся.
— Спутанный?
— Ага.
— Так вы на спутанном и ехали? — нарочно, чтобы расшевелить ребят, спросил Вересовский.
— Что вы,— улыбнулся Щипи.— Распутали.
— А страшно было красть,— признался Мюд.— Ветер шумит, деревья скрипят, собаки брешут, а нам все кажется, что дверь в хате открывается.
— А хата хоть хорошая была?
— Да нет! Стреха какая-то дырявая, окна маленькие.
— Как вы думаете, кто в этой хате живет?
— Видать, какой-нибудь дед старый,— усмехнулся Мюд.
— Или какая вдова горемычная, у которой на фронте или в партизанах мужа убили,— добавил Вересовский и сразу же посерьезнел, посуровел.— Костик,— повернулся он к Щипи,—ты уже наелся? Сыт? Ну тогда вот что. Пока мы еще недалеко отошли, садись на украденного коня и гони его снова на хутор. Спутаешь там — и назад. Только не задерживайся нигде, быстрее нас догоняй.
Шипи молча, долго и внимательно смотрел на него, а потом спросил:
— А Шкред?
— Иди-иди, я тебе приказываю. И возьми с собой другого коня. Украденного спутаешь, а на этом сам вернешься.
Щипи нехотя поднялся с травы, отряхнул со ш нов крошки и медленно пошел к табуну. Вересовский смотрел вслед мальчишке и не мог понять, доволен он сам или недоволен этим своим решением.
Достал портсигар с махоркой, газетку, сложенную книжечкой, и начал крутить папироску. Неровно рвалась бумага, просыпался табак — он еще не научился это хорошо делать одной рукой, но все же кое-как скрутил цигарку, она получилась кривобокой, толстой, некрасивой, и с наслаждением закурил.
4
Гривы и копыта, рога и хвосты. Скрип больших пароконных фур и повозок. Табун, который разминулся с войной, растянулся по дороге и сейчас спешит на восток. Ноги, ноги, ноги. И пыль, пыль, пыль, от которой никуда не денешься, нигде не спасешься:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38