..
— А про Сахона помнишь? — поднял голову Шкред.
— А как же. Это у нас свой бургомистр был,— сказал Масалович Вересовскому.— В Шипулине. До войны он в МТС работал бухгалтером. А потом подпольный райком послал его бургомистром в Шипулинскую волуправу. О, он здорово нам помогал! Организует сбор продуктов, будто бы для немцев, а потом нам сообщит. Мы ночью нападем и все подчистую заберем — как выметем. А то как-то договорились, он созвал всех полицаев в волуправу будто бы на совещание, а мы их, зная время, и окружили там всех. Кажется, человека два всего и убежали. Даже самого Сахона пришлось ранить, чтоб немцы не догадались. И все же они раскумекали. Правда, не в этот раз, а позже. Когда повесили Сахона, так даже Шмавгонец, на что уж сдержанный человек, а и тот заплакал.
Масалович умолк, а затем повернулся к Лисавете:
— Так ты, говоришь, из «Мстителя»? А как же твоя фамилия?
— Гуминская.
— Гуминская? А это не твоя родня — братья Гуминские, о подвигах которых даже у нас говорили?
— Моя, моя родня. Братья мои родные.
— Я слышал о них. Сказывали, что они мины даже без предохранителей ставили.
— А не говорите, ей-бо, наловчились хлопцы ставить те мины. Особенно Витька, старший братка,
— А где он сейчас?
Лисавета уголком платка смахнула слезину.
— Нет моего братулечки. Минировали они дорогу. Ей-бо, тридцать четыре миночки уже засыпал. Коля говорит: «Витька, давай перекурим». А он: «Погоди, вот последнюю поставлю, тогда и закурю». Начал ее ставить — и в воздух...
Лисавета проглотила слезы:
— А потом и другой мой братка, Коля, погиб. Его, раненного, около железной дороги взяли, когда хлопцы поезд под откос пустили. Привели Колю к маме, спрашивают: «Это твой сын?» А она головой крутит — думает, так лучше будет: «Нет, не мой».— «А если не твой,— издеваются,— так тебе тогда и не жалко его будет. Смотри, как мы с партизанами расправляемся». Привязали брату-лечку к коню, на коня гитлеровец сел, и погнали того в галоп. Как увидела мама, что Колина голова о камни да о пни бьется, она тут же — хоп — и повалилась, и все: разрыв сердца. А Колю тогда тетка моя далеко от нашей деревни нашла. Только по сорочке и узнала. Позвала баб, те послушались и закопали Колю в одной могиле с мамой. А хату досками забили — и окна и двери...—• Лисавета едва выдохнула эти слова: казалось, что и они были мокрые от слез.
Женщины тоже смахивали слезы.
— И потом, звери, куда бы ни шли, куда бы ни ехали, ей-бо, все в нашу хаточку стреляли. «Это партизанское гнездо»,— злились и, что было в руках, из того и пуляли: винтовка — так из винтовки, автомат — так из автомата. А то и гранаты в нее кидали. Видите, даже и пустого дома нашего боялись, бобики. Изрешетили, ей-бо, все стены.
— А куда ты сейчас пойдешь?
— Как это — куда? Домой! Вот пригоним коров и коней, а тогда, ей-бо, в свою деревню подамся. Отдеру доски, которыми тетка окна и двери забила, заткну паклей, замажу в стенах глиной дыры от пуль, чтобы теплей было, да и буду со своей дочушкой в своей хате жить. Правда, Томочка?
Томочка кивнула головкой и крепче прижала к себе куклу. Женщины, что стояли и сидели вокруг, зашмыгали носами — вот-вот расплачутся. Вересовский не знал раньше
об этом Лисаветином горе, поэтому и сам слушал ее с тяжелой болью в сердце.
Сопел носом и Шкред, а потом зашевелился на телеге, кашлянул и прикрикнул на женщин:
— Ну, чего расшмыгались тут! Что вы, на похоронах каких, что ли? Мало вы еще наплакались за войну?..— Затем повернулся к председателю и улыбнулся: — Да и мы с тобой как-то не по-партизански говорим — всухую. Погоди, у меня там в возку где-то бутылка самогону была. Я сейчас...— Шкред слез с телеги и пошел к своей тачанке.
Как только он отошел, Щипи подсел к председателю.
— Расскажи нам, как дядька Анисим воевал.
— А что, он сам не рассказывал?
— Нет. Сколько ни просим — ничего не говорит. Мы уже и сомневаться начали, а настоящий ли он партизан? Мюд болтает, что Шкред только коней лечил, да и все...
— Вы что, карапузы! — рассердился председатель.— Да знаете ли вы, что вашего Шкреда все немцы в округе боялись? Как только услышат одно слово «Шкред», кто куда разбегались. За его голову тысячу марок обещали. Портреты его всюду висели. Такого отважного партизана надо еще поискать. А они — «коней лечил»... Видишь ты их, «коней»...
Председатель умолк, задумался, будто возвращаясь в недавнее прошлое, а потом, подмигнув мальчишкам, заговорил снова:
— А однажды ваш Шкред даже с гебитскомиссариатом поговорил. Заняли хлопцы один гарнизон немецкий, а тут как раз телефон зазвонил. Шкред взял трубку и слышит — женский голос пищит: «С вами сейчас будет говорить гебитскомиссар. Кто у телефона?» — «Шкред у телефона»,— отвечает. «Кто ест такой Шкред?» — «Партизан». И сразу же на том конце провода визг, крик. Он и положил трубку. А потом долго сожалел, что не поговорил все же с гебитскомиссаром, не сказал ему пару тепленьких слов...
От своей тачанки с бутылкой в руках возвращался уже Шкред. Не дойдя несколько шагов, он, услыхав конец разговора, сморщился, как будто от зубной боли:
— Бросьте вы эту войну! Неужели она вам, мальцы, за столько лет не надоела? Как только где соберутся, как только присядут, так и пошло: война да война. Неужели у вас не о чем говорить? Сейчас нам уже, если целы
остались, о другом надо думать. Вон землю надо пахать, чтоб озимые посеять, вон хаты надо строить, сеялки готовить, плуги ремонтировать. А вы — война, война...
Он долго доставал тугую, скрученную из пакли затычку, наконец вытащил зубами и, не выпуская ее изо рта, налил в две кружки, которые принесла Матюжница вместе с немудреной закуской: отварное мясо, кусок сала, хлеб, соль, луковица...
— Выпей вот с моим другом,— подал Шкред кружку Вересовскому.
— Пей, Анисим, сам. Твой гость, ты его и уважь сначала.
— Тут тяжело разобраться, кто чей гость: он мой или я его.
Они чокнулись, выпили, начали закусывать. Шкред бросил затычку в кусты, понимая, что она больше не понадобится,— одну бутылку такой оравой нечего и пить. Он снова налил в кружки, обе подал Вересовскому, сказал:
— А с кем выпить, ты, малец, выбирай сам. Вересовский выбрал Лисавету и выпил с нею — за все доброе после войны. Лисавета сморщилась, отщипнула, чтобы закусить, крошку хлеба и посмотрела на Матюжницу:
— Что это ты, Марфа, отрезала ломоть — как украла все равно.
Шкред налил снова и, поставив бутылку, повернулся к Масаловичу:
— Ну, а много ли у тебя, товарищ председатель, борон, плугов, сеялок?
— Немного соберем, а немного сами сделаем. У нас кузнец — во! Сам все мастерит. Руки у него золотые.
Неподалеку заревела корова, и председатель повернул в ту сторону голову.
— Вот стадо у нас маловато.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— А про Сахона помнишь? — поднял голову Шкред.
— А как же. Это у нас свой бургомистр был,— сказал Масалович Вересовскому.— В Шипулине. До войны он в МТС работал бухгалтером. А потом подпольный райком послал его бургомистром в Шипулинскую волуправу. О, он здорово нам помогал! Организует сбор продуктов, будто бы для немцев, а потом нам сообщит. Мы ночью нападем и все подчистую заберем — как выметем. А то как-то договорились, он созвал всех полицаев в волуправу будто бы на совещание, а мы их, зная время, и окружили там всех. Кажется, человека два всего и убежали. Даже самого Сахона пришлось ранить, чтоб немцы не догадались. И все же они раскумекали. Правда, не в этот раз, а позже. Когда повесили Сахона, так даже Шмавгонец, на что уж сдержанный человек, а и тот заплакал.
Масалович умолк, а затем повернулся к Лисавете:
— Так ты, говоришь, из «Мстителя»? А как же твоя фамилия?
— Гуминская.
— Гуминская? А это не твоя родня — братья Гуминские, о подвигах которых даже у нас говорили?
— Моя, моя родня. Братья мои родные.
— Я слышал о них. Сказывали, что они мины даже без предохранителей ставили.
— А не говорите, ей-бо, наловчились хлопцы ставить те мины. Особенно Витька, старший братка,
— А где он сейчас?
Лисавета уголком платка смахнула слезину.
— Нет моего братулечки. Минировали они дорогу. Ей-бо, тридцать четыре миночки уже засыпал. Коля говорит: «Витька, давай перекурим». А он: «Погоди, вот последнюю поставлю, тогда и закурю». Начал ее ставить — и в воздух...
Лисавета проглотила слезы:
— А потом и другой мой братка, Коля, погиб. Его, раненного, около железной дороги взяли, когда хлопцы поезд под откос пустили. Привели Колю к маме, спрашивают: «Это твой сын?» А она головой крутит — думает, так лучше будет: «Нет, не мой».— «А если не твой,— издеваются,— так тебе тогда и не жалко его будет. Смотри, как мы с партизанами расправляемся». Привязали брату-лечку к коню, на коня гитлеровец сел, и погнали того в галоп. Как увидела мама, что Колина голова о камни да о пни бьется, она тут же — хоп — и повалилась, и все: разрыв сердца. А Колю тогда тетка моя далеко от нашей деревни нашла. Только по сорочке и узнала. Позвала баб, те послушались и закопали Колю в одной могиле с мамой. А хату досками забили — и окна и двери...—• Лисавета едва выдохнула эти слова: казалось, что и они были мокрые от слез.
Женщины тоже смахивали слезы.
— И потом, звери, куда бы ни шли, куда бы ни ехали, ей-бо, все в нашу хаточку стреляли. «Это партизанское гнездо»,— злились и, что было в руках, из того и пуляли: винтовка — так из винтовки, автомат — так из автомата. А то и гранаты в нее кидали. Видите, даже и пустого дома нашего боялись, бобики. Изрешетили, ей-бо, все стены.
— А куда ты сейчас пойдешь?
— Как это — куда? Домой! Вот пригоним коров и коней, а тогда, ей-бо, в свою деревню подамся. Отдеру доски, которыми тетка окна и двери забила, заткну паклей, замажу в стенах глиной дыры от пуль, чтобы теплей было, да и буду со своей дочушкой в своей хате жить. Правда, Томочка?
Томочка кивнула головкой и крепче прижала к себе куклу. Женщины, что стояли и сидели вокруг, зашмыгали носами — вот-вот расплачутся. Вересовский не знал раньше
об этом Лисаветином горе, поэтому и сам слушал ее с тяжелой болью в сердце.
Сопел носом и Шкред, а потом зашевелился на телеге, кашлянул и прикрикнул на женщин:
— Ну, чего расшмыгались тут! Что вы, на похоронах каких, что ли? Мало вы еще наплакались за войну?..— Затем повернулся к председателю и улыбнулся: — Да и мы с тобой как-то не по-партизански говорим — всухую. Погоди, у меня там в возку где-то бутылка самогону была. Я сейчас...— Шкред слез с телеги и пошел к своей тачанке.
Как только он отошел, Щипи подсел к председателю.
— Расскажи нам, как дядька Анисим воевал.
— А что, он сам не рассказывал?
— Нет. Сколько ни просим — ничего не говорит. Мы уже и сомневаться начали, а настоящий ли он партизан? Мюд болтает, что Шкред только коней лечил, да и все...
— Вы что, карапузы! — рассердился председатель.— Да знаете ли вы, что вашего Шкреда все немцы в округе боялись? Как только услышат одно слово «Шкред», кто куда разбегались. За его голову тысячу марок обещали. Портреты его всюду висели. Такого отважного партизана надо еще поискать. А они — «коней лечил»... Видишь ты их, «коней»...
Председатель умолк, задумался, будто возвращаясь в недавнее прошлое, а потом, подмигнув мальчишкам, заговорил снова:
— А однажды ваш Шкред даже с гебитскомиссариатом поговорил. Заняли хлопцы один гарнизон немецкий, а тут как раз телефон зазвонил. Шкред взял трубку и слышит — женский голос пищит: «С вами сейчас будет говорить гебитскомиссар. Кто у телефона?» — «Шкред у телефона»,— отвечает. «Кто ест такой Шкред?» — «Партизан». И сразу же на том конце провода визг, крик. Он и положил трубку. А потом долго сожалел, что не поговорил все же с гебитскомиссаром, не сказал ему пару тепленьких слов...
От своей тачанки с бутылкой в руках возвращался уже Шкред. Не дойдя несколько шагов, он, услыхав конец разговора, сморщился, как будто от зубной боли:
— Бросьте вы эту войну! Неужели она вам, мальцы, за столько лет не надоела? Как только где соберутся, как только присядут, так и пошло: война да война. Неужели у вас не о чем говорить? Сейчас нам уже, если целы
остались, о другом надо думать. Вон землю надо пахать, чтоб озимые посеять, вон хаты надо строить, сеялки готовить, плуги ремонтировать. А вы — война, война...
Он долго доставал тугую, скрученную из пакли затычку, наконец вытащил зубами и, не выпуская ее изо рта, налил в две кружки, которые принесла Матюжница вместе с немудреной закуской: отварное мясо, кусок сала, хлеб, соль, луковица...
— Выпей вот с моим другом,— подал Шкред кружку Вересовскому.
— Пей, Анисим, сам. Твой гость, ты его и уважь сначала.
— Тут тяжело разобраться, кто чей гость: он мой или я его.
Они чокнулись, выпили, начали закусывать. Шкред бросил затычку в кусты, понимая, что она больше не понадобится,— одну бутылку такой оравой нечего и пить. Он снова налил в кружки, обе подал Вересовскому, сказал:
— А с кем выпить, ты, малец, выбирай сам. Вересовский выбрал Лисавету и выпил с нею — за все доброе после войны. Лисавета сморщилась, отщипнула, чтобы закусить, крошку хлеба и посмотрела на Матюжницу:
— Что это ты, Марфа, отрезала ломоть — как украла все равно.
Шкред налил снова и, поставив бутылку, повернулся к Масаловичу:
— Ну, а много ли у тебя, товарищ председатель, борон, плугов, сеялок?
— Немного соберем, а немного сами сделаем. У нас кузнец — во! Сам все мастерит. Руки у него золотые.
Неподалеку заревела корова, и председатель повернул в ту сторону голову.
— Вот стадо у нас маловато.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38